Нет времени

Саундтрек к главе: Владимир Высоцкий — «Канатоходец» — А теперь, — говорит Бартон, — играем в «Города». Кто первый пропускает ход — делает тридцать отжиманий. Кроме Ванды, конечно. Скотти, и не жульничать. — Да с чего ты взял, что я жульничаю? — возмущается Лэнг. — Я отжимаюсь! Каждый раз! Честное слово… — Врешь. Я не только вижу хорошо, у меня еще и отличный слух. Не слышал, чтобы у тебя менялся ритм дыхания. Давай, Скотти, ты должен еще десять отжиманий за прошлый раз. И да, я начинаю. Сиэтл! — Лондон, — негромко отзывается Сэм из камеры справа. Ванда слабо улыбается, хотя и знает, что никто из них не увидит ее улыбку. В тюрьме для опасных преступников нет солнечного света, свежего воздуха и практически нет времени. В смысле — невозможно понять, сейчас день или ночь. Нет ни часов, ни окон. Клинт и Сэм говорят, что армейская порция сухого пайка и воды, которую им выдают, рассчитана на сутки. Если так, то они тут уже почти месяц, запертые в одиночных камерах, расположенных по кругу. Вместо одной стены — решетка, выходящая в круглое помещение со стальной дверью. Они сидят без газет, телевизора и какой-либо связи с внешним миром. Без единой весточки от Кэпа — но Бартон говорит, что это хорошо. Это значит, что Кэпа и Баки до сих пор не поймали. Они не могут друг друга видеть, но хорошо могут слышать: их камеры расположены вплотную. Ванде тяжелее — у нее камера с композитными бронированными стенами и бронестеклом, через которое сложно что-то услышать. Ее держат «спеленутой» — она радуется, что никто из парней этого не видит. Потому что  с руками, упакованными в просвинцованную смирительную рубашку, и с ошейником, и с датчиками-браслетами… В общем, с этим всем ей трудно двигаться. Хорошо хоть руки теперь зафиксированы спереди, а не так, как вначале, за спиной. Ванда вспоминает, как первые дни она отказывалась есть. Просто не смогла есть из чужих грязных рук. Первые сутки они не спали, их не отпускала горячка боя, адреналиновый приход, как назвал это Бартон. Они быстро выяснили, что не могут увидеть друг друга, но могут неплохо слышать. Ванде для этого, правда, надо было подкатиться к самой решетке, забранной вдобавок еще и бронестеклом. Сбоку была небольшая щель, если говорить в нее, Ванду было слышно остальным. Ну, и если приложить ухо, можно было услышать всех их. К сожалению, они слышали ее не только когда она этого хотела. Два раза она попыталась использовать свою силу, чтобы сорвать ошейник или вынести решетку. И оба раза была жестоко наказана. Браслеты и ошейник, реагируя на изменения в магнитном поле, температуре и частоте пульса, каждый раз били ее током такой силы, что она не могла сдержать крик. Скотт, услышав ее крики в первый раз, заплакал, а Сэм бил и бил кулаком в стенку. А Бартон стиснул решетку так, что побелели пальцы и сказал: «Ванда, успокойся». — Ванда, слушай меня. Мы здесь, мы рядом с тобой. Мы выберемся. Просто не делай за них их работу. Не мучай себя. Нам надо выжить и сохранить силы. Что бы ты ни пыталась сделать — если это ранит тебя — оставь. Кэп нас вытащит. Честное слово. Если бы он был другим, я бы не пошел за ним. — Мда. Мой папаша говорил: оптимист — это не тот, кто первым кричит «ура», а тот, кто последним говорит «пиздец», — задумчиво сказал Скотт. — Бартон, если это правда, то таких оптимистов, как ты, я еще в жизни не видел. *** После первых суток, когда они только и делали, что нервно смеялись, неловко шутили и ждали новостей, пришло оцепенение. Тони Старк не возвращался, новостей не было, даже освещение и то не менялось — холодный и яркий люминесцентный свет. В конце концов они один за одним провалились в сон: Скотт обнял тощую подушку и уткнулся в нее колючим подбородком, Сэм уснул, подтянув колено к груди, как будто в прыжке. Ванда свернулась на боку, пытаясь пристроиться так, чтобы не