Огонь семейного очага

В эти жаркие дни июня 1944 года полукровки допоздна засиживались у вечернего костра. Все были взбудоражены важным событием – началом операции по высадке союзников в Нормандии, в числе которых были и американские войска. Около четырех десятков воспитанников Лагеря, которым минуло восемнадцать, отправились воевать – многие записывались добровольцами. Ребята помладше очень переживали за своих товарищей, досадовали на то, что сами вынуждены сидеть здесь, тогда как те, с которыми они несколько лет прожили в одном домике, рискуют сейчас своими жизнями – и одни боги ведают, что с ними теперь. Невзирая на то, что малейшая попытка связаться немагическим способом с миром смертных могла привлечь монстров, в последнюю неделю полукровки то и дело включали радио, которое сыновья Гефеста настроили на канал, сообщающий самые свежие новости из всех горячих точек. Чудовища уже несколько раз не преминули воспользоваться этим и попытались заглянуть на огонек в Лагерь, но раз за разом получали достойный отпор. В другое время Хирон сделал бы своим воспитанникам хорошую выволочку – но только не теперь. Он понимал ребят, а потому лишь приказал увеличить охрану границы Лагеря. Многие ученики пытались отправлять полукровкам, участникам Нормандской операции, радужные послание через Ириду. Везло далеко не всегда – либо не было ответа, либо богиня не могла наладить контакт. Это, конечно же, заставляло всех переживать еще больше. Там, в Нормандии, были их друзья, братья, возлюбленные… И ведь, согласно последним новостям, на одном из пляжей, в секторе «Омаха», сопротивление немецких войск оказалось особенно ожесточенным и число погибших солдат достигло трех тысяч. Жители Лагеря полагали, что там не обошлось без противодействия полубогов, воевавших по другую сторону баррикад… Как это часто бывало, одновременно с людьми во всех войнах сражались дети богов, только обычные смертные об этом ведать не ведали: волшебный Туман скрывал истинные схватки полукровок друг с другом или с монстрами. Случалось, что многие командиры ломали голову над тем, почему одну операцию, несмотря на блестяще разработанный план и отчаянный героизм солдат, удавалось осуществить со скрипом, а то она и вовсе проваливалась, тогда как другую, гораздо более трудную, из разряда «невозможных миссий», вдруг ждал неожиданный успех. Почему из двух стратегически важных пунктов один превращался в объект ожесточеннейших сражений, а другой удавалось взять с ходу? И почему третий переходил из рук в руки, как перекати-поле? Мир богов давал ответ на некоторые из этих загадок войны: зачастую той или иной стороне незримо помогал какой-нибудь полубог. Он создавал наступающим дополнительные препятствия или, наоборот, помогал быстрее сломить сопротивление врага. Правда, большей частью полубоги схватывались уже друг с другом, и победа или поражение одного из них влияла на ситуацию в этой боевой точке. Потому-то полукровки из Лагеря и подозревали, что в такой важной операции, как высадка союзников, не обошлось без столкновений их сводных братьев и сестер с полубогами противоборствующей стороны… За многими столами в трапезном павильоне пустовали места – места ушедших на войну. Некоторые из них никогда уже сюда не вернутся: Вторая Мировая успела собрать обильную кровавую жатву, коснувшуюся и Лагеря. С недавних пор среди ребят будто сам собой родился обычай: перед началом трапезы каждый столик устраивал перекличку – и кто-то из полукровок обязательно брал на себя обязанность назвать имя своего брата или сестры, которые были теперь далеко, очень далеко – в другой части света, а то и вовсе в Подземном мире. Но так юные полубоги поддерживали иллюзию, что их друзья здесь, рядом с ними. Просто отлучились ненадолго – но они обязательно вернутся. Однако были девять полукровок, чьи имена больше не произносили. Они воевали на стороне фашистов, они предали своих товарищей, предали Лагерь, предали всё то, чему их учили. Пусть они были еще живы – но для обитателей Лагеря они умерли. Сын Гермеса, двое сыновей Ареса, дочь Аполлона, сын Афины, трое непризнанных никем обитателей домика бога Воров и… сын Аида. Последний, правда, ушел из Лагеря еще в середине 30-х годов – воевать в Испанию за франкистов, теперь же, по слухам, находился где-то во Франции, возможно, даже сражался в той же самой Нормандии – против своих. С тех пор столик детей бога Подземного мира пустовал и служил всем мрачным напоминанием о том, как один из лучших учеников Лагеря за последние два десятка лет превратился в сильного и опасного врага. Этот вечер 8 июня был печальным. Всего пару часов назад через почту Ириды из Нормандии пришло сообщение: один из полукровок – Филип Форман, сын Деметры, – погиб в боях на том самом секторе Омаха… Почти никто из Лагеря не ожидал, что он вообще запишется добровольцем – дети богини плодородия старались избегать конфликтов. Но Филип сказал, что идет сражаться не ради войны – а ради наступления долгожданного мира. Чтобы снова в местах, где ныне царствовала смерть, цвели поля, чтобы в траве укрывались играющие в прятки дети, а не подбирающиеся к неприятелю солдаты, чтобы можно было пробежать ранним летним утром по росе, не боясь попасть под огонь бомбардировщика... Парня помянули минутой молчания – все встали в единый круг и молча глядели на пламя жертвенного костра. А потом за столик Деметры подсаживался то один, то другой обитатель другого домика – и вместе они вспоминали, каким был Филип. Ему даже не было девятнадцати лет… И, словно чтобы сделать еще более напряженным этот вечер, полный воспоминаний и взволнованных разговоров о судьбе остальных обитателей Лагеря, которых война пораскидала кого куда, в конце его едва не разразился скандал. Всё началось, конечно же, с вспыльчивых отпрысков Ареса. Один из парней, пятнадцатилетний Энди Локвуд, приходившийся погибшему близким другом, указал на пустующий столик детей Аида: – Почему он всё еще стоит здесь? Фрэнсис предал нас, он поддержал испанских фашистов! А его братишки в Европе устроили всю эту Мировую Бойню, где гибнут тысячи людей и наши друзья! Эту войну разожгли сыновья Аида! Так зачем его столу стоять здесь? Далеко не всегда остальные полубоги поддерживали конфликтных сыновей Ареса. Но сейчас, спустя три года после вступления США во Вторую Мировую и пять лет с ее начала, когда, несмотря на все успехи стран антигитлеровской коалиции, напряжение достигло наивысшей точки, а боль потерь становилась нестерпимой, его слова упали на благодатную почву. – Выкинуть этот стол прочь! – Снести домик Аида! – Пусть его дети забудут сюда дорогу! Шум нарастал, полукровки уже готовы были от криков перейти к активным действиям. Хирону пришлось спешно вмешаться: – Тихо, тихо, ребята, – прокричал он и постучал копытом по ступеням павильона, привлекая всеобщее внимание. – Прошу вас, тишина! ТИШИНА! Когда наконец расшумевшиеся ребята подняли головы на своего наставника, он продолжил. – Вы огорчаете меня, – он сокрушенно покачал головой. – Сейчас во