Перекрёстки

                    — У тебя мятое лицо!       — Зато жизненное.       — Сдаёшь, Герыч, раньше ночная жизнь не оставляла на вашем сиятельстве таких следов. Стареешь!       — Ах, Катэ, ты рискуешь нарваться на обратный комплимент. Мы как бы с тобой ровесники. — Катя надула губы, фальшиво обижаясь. Конечно, она не выглядела на его тридцать три. Да и на пару лет всё же была младше. Когда они вместе начинали на радио, он-то уже закончил журфак, а она всего лишь спала с их «денежным мешком». Из всевозможных путей наверх талантливая девочка выбрала не актёрство и пение, а говорение. Германа и Катю утвердили на место радиодиджеев утреннего шоу на только что появившемся радио «Перекрёсток». С тех пор, после потока двустороннего стёба, рек разнокалиберного алкоголя и череды случайных и неслучайных партнёров, они крепко дружили, встречаясь нечасто, но метко. Катя давно ушла и с «Перекрёстка», и от «денежного мешка», она была звездой «Хит-Радио». И главное, была независимой, не обремененной липкими мажорами по жизни. Теперь она сама решала, с кем ей спать, а с кем просыпаться.       — Где хоть зависал вчера?       — В «Аль Перчино».       — Ну ты даёшь! Не бережёшь ты свою репутацию! Хозяин лучшего радио города — и в этой клоаке разврата и безобразия. Смотри, на кого ты похож… — Катя своими длинными сверкающими ногтями сняла с пиджака Германа какую-то невидимую соринку, как будто обличала его в том, что он по уши в дерьме от ночного разгула.       — Катэ, моя репутация никогда не была беспорочной. Со школы. Я никогда не скрывал и не скрывался. В этом и есть суть моей репутации, стоит ли начинать её отбеливать? Все знают, что я пидорас и гуляка, что психопат и самодур, что иду по головам и посылаю нах или в нокаут без особых мук совести.       — Дружочек мой, но с такой репутацией ты останешься один! Останутся только продажные мальчики. Суррогаты!       — И ты, душа моя! Ты же не покинешь меня? — Герман выключил телефон, так как увидел, что звонит Коротич: опять какие-то проблемы с оборудованием. Пусть решает сам! Тем более наконец подошёл официант и начал деловито расставлять тарелки с едой.       — Фи! Как ты ешь этот тартар? Тупо сырое мясо! — Катя смешно сморщилась, сама-то она заказала пасту с морепродуктами: слаба была на макароны. — Я, Герыч, при первом же достойном претенденте стану сладкой жёнушкой: киндер, кюхе, кирхе! И хрен мы с тобой будем разъедать и распивать в итальянских харчевнях.       — Ой-ой! Тот претендент, который рогом упрётся в биографию твоего лучшего друга, априори недостойный. Ты ж и сама не потерпишь, чтобы тебе указывали, с кем общаться, с кем нет. Чин-чин! — Герман тихонько звякнул бокал о бокал, пригубил вина и принялся за тартар.       — Ты плохо знаешь нас, женщин! Чин-чин… Если вдруг рядом окажется надёжный мужик, чтобы не дурак, не слабак, не мудак, так мы в душечек превращаемся. Будем жить его интересами, уважать его друзей, обожать его самого, холить и лелеять.       — У-ха-ха! Я — тот достойнейший! Надёжен, обеспечен, вроде не дурак, не слабак, хотя…       — Во-во! Ты, Казацкий, не подарок, хотя и не дурак, и не слабак, и не бедняк. К тому же красавец писаный, а с бородкой вообще крут. Что же тебя никто не прибрал к рукам? Понимаю, что умные девушки тебя вряд ли заинтересуют. Но ведь умных вьюношей тоже есть.       — Я, Катэ, никого не пускаю сам. Я более придирчив, чем ты. Всё это блядское раболепие кудрявых пупсов меня не привлекает. Его достаточно на ночь в «Аль Перчино» или ещё в каком-нибудь притоне. Мне нужен равный, никого не хочу опекать, никаких стажёров и мальчиков в бирюзовых брючках.       — Герыч, а если любовь? «Она нечаянно нагря-а-анет, когда её совсем не ждёшь!» — Катя промурлыкала и громко втянула в себя жирную трубочку спагетти. — Любовь выбирает вслепую. Вот увидишь, влюбишься в мальчика в бирюзовых брючках-облипучках.       — Нет, любовь — это не мой сюжет.       — Тю! А как же тот парень из автошколы?       — Только секс и выгода.       — Ладно! Но розовощёкий Гаврюша? Вы с ним жили полгода.       — Три месяца. Эксперимент не удался. Я осоловел от его трескотни постоянной.       — А татуировщик Самир? Он-то точно неразговорчив. Да и весь такой тебе под стать — мужикастый, чёрноокий, хищный.       — Всё, что мне положено, выжег — и «до свидания». Да и ты права, слишком на меня похож. Я скромность ценю, зачем мне второй «я»? И вообще, любовь — это ваше, женское изобретение. Ахи, вздохи, Джейн Остин, Скарлетт О’Хара. Призывные взгляды, сонеты, вторые половинки, свидания, страдания. А это всё физиология, ничего поэтического.       — Нет. Я тебе, Казацкий, не верю. Не может быть, чтобы никто не смог заставить тебя томиться.       — Никто.       — И никого не хочется вернуть?       — Нет, конечно!       — Ты лжёшь. Как-то по пьяни ты лепетал про чьи-то золотые глаза. Я по-о-омню! Я же не пью вёдрами!       — Ты просто не пьянеешь. А глаза… Они не золотые… Это такая фигура речи.       — Так, значит, глаза были? — победно вскричала Катэ на весь ресторан. — Колись! Кто он? Или всё-таки она?       — Совершенно не о чем рассказывать! Я сопляком был, меня один мой ровесник зацепил. Даже не знаю чем. Возможно, взглядом. Серьёзным. Ну и смелый оказался. Равный мне.       — Так почему не состоялось? Он гомофоб при всех своих положительных качествах?       — Нет. Вернее, без понятия… Не знаю ни имени, ни откуда он, ничего не знаю. Даже кажется, что его образ просто придуман мной... Так, меняем тему! Мы зачем встретились? Не о детских же годах вспоминать! Рассказывай, что за проект?       — Так на телевидение же зовут! Я хочу, чтобы ты мне посоветовал: браться или нет! — Катя сразу перестроилась на новую тему и преобразилась: из дамочки от «Шанель» она превратилась в железную леди в шинели. Катя Суббота (что незатейливо из Субботиной переросло), несмотря на отсутствие образования, имела небывалую хватку и отличную способность жонглировать словами. Ну а при такой яркой внешности — высоченная, большеротая, зеленоглазая, немного угловатая, что даже мило, — камера должна была её полюбить, как полюбил микрофон. Катэ затеяла рассказ об идее субботней музыкальной передачи, о приступах ревности со стороны «Хит-Радио», о продюсерах, о мутном контракте, о чём-то ещё. Ей нужен был совет и благословение старого товарища. А Герман не особо вслушивался, только кивал, автоматически что-то вставлял неконкретное из междометий. Вспомнил те самые золотые глаза и никак не мог погасить образы давно минувших дней.       Герман Казацкий рано понял, что его привлекают исключительно мужчины. Лет так в пятнадцать. Все порно-ролики в его голове абсолютно не касались девичьего жаркого тела. Никаких подростковых метаний и смущений он себе не позволил. Рационально стал исследовать своё либидо, читать доступные тексты и атаковать тех, кто, на его взгляд, мог ему помочь реализоваться. Первым был его репетитор по музыке. Молодой парень из консерватории, Альберт. Он был налит нервической бледностью и всевозможными комплексами. Говорил тихо, присвистывал на шипящих. Соблазнил его ученик. Алик сопротивлялся как мог, но потом сдался, и уроки фортепиано стали заканчиваться на диване или в душевой. Пока их не застукали. Скандал. Бедного Алика выперли, а Герман демонстративно отказался учиться в музучилище, куда, собственно, его и готовил «репетитор-растлитель».       