затекали руки. Бартон заснул, как и лежал, на спине, вытянув руки вдоль тела. И точно так же он проснулся, мгновенно распахнув глаза. Еще не понимая, что его разбудило, он вслушался. Странный всхлипывающий звук. Потом прерывающееся сипение, как будто человек пытается выдохнуть через сжатое или забитое чем-то горло. Неправильное дыхание. Очень неправильное. Шорох. Тонкий скулящий звук, как будто кто-то из последних сил сдерживает вой. Откуда?! Со стороны камеры Сэма. Бартон мгновенно оказался у решетки. — Эй, Сэм! Скулящий звук повторился. — Сэм, ты слышишь меня? Эй, солдат! Доложить статус! — Я… мне страшно. — А, что случилось? — смурной со сна голос со стороны Лэнга. — Тихо, Скотти. Сэм, ты нас слышишь? — Д-да, — хриплый выдох. — Что с тобой? — С-сердце… прихватило. И горло… не могу дышать… нормально. — Сэм, слушай меня. Все нормально. Это, скорее всего, паническая атака. Короткий всхлип. — Я з-знаю. — Дыши вместе со мной, под мой счет. На счет раз — вдохнуть как можно глубже. На счет два — резкий выдох. Давай, поехали. Мы рядом, Сэм. Раз. Они слышат рваный, хриплый вдох, даже два вдоха одновременно — Бартон подает пример. — Два, — выдыхает Бартон, слыша, как тяжело это дается Сэму. — Давай считай вместе со мной. Скотти, ты что, тоже решил с нами подышать? — А че, все равно разбудили. Потренируемся в сопровождении рожениц. Сэм, скажешь, когда родишь? — Пошел… нахуй, — отрывистым шепотом. — Раз. — Два. Через пару минут дыхание Сэма делается ровнее и тише.  — Уф… — говорит он. — Отпустило. — Молодец, — говорит Бартон. И после небольшой паузы спрашивает: — У тебя часто бывают панические атаки? Как вообще тебя медкомиссия пропустила в военные пилоты? — У меня после армии началось, — неохотно отвечает Уилсон. — После Сирии у меня появилась клаустрофобия. Повисает молчание, потом Бартон очень спокойно говорит: — Это ничего. Есть способы помочь. Жалко, что не в одной камере сидим, я бы показал тебе пару упражнений, чтобы снять панику. — Да я сам как-нибудь… Привык уже, пять лет как… это началось, — сухо говорит Сэм. — Меня сбили над территорией ИГИЛ, и я попал в плен. Им… было нужно устроить шоу для интернета, Ютуба или куда там они выкладывают свои блядские ролики. И они решили похоронить меня живым. Для устрашения. Других сжигали или там рубили головы. А мне… повезло. Меня решили заживо похоронить в прямом эфире. Заколотили в гроб, толкнули речь на арабском и спустили в яму. Я не хотел им помогать с шоу. Я держался, пока земля не начала стучать по крышке — знаешь, как это… Его голос срывается, и он переходит на шепот. — Когда землей начали закидывать, я, наверное, закричал. Не помню. Схватило сердце, и дыхание… так было больно. Я знал, что воздуха еще должно хватить на некоторое время, но его как будто не было совсем. Я очнулся в больнице — меня спасли, специальная операция, вот это все. Ребята зачистили все с воздуха и выбросили десант, который успел меня… откопать. Шуму было… спасение летчика-героя. Сам президент ордена вручал им и мне. А меня через месяц списали из пилотов вчистую. Клаустрофобия и панические атаки. И полный запрет на пилотирование, даже на сверхлегкую авиацию. Никогда в небо, никогда больше… Так что ты понимаешь, предложение стать Мстителем было для меня чудом, о котором я и мечтать не мог. — Так вот почему у тебя костюм не такой, как старковская броня, а совсем открытый! — догадывается Скотт. — Был не такой, да, — тяжело роняет Сэм. — А теперь, похоже, все. Можно забыть об этом. — Сэм, — вмешивается нежный голос Ванды. — Будет тебе еще небо. Честное слово. Я в предсказаниях никогда не ошибаюсь — я же заковийская ведьма, ты знаешь. — Кстати, Бартон, а откуда ты так хорошо знаешь, как бороться с паническими атаками? — любопытствует Лэнг. — Только не рассказывай мне, чувак, что у тебя боязнь пауков или что-то в этом роде. — Это