всем мире идет борьба с фашизмом, с тем, что она нация считает себя лучше другой. С тем, что только из-за своего происхождения люди объявляются в чем-то ниже и недостойнее. А что делаете вы? А, Энди? – он обратился к затеявшему скандал сыну Ареса. – Из-за вины нескольких сыновей Аида ты готов поставить крест на остальных его детях? Не дать им шанса? – Они все одинаковы! – хмуро возразил ему Энди. – Из-за них погиб Фил! И не он один! А сколько еще наших ребят может погибнуть? – Да, – поддержал его кто-то из-за столика Аполлона, – мы с самой высадки не можем связаться с Рэем и Фредом! – Фрэнсис казался лучше остальных, – продолжил сын Ареса, – но и он пошел воевать за франкистов. – Ты его даже не знал, – заметил Хирон. – Он ушел из Лагеря еще до твоего появления. – Разве это важно? – Энди нисколько не смутился. – Важно не то, знал ли я его, а то, что он сделал! Не так ли, ребята? Последовал новый шквал криков, в которых звучало явное одобрение его словам. Хирон терпеливо дождался, пока ребята поутихнут, потом снова заговорил: – Ты говоришь, что все дети Аида одинаковы, – Хирон внимательно оглядел полукровок, собравшихся за столиком Ареса, – но ведь и ваши сводные братья ушли воевать на стороне Рейха. Энди, скажи мне, стоит ли из-за нескольких предателей подвергать гонениям весь ваш дом? – Ну… – парень впервые за весь спор не сразу нашелся, что ответить, но потом решительно вскинул голову и устремил на наставника взгляд своих пронзительных синих глаз. – Я не говорю, что наш дом тоже безгрешен. Мерзавцев хватает всюду. Мы вычеркнули из истории домика Ареса этих… – он сделал вид, что презрительно сплевывает в сторону, хотя, понятное дело, место трапезного павильона он бы не осквернил. – Но это редкие случаи, а у детишек Аида – это норма. – Такова статистика! – произнесла тринадцатилетняя дочь Афины. – Пусть это печально, но факт. Дети Аида становятся инициаторами всех войн. Хирон устало вздохнул про себя: ребята еще не ведали, что вскоре в Лагере могут появиться новые отпрыски бога Подземного мира. Еще совсем маленькие, еще невинные… Но какой прием их ждет? Все будут настроены против них! И как этому помешать? Оставалось незамедлительно взять ситуацию под контроль и призвать своих воспитанников к здравому смыслу. – Ну что ж, поздравляю вас, ребята, – медленно произнес кентавр. – Вы становитесь идеологами нового фашизма – на этот раз среди полубогов. Только судите не по национальности, а по божественному родителю. Вы готовы объявить бойкот всем детям Аида просто потому, что они «дети Аида». И потому, что у них такая вот «статистика», – он взглянул на девушку, дочь Афины. – Хотя если вспомнить ту же статистику, то в самой кровопролитной войне Соединенных Штатов, гражданской, отметились дома всех богов. И многие из них сражались за конфедератов, поддерживая рабовладельцев. Так, может, стоило повесить на дома всех сторонников южан извечное клеймо «защитники рабства»? Или же давать новорожденным детям Ареса, Гермеса, Афины, Аполлона и других богов новый шанс? В трапезном павильоне воцарилась тишина. – Я не говорю о том, что на вас не влияет кровь божественного родителя, определяя ваши способности – а во многом и характер. Но всё дело в том, рабы вы этой крови – или же сами строите свою судьбу. А выбор есть у каждого, чьим бы сыном он ни был. И в конечном счете вас будут судить по тому, какую жизнь вы прожили, а не чья кровь текла в ваших жилах… Выдержав паузу, Хирон закончил свою речь: – Если хочешь, Энди Локвуд, выбрасывай этот столик. Принимай в штыки новых детей Аида. Но помни, что тем самым ты поддерживаешь фашизм. И делаешь гибель Филипа, твоего друга, бессмысленной. Как и гибель остальных. Они сражаются за то, чтобы все судили по тому, каков человек. Или полубог. А не по национальности, не по происхождению, не по совершенным его родичами грехам. Подумай об этом. С этими словами кентавр вернулся за свой столик и продолжил трапезу, больше не обращая на своих воспитанников внимания. Через какое-то время, примолкшие ребята тоже возобновили прием пищи – а потом потихоньку снова разговорились между собой. Столик Аида никто не решился тронуть. Хотя почему-то Хирону казалось, что полностью проблему он не решил и это было лишь временное затишье. Было очевидно, что долго скрываемая неприязнь по отношению к детям Аида наконец нашла свой выход – и накопилось ее столько, что она не скоро иссякнет. И дело, конечно, не в том, останется этот столик здесь или нет. Хирон явственно понял, что в Лагере пустили корни ростки злобы и ненависти. И что это наихудший момент для появления здесь детей Аида. Беда только в том, что выбора у заслуженного наставника Лагеря Полукровок не было. *** Вскоре трапеза была окончена, и полубоги медленно разошлись по своим домикам. Но еще долго в них горел свет и слышались разговоры, несмотря на то, что пора было уже ложиться. Хирон не возражал и приказал гарпиям-охранницам явиться патрулировать Лагерь позже на целых два часа. В конце концов, это были исключительные обстоятельства. Сам же кентавр устало прогуливался около Большого дома. Как и юных воспитанников, его тоже не оставляли в покое события гремевшей в Европе войны. Сколько уже войн довелось ему пережить за годы своей долгой жизни, но всё равно он никак не мог перестать переживать за своих учеников, которые приходили в Лагерь подростками, а некоторые и вовсе детьми, и которых он учил выживать в жестоком мире богов и монстров. Он прививал им искусство сражения, давал необходимые знания, но прежде всего он старался передать им накопленную мудрость. И потом, когда полукровки уходили во внешний мир, всё гадал – удалось ли ему подготовить их к суровой жизни? Вот сейчас его ученики сражаются на полях Второй Мировой – а всё ли он сделал необходимое, чтобы жизнь юных полубогов не оборвалась раньше времени? Не дрогнут ли они перед трудностями, опозорив себя и погубив смертных, за которых становились в ответе? И, что еще важно, не посрамят ли они свою честь, превратившись в очередных предателей? Хирон помнил всех, кого он взрастил, всех тех, кто ушел воевать. Отважных парней, взявших в руки оружие, и не менее отважных девушек, ставших медсестрами, радистами, операторами. Увидит ли он их вновь – возмужавшими, повзрослевшими, хлебнувшими с лихвой и боли, и радости жизни? Многих уже не увидит – как того же Филипа Формана, сына Деметры, которого не стало день назад. А скольких еще Танатос успеет унести в Царство Аида до конца этой войны? И нет ли в их гибели его вины? Может, чему-то он их всё-таки не обучил? Было и то, что наполняло сердце мудрого кентавра еще большей болью, – его ученики, вставшие на сторону фашистов. Целых девять полубогов из Лагеря! Но, в отличие от Энди Локвуда, он не ограничивал себя поиском лишь внешних причин. Как же так получилось? Почему эти ребята сделали такой выбор? Что он недосмотрел, воспитывая их? Где просчитался? Почему теперь они сражаются против своих же товарищей, с которыми выросли? Почему бросают свои дрова в