Как-то об этом узнали одноклассники в школе. Наверняка выболтал из подслушанного младший брат Глеб, с которым у Геры были кровные контры. И тогда пришлось научиться выживать. Любящие родители пытались перевести сына в другую школу, но он сказал твёрдое «нет». Хотя сразу же ощутил всю прелесть человеческого предательства. Вчерашние друзья отвернулись. Любое проявление артистичности, чистоплотности, воспитанности интерпретировалось как гейство чистой воды. Бесконечные надписи на школьных стенах типа: «Казак-пидор, звонить по тел…» или «Звони по тел... отсосу». И писали номер домашнего телефона. Только девчонки не прекратили общение, что тоже воспринималось как верный знак.       Вместо фортепиано Казацкий занялся боксом и теннисом. Он ни от кого не скрывал, что спорт ему нужен не ради здоровья или пьедестальных высот — для того, чтобы дать отпор. Гера не собирался быть битым. Уже скоро обидчики ощутили это на себе. Конечно, против толпы он не выходил. Но нескольким борцам-гомофобам он разукрасил лица и выбил пару зубов. Главному своему врагу — Витальке Попову — сломал челюсть, за что был поставлен на учёт в подразделение по делам несовершеннолетних.       Герман научился не только махать кулаками и ничего не прощать. Он задался целью доказать всем этим гонористым юным мужчинкам, что будет умнее и успешнее всех их. Герман занялся языками, математикой, историей. Остроумие у него было врождённое, чувство юмора тоже вдруг проснулось. За два последних года обучения в школе он вдруг стал звездой ученических олимпиад, конференций, концертов, КВН. Прыщавым конкурентам родители и учителя бесконечно ставили Германа в пример. Дело дошло до того, что Попов и его шестёрки, наступив на горло собственной гопниковской песне, стали просить у Казацкого списывать домашки и конспекты к государственному экзамену. Герман давал с презрительной улыбочкой на лице и добавлял:       — Гомосек проявляет милосердие.       У него даже поклонники появились. Среди мальчишек. Некто писал ему письма — безграмотные и восхищённые. Да и самую яркую фразу с телефоном кто-то замазал.       Всё случилось на военных сборах, которые тогда почему-то организовали осенью, а не в начале лета. Мальчишек из разных школ города вывезли в закрывшийся для зимнего сна и ремонта детский лагерь с очень казарменными условиями. Всего на три дня. Герману Казацкому тоже пришлось поехать. Однако там оказались не только битые или приручённые одноклассники, но и представители мужской аутентичности других школ, наслышанные о гей-звезде из двухсотки.       В первый же день во время расселения какой-то придурок заверещал, что петухи на зоне живут под кроватями и, дескать, пусть этот пидор тоже туда лезет. Никто не хотел лечь на нижний этаж двухъярусной кровати. Придурок получил в глаз, а злой прапор из военкомата, обматерив всех, включая безусловно виновных американского президента и сицилийскую мафию, распорядился Лёшке Куролесову лечь туда, «куда мой мудрый палец кажет». А тот указывал на это проклятое место.       