ты по себе судишь? — с ехидцей интересуется Сэм. — Я знаю как минимум одного паучка, который здорово надрал тебе… — Боязнь высоты, — уточняет Клинт. — Что?! — выдыхают все трое. — Ничего. Я высоты боялся с детства. Очень. А потом мы с братом прибились к цирку, когда наши родители погибли. Барни был покрепче, а я — худой и маленький. Вот меня и взяли в воздушные акробаты. — Я слышала, ты из лука в цирке стрелял. — Это потом. А вначале работал под куполом — на трапеции и на канате. У нас был номер — «Маленькие ангелы». Со мной в паре была девочка-гимнастка… боже правый, как она мне нравилась. Это мне и помогло — я не мог струсить у нее на глазах. Умирал, но лез наверх. И почти перед каждой репетицией, и каждый гребанный раз перед выступлением у меня был приступ паники. Первый раз я чуть в обморок не упал. Представляете, фокус-покус: вот-вот объявят наш номер, а у меня коленки подкосились. Вокруг собралась вся труппа: кто нашатырь под нос сует, кто советы дает. А наш Пельт, руководитель группы акробатов, просто отвесил мне пинка, поднял за шиворот и вытолкнул на арену. И я пошел. — И вот так, — Бартон зевнул, — всю жизнь. — И что, после первого раза прошло? — спросил любопытный Скотт. — Держи карман шире. Весь первый год я боялся работы под куполом, да так что руки тряслись и колени подкашивались. Пельт научил меня, как с этим справляться. Показал, как растягиваться и как дышать, чтобы полегчало. — Но вы же… делали это со страховкой? — осторожно спрашивает Ванда. — Да, внизу была натянута сетка. Сколько раз я в нее летал… Каждый раз, когда срывался — это была как маленькая смерть. Тело просто не могло поверить, что сетка спасет. Когда сорвался первый раз на репетиции — полдня потом не мог заставить себя снова подняться под купол. При одной мысли об этом меня просто тошнило. — Но сейчас же ты… все время работаешь на высоте. Я имею в виду — ты же снайпер. Тот парень с винтовкой или луком, который шарится где-нибудь на самой высокой точке, — недоуменно говорит Сэм. — Получается, боязнь прошла? — Да. Я понял, что смогу это побороть, когда первый раз отпустил перекладину. Не сорвался, а сам, намеренно разжал пальцы и полетел вниз. Это очень важно — всегда быть способным разжать пальцы. Всегда иметь выбор. Было по-прежнему очень страшно, но я понял, что смогу избавиться от этого страха. И потихоньку избавился. Всего-то тысяча-другая падений. — А та девочка? — неожиданно спрашивает Ванда. — Ну, в которую ты был влюблен. — Нам было по шестнадцать лет, и мы были влюбленные, глупые и неловкие щенки. — тихо говорит Бартон, прижимаясь лбом к решетке. —  Это было на летних гастролях. Цирк часто ночевал под открытым небом, чтобы не тратиться на гостиницы. Мы с ней дождаться не могли темноты… Труппа разбивала лагерь где-нибудь недалеко от дороги. Мы ужинали и уходили подальше в поле или в холмы, прихватив с собой одеяла. Руки у нее пахли полынью и магнезией... Было столько звезд над головой — и все наши. После… мы всегда лежали и смотрели в небо, и нам казалось, что мы падаем туда. И я совсем не боялся этого падения… — Сэм, — говорит он. — На самом деле, над нами, над тобой — и сейчас все то же небо. Они не могут забрать его у тебя, понимаешь? Могут только всунуть между тобой и небом пару металлических перекрытий — и все, что они, мать их, могут. Даже если мы умрем — мы просто упадем в небо, только и всего. — Та девочка, — напоминает Ванда. — Что с ней стало потом? — Я не знаю, — промедлив, отвечает Клинт. — Она как-то потерялась, когда я ушел в армию. Перестала писать мне. — Ты не искал ее? — Нет. Решил, что я ей, наверное, не так уж нужен. — Как-то мудаковато звучит, — говорит Сэм. — Может быть. — Ла-адно, — зевает Скотт. — Кто куда, а я баиньки. Раз Сэм у нас уже родил… — Убью тебя когда-нибудь, — говорит Сэм, но в его голосе явно слышен смешок.