прожорливое и беснующееся пламя этой войны, поддерживая то безумство, которое начали их собратья в Европе? Чего они жаждут? Власти, силы, признания во что бы то ни стало? Или действительно они не в силах воспротивиться тому, что в них заложено с рождения? Но как же тогда научить их преодолевать влияние крови своих отцов и матерей? Ведь кто-то же смог. Почему другие нет? Для Хирона полукровки из лагеря, ставшие безжалостными воинами-убийцами, до сих пор оставались детьми, которые пошли по неправильному пути… Тот же Фрэнсис О’Нил. Несколько замкнутый, но очень талантливый, яркий мальчуган, по которому сразу было видно – ему многое дано и он далеко пойдет. Один из лидеров Лагеря, отлично справившийся с двумя сложными поисками, готовый сломать сложившийся стереотип о том, что дети Аида, желают они того или нет, несут всем остальным только беды – и в конечном счете сами становятся несчастными. И вот – внезапное решение Фрэнсиса ехать в Испанию и сражаться на стороне диктатора Франко! Ходили слухи, что он не просто воевал, но и участвовал во франкистском терроре. Как же так? Что с ним случилось? Почему Хирон не разглядел в нем темную сторону? Почему вовремя не вмешался? И те, другие ребята… Кентавр не мог не чувствовать в том, что случилось с ними, долю своей вины. Зачем ему вообще быть наставником, раз он не смог вырастить из них достойных полубогов? Несмотря на то, что это повторялось век за веком – всегда кто-то из учеников предавал то, чему он учил их, – Хирон всё еще не мог к этому привыкнуть. А потому он особенно старался работать с теми, кто лишь недавно переступил порог Лагеря. Только бы не повторить ошибок! Только бы не вырастить новых тиранов! С такими невеселыми мыслями Хирон подошел к флигелю, прилепившемуся к Большому дому. Там поселили новую лагерную прорицательницу. Девочке шел всего тринадцатый год, но недавно она приняла на себя нелегкую ношу – стала оракулом. Прежняя предсказательница, помнившая еще гражданскую войну в Соединенных Штатах, в прошлом году скончалась, оставив дух Дельф без тела. Все понимали, что пришло время дать ее душе отдых, но, как и всегда, настороженно ждали, кто же придет ей на смену. Никого не озаботил юный возраст девочки – ее предшественница тоже стала оракулом в тринадцать лет – в разгар войны между Севером и Югом, между Лагерем Полукровок и Лагерем Юпитера, существование которого и директор, и его заместитель хранили теперь в строжайшей тайне, – и за свою длинную жизнь сделала немало важных предсказаний. Одно из них, касающееся воссоединения в будущем двух непримиримых сейчас сторон, греческих и римских полубогов, уже много лет являлось для Хирона синонимом надежды – его очень расстраивала эта вражда. Как и в остальных случаях, мудрому кентавру эти полукровки, готовые вцепиться друг другу в глотки, виделись расшалившимися детьми, которые заслужили хорошую трепку. Да вот только задать ее пока некому – их божественные родители сами оказались втянуты в этот разлад, проявляя себя то в одной ипостаси, то в другой. Каким оракулом станет эта девочка – покажет время. Как и ее предшественница, она приняла свое призвание в годы жестокой войны, в очень непростое время как для богов, так и для смертных. Но, в отличие от ныне почившей с миром прорицательницы, которая в момент противостояния северян и южан вещала о надежде, эта девочка месяц назад произнесла слова, взбудоражившие небожителей – и всех тех, кто был связан с ними. Ее пророчество тут уже получило название Великого, и небезосновательно: ребенок одного из Большой Тройки, достигший шестнадцатилетия, погубит Олимп… или же спасет его. Но, разумеется, прежде всего думали о худшем варианте – об уничтожении оплота богов. Все ныне живущие дети Посейдона, Зевса и Аида, еще уцелевшие в этой войне, несмотря на то, что им всем было уже больше шестнадцати, оказались под пристальным вниманием всего Олимпа, и в первую очередь подозрение падало на отпрысков Повелителя Подземного мира – ведь это его сыновья развязали весь этот хаос. Впрочем, и боги, и смертные уже понимали, что в войне произошел перелом и что страны-союзники рано или поздно разгромят силы фашизма. Пророчество определенно относилось к будущему, а потому три главных бога-брата заключили договор: больше никаких детей со смертными женщинами! Была произнесена торжественная клятва на реке Стикс… но отчего-то после этого беспокойство богов не сделалось меньше. Вот почему, несмотря на радостные известия с фронта, настроение на Олимпе царило мрачное – Хирон убедился в этом, когда удостоился аудиенции у Зевса. Надобно сказать, это была крайне неприятная беседа. – Ни у меня, ни у Посейдона больше нет детей младше шестнадцати лет. Сын Посейдона, которому было пятнадцать и который подпадал под Пророчество, несколько месяцев назад погиб в Советском Союзе. Но мне известно, что у Аида есть еще маленькие дети… Глаза Зевса сверкнули так, что стало ясно – эти полукровки уже считаются врагами Олимпа. – Я велел своему брату передать их в Лагерь Смешанная кровь, где они будут под твоим надзором. Я приказываю тебе пристально наблюдать за ними и выполнять все мои указания относительно них… Последняя фраза очень не понравилась Хирону. Он видел явную враждебность Зевса по отношению к племянникам и почему-то не сомневался: стоит им совершить малейший проступок или вызвать малейшее подозрение – и им немедленно будет вынесен смертный приговор. Кентавр знал Царя богов более трех тысяч лет. Знал также, как он суров. Если его могуществу и самому существованию Олимпа будут угрожать пусть даже маленькие дети – он не остановится перед тем, чтобы стереть их с лица земли. Выходит, на Хирона, как на наставника, ложилась самая тяжелая задача, которую он когда-либо получал. Он должен бороться за жизнь этих детей Аида, не дать им встать на тропу богоборчества, иначе он поставит под угрозу существование Олимпа… и существование их самих. Стоит ли говорить, как прескверно чувствовал себя Хирон в последние дни? Он винил себя, что из-за его просчетов как учителя несколько учеников, в их числе сын Аида, поддержали Гитлера, – и в то же время получил ответственное задание во что бы то ни стало не допустить подобного вновь! И в этот раз за малейшую ошибку заплатили бы своими жизнями маленькие дети, совсем не виноватые в том, что творили их старшие братья и сестры в Европе. Им просто не повезло родиться во время, когда было произнесено Великое Пророчество, не повезло родиться детьми Аида, – в момент, когда остальные сыновья бога Подземного Царства запятнали себя кровью. А вот теперь, после вечернего инцидента, добавилась новая проблема: отношение к ним в Лагере. Судя по случившемуся, они сразу станут объектом сильнейшей неприязни – просто в силу своего происхождения. А если не дай боги придет весть о гибели кого-то еще из полукровок – то несчастные дети станут изгоями, едва переступив порог своего нового дома. Поймут ли наконец Энди Локвуд и подобные ему, что эти юные полукровки не в ответе за тех, с кем их роднит лишь