После того как гей Казацкий первым пробежал марш-бросок, настрелял пульками 45 из 50-ти, получил от прапора «добро» за скоростную разборку автомата, терпеть превосходство какого-то пидора не было мочи. Поэтому после ужина, когда полагалось свободное время, наиболее отъявленные борцы с пидорасами из их отряда, покурив за бараком затыренные сиги, двинулись на дело. Они, подбадривая себя матом, стащили Германа с кровати, где он мирно читал любимую фантастику. Смельчаки! Шестеро на одного накинулись, среди нападавших и Попов, и Куролесов. Ясно, что Казацкий защищался яростно, бил наотмашь без разбору. Вторично треснула вражеская челюсть, кто-то из молодчиков бессильно стекал по стенке, кто-то держался за нос, захлёбываясь кровищей. Но чудес не бывает. В какой-то момент драки одолели и даже вырубили. Гера ударился головой об пол и почти не чувствовал боли, только тупые толчки, после каждого из которых хотелось выблевать на кеды нападавших всю ненависть к подонкам.       По наущению всё знающего о «петухах» горлопана бесформенное тело запихали под кровать. Вечерняя поверка проводилась подвыпившим прапором с «мудрым пальцем»; узнав, что один из курсантов отсутствует, он разразился витиеватой тирадой и пообещал приключений на чахлую задницу беглеца. Прапор якобы пошёл разыскивать мальчишку. Но так и не выполнил даже программу-минимум — не обошёл периметр лагеря, не заглянул в соседний барак. А юные сторонники скинхедов, разжигая смелость, уселись распивать химический джин-тоник и громко ржать над всеми гомиками мира.       Ночью Гера очнулся. Всё тело протыкала боль. Казалось, что он придавлен целой тонной отчаяния. Дышать носом не мог, да и если воздух проникал чуть глубже в лёгкие, то сильнее кололо справа. Сначала ему показалось, что он в каком-то шкафу, так было темно и душно. Он застонал. Но вдруг «стенка шкафа» недовольно зашевелилась и закряхтела. От движения Геру замутило. Медленно до него доходило, что это он под чьей-то кроватью, что нужно выползать и размозжить лбы обидчикам. Но попытка сдвинуться вызвала новый взрыв боли. Он услышал стон: стонал сам Герман. Решил, что отлежится, что звать на помощь не будет, перетерпит, а потом всё равно достанет подонков.       Непонятно сколько пролежал, уговаривая тело подчиниться, воспрянуть и быть гордым. Только вдруг — как глюк. Незнакомое лицо, в темноте не разглядеть — ангел или бес. Вроде ангел: глаза светлые, как будто золотые, волосы белёсые и взгляд серьёзный, не налитый джином и завистью. Но вроде и бес: на одной из бровей тёмное выпуклое пятно на самой верхушке, у переносицы (может, рог растёт?), зубы блестят железом, да и первое, что сказал подкроватный дух:       — Щ-щ-щёрт!       А потом золотоглазый демон ухватился за толстовку и потащил на себя. Муть. Круги. Хочется блевать. Зато вдруг «шкаф» превратился в комнату, освещаемую скудным холодным лунным светом. Демон оказался мальчишкой-допризывником. Гера его не помнил, да и вспоминать было тошнёхонько. Пятно оказалось крупной родинкой, железо во рту — брекетами, а что там с золотом глаз, Казацкий так и не понял. Мальчишка был явно меньше его ростом, не особо крепкий.       — Эй, — строго прошептал он. — Цепляйся, тебе надо к врачу…       С соседней кровати свесилось круглое лицо с расквашенным носом — один из козлов. Этот разукрашенный назвал золотоглазого каким-то сказочным девичьим именем и велел «бросить падаль, а то заразишься». Ему не ответили. Мальчишка закинул вялую Геркину руку себе за шею. И грозно так:       — Держись уже!       Герман ухватился за его плечо, зажмурился и на выдохе толчком заставил тело сесть. Прошипел что-то скверное. Скосил глаза на своего спасителя: никакой жалости, никакого героизма, просто помогает человеку добраться до медицины. Мальчишка с девчачьим именем скомандовал:       — И-и-и… раз! — Рванул Казацкого вверх. В потноносóчном пространстве поплыли сиреневые звёзды — красиво, но адская боль справа под рёбрами отрезвила — невыносимо. Гера сжал зубы, так тоже больно… Его опора вдруг заколебалась и подтолкнула вперёд. Шаг. Ещё. И ещё. Больше золотоглазый ничего не сказал, только пыхтел. Дотащил его на себе через коридор, через плац, по узкой дорожке к зданию с надписью «Здравпункт». А там уже говорила, не переставая, фельдшерица, толстая мягкая женщина с запахом перегара, но с добрыми руками. Все последующие медицинские подробности Казацкий плохо отражал. Гораздо отчётливее он помнил громкий скандал. Как суетился и по-особому ласкательно матерился прапор, как сонный физрук их школы по прозвищу «Карлсон» хмуро допрашивал кто-почему-как, как приехал отец чернее тучи и в город они отправились на медицинской карете. Чем там закончились разборки, он не знал. Провалялся почти месяц в больнице, принимал ходоков от военкомата, от педколлектива, от напуганных козлячьих родителей. Герман попросил отца заявление в милицию не писать — на верную руку правосудия он не полагался. Знал, что разберётся сам. И разобрался.       В этот раз было шесть боёв, и всё по-честному — один на один. Фемида с весами поплотнее завязала глаза и передала на время Герману меч. Каждый раз возмездие догоняло своих героев, в случае с Куролесовым буквально: тот бежал от Казацкого кварталов десять. Но не убежал. У каждого был отрихтован фейс: сломан нос, отрезана чёлка и на лбу родаминовым маркером, который Гера смастерил сам, написано крупно: «Выебан». То ли страдательное причастие, то ли новая кликуха.       Казацкий редко вспоминал эту детскую историю, но и не забывал. Он даже некоторое время назад узнавал, что сталось с авторами его кривого носа. И с мелочным удовлетворением отметил, что все в жопе — глубоко и тухло. Виталька Попов так вообще в тубдиспансере загибается. А то, что Гера Казацкий не последний человек в городе, они знают. Пусть знают и локти себе грызут. Суки.       Но вот золотоглазого мальчишку — единственного на весь барак пришедшего ему на помощь — он так и не нашёл. Да и не искал. Зачем? Сказать спасибо? Какая-то странная цель. Познакомиться, подружиться? Вдруг? Нет. Казацкий не хотел портить жизнь тому, кто казался ему достойным человеком. Он был уверен, что сможет только испохабить. Ещё было страшно разочароваться: увидеть в золотых глазах дешёвую подделку, услышать оправдательное блеяние или обнаружить, что твой благодетель — глупец. Глупость и фальшь Герман не прощал никому, почитая именно их смертными грехами, этакое святотатство над именем человеческим. Даже если это имя девчоночье. Поэтому… пусть золотые глаза останутся золотыми, пятно на брови — знаком единорога, а выпирающие лопатки на упрямой спине — пробивающимися крыльями. Да будет так!       Похоже, последнее Герман произнёс вслух.       — Ты о чём сейчас? — отреагировала Катэ.       — Обо всём!       — Казацкий! Сволочь! Ты меня не слушал?       — Слушал-слушал. Давай за единорогов и херувимов! Чин-чин!       — Герыч, при чём тут роги и херы? Чин-чин! Я тебя спрашиваю, что мне делать?       — Идти туда, куда тебя зовут. Надо пользоваться шансом, Катэ. Ты уже семь лет отработала на «Хите», хватит. Идейка с музыкальной передачей хороша. Только добей её до кондиции. Например, предложи что-нибудь с ремиксами покрутить, какой-нибудь диджеинг-баттл. В общем, я весь твой!       — Не уверена…       — А с контрактом ты по-тихому приди к нам, к Гриневичу. Он покумекает по дружбе. Разглядим в шесть глаз всякие телевизионные пакости! И вот ещё что: меняй цвет волос — а то ни уму ни сердцу.       — Убью гада! — Катя кинула в Германа комком салфетки. — Цвет — «дикая слива», между прочим тренд сезона!       — От сливы, Катэ, пучит, а от дикой пучит сильно…       Какое же у него было имя?