общий отец? Возможно, некоторые и поймут, но далеко не все… И даже если война вскоре закончится, «своими» этим отпрыскам Аида в Лагере еще долго не стать. Между ними и другими жителями Лагеря будет лежать кровь тех, кого забрало это безумное противостояние их отцов. Должны будут пройти десятилетия, чтобы всё забылось… Но всё-таки придется пробовать – иного пути нет. – Повелитель Зевс, а когда ожидать прибытия этих полукровок? – Крайний срок – конец этой недели, – в голосе Царя богов прозвучали стальные нотки. – Мой брат всячески противится этому, но если он не передаст детей в Лагерь – значит, умышляет против меня. Он слишком печется о них и о своей смертной любовнице… А это неспроста. Но если он будет упрямиться – что ж, в таком случае тебе будет меньше работы, Хирон. Мороз пробежал по спине мудрого кентавра от этих слов. Из оговорки Зевса он понял, что если дети Аида к концу недели не попадут в Лагерь, то будут уничтожены безо всякого сожаления. А значит, лучше уж им быть изгоями и терпеть недружелюбное отношение к себе других полукровок, пусть лучше Хирон ночами не будет спать, чтобы не допустить того, чтобы эти юные полубоги чем-нибудь разгневали Зевса – но, по крайней мере, они будут живы. И он надеялся, что в этот раз справится. Права на ошибку он просто не имел. А ведь он даже ничего не знал об этих детях! Аид так хорошо скрывал их от Олимпа и от сатиров Лагеря, что об их существовании Хирон узнал только неделю назад. Он даже не ведает, с чего начать, как подступиться к этим полукровкам, которые внезапно окажутся фактически сиротами… *** Во флигеле горел свет – видимо, девочка-оракул тоже засиделась допоздна. Хирон помедлил, раздумывая, стоит ли зайти к ней или нет. Наставник Лагеря полукровок видел, как нелегко жилось предсказательнице после того, как она поведала миру о Великом Пророчестве. На нее тут же обратили свое внимание боги, пытаясь выяснить, что же именно зашифровано в ее словах. Как будто бедняжка сама могла их понять! Дух дельфийского оракула коварен – зачастую его прорицания можно истолковать только в тот момент, когда они начинают исполняться. Но за прошедшие столетия, даже тысячелетия, ни боги, ни смертные не оставляли попыток понять их заранее – и даже найти способ бороться с ними. Тщетные усилия, и вдобавок ко всему жрицы оракула превращались в жертвы, будто были повинны в том, что их уста произнесли тревожащее всех пророчество. Такое случалось не в первый раз – и, скорее всего, не в последний. Хирон восхищался мужеством этой хрупкой девочки и всячески старался поддержать ее – такую не по-детски серьезную и печальную. Вот и сейчас – не случайно во флигеле горит свет, наверняка ей не дают уснуть тяжелые думы… Нет, определенно стоит зайти и поговорить, а может, даже пригласить ее в Большой дом на чашечку чая. Кентавр направился к двери, как вдруг замер – из открытого настежь окна флигеля доносились чьи-то голоса. Один принадлежал девочке-оракулу, а вот чьим был хриплый мужской голос, говорящий на повышенных тонах? – Я всё-таки призываю тебя еще раз подумать над тем, что могут означать эти слова! Что значит «огонь пожрет иное пламя»? Мне нужно знать малейшие детали, раз уж по твоей милости мне предсказана судьба! От одного его тона становилось не по себе. Хирон похолодел – он узнал этот голос. Вот ведь какое невезение – к ним в гости в Лагерь пожаловал сам Аид! Встречи с любым из Большой Тройки были своего рода испытанием – боги обычно не являлись просто так, чтобы посидеть и дружески поговорить о том о сем, их визиты всегда означали какие-то неприятности, проблемы. А уж приход Повелителя Подземного царства был поистине дурным предзнаменованием – он покидал свою обитель в исключительных случаях. Девочка, однако, спокойно отвечала своему божественному собеседнику, и только легкая дрожь в голосе выдавала ее волнение. – Я не могу истолковать даже свои собственные пророчества, повелитель Аид. Как же я могу понять то, что предсказала вам моя предшественница? – Не пытайся увильнуть, девочка, – голос Повелителя подземного мира рокотал, как горная река. – Дух Дельфийского оракула меняет тело, но остается прежним! И он-то знает всё. И ты тоже знаешь всё, что говорили до тебя твои предшественницы. – Если даже это так, – продолжала отвечать на его нападки юная предсказательница, – то я не осознаю этого. И даже если бы осознавала – не могла бы понять. Я лишь посредник. Даже повелитель Аполлон, мой покровитель, создатель Дельф, не в силах истолковать эти предсказания… – Зато мой брат уже истолковал так называемое Великое Пророчество, – гневно сказал Аид. – Во всем будут повинны мои дети. Именно они разрушат Олимп! А значит… их нужно убить… – Это нельзя знать наверняка, – Хирон изумился про себя, как у девочки доставало духу спорить с самим Повелителем Подземного мира. – Зачастую самое очевидное оказывается неправдой. Хирон ожидал вспышки гнева, но неожиданно Аид рассмеялся – от его смеха по спине продирал мороз, но кентавру почудилось, что к его смеху примешивалась горечь. – Зато самое очевидное – самое простое. С него и начинают. Отсеять всё – а потом заняться остальным. И начнут – с моих детей… Хирон удрученно покачал головой. Выходит, что беда – Великое Пророчество – не пришла одна. Аида оно беспокоило не меньше, чем Зевса, но по другой причине – он не хотел гибели своих детей. Кентавр ощутил, что вот-вот окажется между молотом и наковальней – двумя божественными братьями, отношения между которыми трудно было назвать дружескими. Что смертные, что полукровки всегда страдали, когда боги начинали свое противостояние. Сейчас был именно такой момент: ссорились братья, но кто падет жертвой их распри? Он, наставник Лагеря? Его обитатели? Несчастная девочка-прорицательница? А может, и сами дети Аида? Хирон не горел желанием вмешиваться в беседу, потому что опыт научил его держаться как можно дальше от столкновений между богами. Но ради юных полукровок и прочих своих воспитанников он был готов на всё. Не мог же он бросить девочку одну с разгневанным Повелителем Мертвых? А потому кентавр решительно подошел к двери и громко постучался. Во флигеле повисло секундное молчание, а потом послышался голос Аида. – А, Хирон! Входи! Я как раз хотел поговорить с тобой. – Открыто, – отозвалась девочка, и, кажется, в ее голосе прозвучало облегчение. Толкнув дверь, кентавр, стуча копытами, вошел внутрь. Далеко он не стал проходить – в виде человекоконя ему было трудно передвигаться в людских жилищах. В свете масляной лампы, стоящей на столе, он разглядел девочку, которая бросила на него мимолетный взгляд, исполненный благодарности. Она держалась молодцом, но было видно, что каждая минута, проведенная рядом с Аидом, была для нее мукой. Однако переведя взгляд на бога Подземного мира, Хирон так удивился, что на мгновение забыл обо всем происходящем. В последний раз кентавр встречался с ним в прошлом веке – во время гражданской войны. Как и прежде, мрачный брат Зевса и Посейдона оставил у него гнетущее впечатление – сама аура бога вызывала в душе неосознанную тревогу, стремление держаться от него подальше. Он излучал тьму, из которой и приходил. Конечно, мудрый кентавр не винил в этом Аида: место, которое он избрал своим царством, за тысячелетия оставило на нем свой отпечаток. Такой же, только чуть менее явный, несли в себе все его дети-полукровки. Занятие бога Подземного мира также сказалось на его нраве: суровый и непреклонный, всегда сумрачный, как ненастный день, наказывающий за малейшую провинность, ничего никогда не прощающий, замкнутый в себе, жесткий. Хирон понимал, что Аиду приходилось быть таким – на нем лежала ответственная задача разделять мир живых и мертвых, заботиться о том, чтобы суд выносил справедливый приговор каждой душе, следить за тем, чтобы призраки – не важно, добрых или злых людей – не бежали из его царства, чтобы самые опасные монстры, дети Хаоса, не вырвались из Тартара, чтобы блуждающие по земле неупокоенные рано или поздно оказывались в его царстве, не тревожа живых. Мягкосердечному было не справиться со всем этим, верховодить Подземным миром должен был бог, обладающий именно такими качествами. Но всё же Хирон не мог не видеть, что столетие за столетием сердце Аида покрывалось всё большим слоем ледяной корки, видел, что зачастую он воздавал не в должной мере, заставляя душу страдать больше, нежели она совершила при жизни. И, что самое печальное, он словно становился тем самым мраком, что царил в его доме, – и, осознавая, что оказался изгоем среди богов, которые его побаивались, но не любили, он будто начинал это доказывать. Доказывать всем – и своим братьям и сестрам, и полубогам, и тем смертным, которые имели несчастье столкнуться с ним. Хирону даже казалось, будто Аид иногда бессознательно мстил живым – за то, чего он был лишен, вынужденно уйдя во тьму. Нет, Хирон не винил его за это, как не винил и его детей, что они наследовали тот же мрак, тот же вечный внутренний разлад в душе. И, как мог, кентавр пытался помочь этим полукровкам… да только это редко когда получалось. В прошлом столетии Аид еще раз доказал, что падает и дальше во мрак, становясь всё более мстительным и озлобленным. Признаться, Хирон ожидал увидеть такую же картину и теперь – а возможно, еще более безрадостную. Но Аид изменился – иным стал даже его внешний вид. Одет он был с иголочки: новый светлый костюм в полоску и фетровая шляпа в тон ему. Обычно он одевался во всё черное, к тому же любил вышивать на своих мантиях, пиджаках, плащах и прочих предметах гардероба лица наказанных преступников, искаженные мучениями, которые они претерпевали на Полях Наказаний. Иными словами, даже одежда бога Подземного мира должна была устрашать. А теперь она была дорогой, элегантной – но не таила в себе ни малейшей угрозы. Обычно Аид носил усы и бороду, подстриженную так, что его лицо делалось еще более хмурым, был неестественно бледен, только в глазах мерцали всполохи. К тому же, находясь почти всё время в подземном мире, выпивающем силы у любого живого существа, Аид выглядел так, будто начинал неминуемо стареть, хотя это было невозможно для бога. Сейчас же перед изумленным Хироном стоял крепкий мужчина немногим старше тридцати пяти лет, гладко выбритый и подстриженный по последней моде. И хотя он был по-прежнему бледноват, а в глазах поблескивали опасные огоньки, но в целом он выглядел бодрым, моложавым – в общем, совершенно нехарактерно для самого себя. Но более всего наставника Лагеря поразила его аура: она оставалась очень сильной, заставляла трепетать, волноваться и в почтении преклонять голову – но теперь она не излучала волн страха, от нее не веяло могильной тьмой. Совсем наоборот – чуть ли не в первый раз за все встречи с ним кентавр ощутил, что Аид не только Повелитель Царства Мертвых, но такой же наполненный жизнью, обладающий большими возможностями бог, как его братья и сестры. Он точно отстранился от того мрака, в котором жил, для него его обязанности стали именно что обязанностями – и не более. Он перестал быть частью своего собственного владения. Хирон мог бы поклясться, что теперь Аид повелевает Миром Мертвых – но не этот мир им. Сказать, что подобная перемена не ошеломила Хирона, – значит ничего не сказать. До этого он полагал, что боги могут только всё больше сливаться с той сферой мироздания, которую избрали себе – или же следовать представлениям смертных о них, меняющимся от цивилизации к цивилизации. Но Аид даже здесь оказался не таким, как его собратья-небожители. Или же… на него оказало влияние что-то другое, что-то очень сильное. Бог подземного мира окинул Хирона внимательным взглядом, даже слишком внимательным, будто о чем-то размышлял про себя. Искорки гнева в его глазах сделались чуть меньше, однако наставник знал по опыту – вывести Аида из себя очень легко. При всей его холодности, он впитал в себя хаотичность Тартара, рядом с которым жил, и эта черта характера оставалась с ним даже теперь. Однако Хирон знал, что сказать – ему не впервой было улаживать конфликты между богами и полукровками. – Прошу прощения, Повелитель Аид, что услышал часть вашего разговора, – он почтительно преклонил голову и ноги. – Я умоляю Вас – будьте справедливы по отношению к нашей юной прорицательнице… Он не случайно подобрал такие слова – взывать к милосердию бога Подземного мира бесполезно, но вот к справедливости – разумно. – Она только вещает слова богов, сама же превращается в заложницу своих пророчеств, – продолжил Хирон. – Все винят девочку в том, что она не может понять собственные изречения. А сейчас ей грозит стать повинной во всех будущих бедах Олимпа. Аид снова внимательно посмотрел на него и усмехнулся. Кентавр чувствовал, что он добился своего – гнев Повелителя Подземного мира понемногу отступал, сделали свое дело невзначай оброненные слова о том, что оракул из-за своего предсказания теперь так же без вины виновата перед Олимпом, как порой бывал виноват он. – Добрый старый Хирон, – с иронией заметил Аид, – всегда находящий нужные слова. Слова мудрости. Не беспокойся, я ничего не сделаю этой девчонке, – он хмуро посмотрел на юную прорицательницу, затем снова перевел взгляд на наставника Лагеря. – Да, я прекрасно знаю, как действует моя семья, особенно Зевс – всегда ищет того, на ком бы отыграться. Оракул, полубоги, смертные… Но всё дело в том, что сейчас они планируют отыграться прежде всего на мне. На моей семье! Из-за того, что творят мои дети сейчас, должны будут расплатиться другие – совершенно невинные! – в его глазах снова вспыхнули угрожающие искорки. «Моей семье» – мимо Хирона не прошли незамеченными эти слова. Кого еще имел в виду Аид, если речь шла о его детях-полубогах? Неужто он называл семьей не только их, но и их мать? Зевс тоже отмечал особое отношение своего брата к смертной семье, видя здесь какую-то корысть. Но было ли это действительно корыстью или чем-то иным? – Подожди меня в Большом доме, Хирон, – проговорил Аид. – Я скоро подойду к тебе. Как я и сказал, у меня есть к тебе разговор. – Как скажете, повелитель… Но только… – Я же сказал, что не причиню ей никакого вреда! – в голосе Повелителя Подземного мира послышалось некоторое раздражение. – Мне нужно сказать девчонке еще пару слов. Юная прорицательница взглянула на кентавра и слабо улыбнулась: – Не волнуйтесь, наставник. Мне и повелителю Аиду в самом деле нужно договорить кое о чем. Хирон кивнул и, скрепя сердце, покинул флигель, притворив за собой дверь. Хотя он был уверен, что Аид – этот Аид – в самом деле ничем не навредит девочке, он всё-таки медленно шел в сторону веранды, прислушиваясь к тому, что происходит во флигеле. Окно было всё еще распахнуто, а Повелитель Подземного мира не считал нужным понижать голос. А потому Хирон услышал: – Ну и о чем же ты хотела «договорить»? – осведомился Аид с иронией в голосе. – Повелитель, – произнесла девочка, и в голосе ее в первый раз послышалась робость. – Я не могу истолковать ни свои, ни чужие пророчества. Не могу их изменить. Я могу лишь предупредить. Когда вот-вот исполнится какое-то из них, я чувствую… нечто странное. И сейчас я ощущаю… угрозу. – Что за угрозу? – спросил нетерпеливо ее божественный собеседник. – Оно как-то связано с Вами. Возможно, с тем самым пророчеством, которое Вам дала моя предшественница. Мне кажется, оно близко к исполнению. Какая-то его часть. – Ага! – торжествующе воскликнул бог Подземного мира. – А говорила, что тебе ничего неизвестно! Маленькая лгунья! – Нет, – с грустью ответила прорицательница. – Я действительно ничего не знаю. Ни что это за огонь, который навредит Вашему счастью, ни что за родник из-за этого иссякнет. Но я чувствую угрозу… Что-то надвигается, повелитель Аид. Пророчество может исполниться в любой день… в любой час… Если Вам дороги ваши дети, если Вы не хотите, чтобы они пострадали, – заклинаю, защитите их! Отдайте в Лагерь или… – она понизила голос. – Спрячьте так, чтобы никто не нашел. – Ты заманиваешь меня в ловушку? – голос Аида прозвучал тихо, но от этого скрываемая в нем угроза становилась еще более зловещей. – Нет же, нет! – Хирону почему-то подумалось, что девочка даже всплеснула руками. – Я только хочу помочь! Я не знаю, какое решение правильное. Могу сказать одно – решение нужно принять. Если всё оставить, как есть… будет беда. После этого воцарилось долгое молчание. Хирону даже показалось, что смолкли цикады, замерли ночные птицы, затих ветер – и только старинный фонтан напротив Большого дома всё так же пел свою песню. Но почему-то она казалось какой-то заунывно-печальной, будто похоронной. – Положим, что ты говоришь правду, – наконец сказал Аид, и голос его прозвучал на удивление отрешенно и бесчувственно. – Я постараюсь сделать всё, что смогу. Но бороться с мойрами… Он не договорил, но Хирон понял, что он имел в виду: «Бороться с мойрами не в силах даже боги». Но разве кто-либо из небожителей признал бы напрямую свое бессилие? – Уже дважды мне казалось, что предсказание сбудется. Этот пожар, потом лихорадка… Лихорадку тоже можно назвать огнем, – Аид, казалось, говорил будто сам с собой. – Но получается, всё это было только предупреждением. Главная опасность еще впереди… – По крайней мере, – заметила девочка, – конец пророчества звучит обнадеживающе. Все эти слова про «оковы льда растопит пламень» и «на зов откликнется знакомый незнакомец»… – Это еще более туманно, нежели слова про угрозу, – произнес Аид, и на этот раз в его голосе его Хирон уловил… усталость? Или ему показалось? – Неважно, – продолжил Повелитель Подземного мира. – Заключительная часть всё равно сбудется только после слов о пламене и потерях. А ты запомни главное, – его тон внезапно изменился, снова по камням побежала опасная горная река: – Пусть не ты придумала эти пророчества, которые ни ты, ни я пока не в силах истолковать. Но если с Марией и моими детьми хоть что-нибудь случится… я прокляну тот день, когда дух Дельф устами прошлого оракула сделал мне это предсказание! И когда через тебя произнес это проклятое Великое пророчество! Так что молись же о том, чтобы «мрак не потерял, чего достиг…» То ли ветер пронесся по долине, то ли из флигеля внезапно повеяло холодом? Холодом подземных недр… *** Кентавру пришлось задержаться, чтобы переместиться в инвалидное кресло, ибо только так он мог чувствовать себя свободно в комнатах Большого дома. Потому неудивительно, что когда он достиг гостиной, Аид уже был там. Повелитель Подземного мира стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на огонь в камине, который, видимо, сам же и разжег. Когда Хирон приблизился, он произнес: – Всё-таки Гестия оказалась мудрее всех. Оставить свое место на Олимпе – но в обмен получить уголок в каждом доме, где есть очаг. Это ее стихия, здесь она повелительница. Не знаю, как смертные, но я чувствую присутствие сестры, – Аид обернулся и исподлобья взглянул на кентавра: – Очаг в доме мудрого наставника, отца своих учеников. Так, Хирон? Несмотря на то, что кентавр действительно воспринимал воспитанников как в чем-то своих детей, подобная мысль о камине никогда не приходила ему в голову. Он частенько видел Гестию у костра в трапезном павильоне – где, будто многочисленная семья, собирался весь Лагерь. Но здесь, в Большом доме, у камина, где произошло столько непростых бесед, столько размолвок?.. Но, внимательнее всмотревшись в колеблющиеся языки пламени, он и впрямь разглядел в них призрачный, едва видимый силуэт богини. Гестия посмотрела прямо на него, а потом вспыхнуло одно из поленьев и на мгновенье озарило лицо Аида – изменившегося Аида, который, однако, переживал сейчас конфликт со своей семьей из-за Великого Пророчества и, как опасался Хирон, готов был пойти на опасные поступки. Наставнику Лагеря показалось, что хранительница очага делает ему знак – помоги моему брату! Насколько знал наставник Лагеря полукровок, из всей своей божественной семьи Аид ладил только с Гестией – возможно, потому, что она была так же далека от Олимпа, как и он. Кроме того, она искала ключ к сердцу каждого, даже к сердцу своего мрачного брата. Вот только как Хирон мог помочь Аиду, не рискуя быть втянутым в очередную его распрю с Зевсом и Посейдоном – одну из многих, которые были и еще будут? Он может только постараться уберечь его детей, о которых бог Подземного мира, по всей видимости, особенно беспокоился. Но гнев Олимпа всё равно не минует наставника Лагеря, как бы он ни старался придерживаться нейтральной стороны. Хирон вежливо ждал, пока Аид начнет беседу, и в то же время прокручивал в голове случайно подслушанный разговор между ним и юной прорицательницей. Получается, было еще одно предсказание, касающееся лично его? Но какое именно? Одно Хирон знал точно – действительно, зачастую эти пророчества становились проклятиями для тех, кого они затрагивали. Скорее всего, оно как-то было связано с детьми бога Подземного Мира и их матерью – и предсказывало им, по меньшей мере, тревожную судьбу. – Зевс уже говорил тебе, что велел мне прислать в Лагерь моих детей? – осведомился Аид, бросив взгляд на Хирона. Лицо его стало каменным, глаза сделались холодными. – Да, – коротко ответил кентавр. – Еще сказал, что они должны прибыть сюда до конца этой недели… – А не то будут умерщвлены, – закончил Повелитель Подземного мира. – Я должен выбирать между смертью моих детей – и тем, что они окажутся здесь. Он произнес это слово так, будто говорил едва ли не о самом Тартаре. – Чем же так плох Лагерь Смешанная кровь? – попробовал возразить Хирон. – Дети будут здесь в безопасности, я лично стану заниматься ими. Так понимаю, что они еще маленькие, даже не достигли двенадцать лет… Бог царства мертвых усмехнулся – вот только от его усмешки в комнате сразу сделалось прохладнее, а огонь в очаге колыхнулся в сторону, будто от порыва ветра. – Я не сомневаюсь, что этот Лагерь может служить надежным местом для полукровок и что они получают здесь отличное образование и боевую подготовку. Но это касается только тех счастливчиков, которые не интересны моей семье. А мои дети, как считает Зевс, несут в себе угрозу для Олимпа, – его глаза блеснули. – Ты прекрасно понимаешь, Хирон, что стоит им показаться ему опасными – и он их убьет. – Они же всего лишь дети! – воскликнул Хирон. – Как они могут казаться опасными?! – Они МОИ дети, – понизив голос, проговорил Аид, но это произвело не меньший эффект, чем если бы он кричал. – И этим всё сказано. Другие мои дети, к сожалению, создали о себе мнение как о преступниках, как о разжигателях войн и конфликтов. И хотя среди сынков Зевса, Ареса, Посейдона и других тоже попадаются предатели и убийцы, клеймо стоит прежде всего на моих детях. И эта война стала тому лишним подтверждением. Ну же, Хирон, тебе приходилось воспитывать моих детей, – обернулся он к кентавру. – Помнишь Фрэнсиса? Так по какой тропке он пошел? Что он делал в Испании семь лет назад? И на чьей стороне сейчас воюет в Европе? Хирон удрученно опустил голову. Снова Фрэнсис, вечный укор ему, сплоховавшему наставнику. Его вечная ошибка, одно из самых больших его разочарований. Аид снова повернулся к очагу и вгляделся в пламя. – Не терзай себя напрасными обвинениями, Хирон, я прекрасно вижу, как ты маешься из-за этого зарвавшегося мальчишки. Он не стоит этого. Когда Фрэнсис пришел в Лагерь – в нем уже была гнильца. Амбиции его матери, желавшей, чтобы сынок стал самым-самым, чтобы он прославил фамилию О’Нил. Я тоже многого ждал от него, поддерживал его, приходил на помощь. А чем он отплатил мне? Втоптал все мои ожидания в грязь! Стал новым позором для моего дома! Хирон не знал, будет ли конец потрясениям в этот вечер – только что Аид в открытую бичевал собственного сына! Словно угадав, о чем он думает, Повелитель Подземного мира сказал с иронией в голосе: – Чему ты удивляешься? Тому, что я не рад этой войне? Не рад тому, во что превращаются мои дети? Вот и олимпийцы думают, что я получаю удовольствие от всех их деяний. Но нет! Я не радуюсь текущим рекам крови, новым теням в моем царстве. Я не Арес, пирующий на полях войны, чьи дети почему-то не подпадают под опалу Зевса. Давно уже война не косила разом стольких смертных – и солдат, и простых людей всех возрастов. Мое царство переполнено, мои слуги работают, не щадя сил. А души всё прибывают и прибывают… Я жду не дождусь, когда же остановится этот бесконечный поток, я так же, как и мои братья, праздную перелом в этой проклятой войне! Я предам ее разжигателей, тех, кто преступил все законы, самому жестокому суду, не делая ни малейшей скидки на то, что кто-то из них – мои дети. Того же Фрэнсиса уже ждет теплое местечко на Полях Наказаний! Несмотря на то, что упомянутый сын Аида действительно наработал на то, чтобы ему воздали по заслугам, причем самым жестоким способом, Хирон не испытал никакой радости от грядущего возмездия. Он снова вспомнил Фрэнсиса совсем еще мальчишкой, еще не совершившим то, что он потом совершит. Но его отец так не считал и не собирался быть снисходительным к сыну-преступнику. – Я их предупреждал, я говорил им, к чему приведут их действия! – кулаки Аида сжались, и сам воздух вокруг него будто потемнел. – Пусть же теперь их постигнет кара в моем царстве, раз они ослушались меня! Но разве это важно для олимпийцев, Хирон? – воскликнул он. – Я всё равно остаюсь для них олицетворением смерти и хаоса, а мои дети, еще совсем невинные дети, должны отвечать за грехи Фрэнсиса… за грехи других! Он замолчал, глядя на огонь. Возможно, размышляя о том, что же влечет его детей к разрушению – при том, что сам он против этого. Наставник Лагеря тоже думал снова и снова, что же было в маленьком Фрэнсисе такое, что предзнаменовало его судьбу, и как он, Хирон, это не разглядел вовремя? Почему он не излечил эту «гнильцу», о которой говорил Аид, а позволил ей еще больше расползтись по душе ученика? И почему чаще всего это происходит именно с детьми Повелителя Подземного мира? Может, они и в самом деле прокляты? Нет, он не верил в это. Должен быть выход, должен быть однажды положен конец порочному кругу. И, может, эти дети, маленькие дети Аида, – наконец станут опровержением сложившемуся мнению? «Ты так же думал о Фрэнсисе», – безжалостно напомнил внутренний голос. Но ведь эти дети были еще совсем маленькими, они еще не сформировались как личности. А вдруг? Не вдруг. Он должен попытаться. Ради блага всех. Просто обязан. – Я сделаю всё возможное, повелитель Аид, чтобы ваши дети выросли мудрыми полубогами, – искренне сказал Хирон. – Я помню про Фрэнсиса… Но я так просто не сдамся. Я не позволю вашим детям пойти по его стопам. Они не станут врагами Олимпа, не станут причиной новых войн. Когда-то это должно произойти. И я готов бороться за то, чтобы эти дети прожили достойную полубогов жизнь, обрели счастье – и оставили по себе добрую память. Аид обернулся и принялся разглядывать старого кентавра так, будто видел его впервые. В его глазах поблескивал холодный огонь, один раз Хирона снова окатила ледяная волна. Томительная пауза растягивалась уже на целую минуту – Повелитель Подземного мира точно проверял, насколько искренни слова его собеседника. – Не много ли ты обещаешь, Хирон? – произнес он в конце концов. – Впрочем, я вижу, что ты говоришь правду, что ты в самом деле на моей стороне. По крайней мере, на стороне моих детей, а это уже немало. Ты действительно истинный учитель, наставник… Он отвернулся и продолжил: – Но я и сам верю в моих детей. В этот раз должно получиться. Это особенные дети, – его голос потеплел, и к своему удивлению кентавр различил в нем любовь. – А потому я сам воспитаю их, сам выращу из них полубогов, которые будут гордостью моего дома. Я и моя… – он помедлил, будто подыскивал нужное слово. – Я и их мать, – сказал он наконец. Хирон оторопел – Аид был готов нарушить целых два запрета Зевса: он отказывался отдавать детей в Лагерь – и тем самым рисковал их жизнями, и, будто этого было мало, собирался поддерживать с ними и их матерью тесный контакт, тогда как богам это было строжайше запрещено. – Но повелитель Аид, – мягко попробовал возразить он. – Разве боги могут часто навещать своих детей? А воспитание требует и времени, и сил. Требует не визитов раз в год, а почти постоянного присутствия… – А почему я должен навещать своих детей и их мать всего раз в несколько лет, а то и вовсе бросить их? – в голосе Аида появились враждебные нотки, но он быстро совладал с собой. – Еще один сумасбродный указ Зевса, который не доведет его до добра! Уже не доводит, потому что полубоги зачастую предоставлены самим себе, их божественная сторона проявляется бесконтрольно и направляет их совсем не в ту сторону. «Боги не должны влиять на жизнь своих детей», – так ведь вещает мой братец? – он усмехнулся. – Как будто я собираюсь нянчиться с ними и растить из них неженок! Нет, я буду спрашивать с них в строгости, еще одного Фрэнсиса мне не надо. Но я собираюсь сам воспитать своих детей такими, чтобы Зевс наконец был посрамлен! Чтобы наконец легенды слагали о полубогах из моего дома, дома Аида! Хирон хотел сказать: «И это единственная причина?» – но промолчал. Нет, по всему было видно, что бог Подземного мира любит своих детей, но всё-таки… было в его словах что-то очень неправильное. Но не успел кентавр понять, что именно, как Аид заговорил вновь. – Впрочем, ты отчасти прав – я не смогу быть с ними всё время. Но у них есть замечательная мать. А что их ждет в этом Лагере, Хирон? Помимо вечной угрозы со стороны Зевса, их ждет судьба ненавидимых всеми изгоев. Я знаю, о чем говорю. Я наблюдал за Лагерем целый день. Я видел, что произошло на вечерней трапезе. Мне неважно, если эти остолопы разломают стол или даже дом моих детей, раз уж им так хочется отвести душу, – в голосе Аида послышалось откровенное презрение. – Глупцы! Как будто это что-то изменит! Поведение этих юнцов так предсказуемо – они еще не привыкли к потерям и готовы ломать и разрушать, чтобы убежать от чувства боли. Как это знакомо! Повелитель Подземного мира снова усмехнулся, впрочем, незлобно, и кентавр подумал, что уж он-то лучше всех знает о том, как хрупка жизнь и как сложно в ней избежать потерь. – Дело не в столе или домике, я не настолько привязан к этим символам, чтобы обрушиваться с карой на это стадо глупых полубогов. Дело в том, что в этой атмосфере будут расти мои дети! Их будут ненавидеть за то, кем они еще не являются – и тем самым пробудят в их душах ответную ненависть. И если они действительно совершат проступок, за который Зевс их радостно уничтожит, то на это их попросту толкнут. Ты думаешь, я хочу этого, Хирон? Аид был прав – кентавру нечего было ему возразить. Он и сам всего полчаса назад думал о том же. – Должен быть какой-то выход, – задумчиво проговорил он. – Я постараюсь подготовить своих воспитанников. Есть время до конца недели… Аид покачал головой. – Поверь, я лучше всех знаю, что такое годами накапливаемая ненависть, как нескоро она сгорает… уж точно не за пару дней. А выход есть, – его глаза налились гневом, и пламя в камине снова заметалось из стороны в сторону. – Мои дети могут выжить, если откажутся от меня, если поверят, что их отец – чудовище, порождающий чудовищ. Всё ведь как раз к этому располагает, не так ли? – ядовито осведомился он. – Если мои дети возненавидят меня, то будут жить… я думаю, Зевс так и хочет поступить. Настроить их против меня, натравить их на собственного отца, – бог Подземного мира рассмеялся каким-то полубезумным смехом, в котором вновь Хирону послышалась горечь. – Но даже это не гарантирует того, что они останутся в живых. Но это сделает их гибель еще более болезненной для меня. Каков план Зевса, а? Хорош? Кентавр решительно поднял голову – это уже задевало его, задевало как учителя и наставника. – Я этого никогда не позволю! – твердо произнес он. – Я не могу гарантировать, что вашим детям будет легко в Лагере, не могу обещать, что они не столкнутся с неприязнью со стороны остальных. Но я никогда не допущу, чтобы дети ненавидели собственного отца! Они будут знать, кто их отец, и будут знать, что их отец – один из Большой Тройки, чья роль не менее важна, чем роль его братьев. Аид посмотрел на него взглядом, в котором на мгновенье прочиталось уважение – и тут же его лицо исказила очередная усмешка. – Тогда ты тоже будешь уничтожен. Ты погибнешь вместе с моими детьми, которых ты взялся защищать. Нет, Хирон, теперь ты сам видишь, что остаться в Лагере для них – смерть. Они каждый день будут ходить по краю пропасти, да еще презираемые и осуждаемые всеми, вдалеке от своих родителей. И даже если выживут, то либо озлобятся, превратившись в тех, кем их и хотят видеть, либо станут игрушками моего брата, его оружием против меня. Этому… не бывать! Он произнес последние слова тихо, очень тихо, но в словах его прозвучала такая угроза, что стало ясно – на пути Аида лучше не становиться. Спорить дальше было бесполезно и даже опасно. Но в который уже раз за свою жизнь Хирон попробовал еще побороться – ради детей, ради полубогов, чьи жизни постоянно оказывались на кону в извечных играх их родителей. – Но если вы не отправите их сюда, – как можно более спокойно возразил кентавр, – то каждый день они будут подвергаться не меньшей опасности. Даже большей. В Лагере же у них есть шанс… – Шанса нет! – отрезал Аид. – Об этом и говорит это проклятое пророчество, которым меня наградила старая пророчица несколько лет назад. А потом взяла – и померла, уйдя от ответа! Пронзая взглядом ковер, лежащий у камина, бог Подземного мира продекламировал: К огню протягивая руки, Сам мрак познает солнца свет, В награду за столетья муки, Судьба пришлет ему ответ. Но, счастье сохранить желая, Он потеряет, что достиг. Огонь пожрет иное пламя, Иссушит жизненный родник. – Что бы я ни выбрал – отдать детей в Лагерь или скрывать их, я рискую «потерять, что достиг», – Аид усмехнулся, но как-то невесело. – Всё потому, что я желаю их сохранить. Сохранить свою семью. И снова Хирон не мог не отметить, как особенно его ночной гость отзывается о своих детях – и не только о них. Как часто боги считали свою связь со смертными и рожденных в результате нее детей семейными узами, а не очередным любовным романом? Да почти никогда! – Это тяжкий выбор, повелитель Аид, теперь я вижу, – произнес Хирон, понимая, в какой ловушке оказался бог Подземного мира, – пророчества обманчивы, попытки избежать их зачастую приводят именно к тому результату, о котором они и предупреждают. – Но если выбирать между тем, чтобы вечно прятать детей от разгневанного Зевса, и тем, чтобы отдать их в Лагерь… я бы всё-таки советовал вам рискнуть и привести их сюда. И снова Аид буквально пробуравил его взглядом – своим тяжелым взглядом. У Хирона было ощущение, что он глядит в глубокий колодец, который ведет в недра земли, к самому Тартару. На него повеяло холодом царства мертвых, а в комнате внезапно стало совсем темно… Огонь в очаге сжался до крохотных, робких язычков пламени. Из всех взглядов, которыми сегодня награждал его Повелитель Мертвых, этот было выдержать тяжелее всего. – Ты не обманываешь, Хирон, – Аид вздохнул – вздохнул как самый обычный человек, измотанный внутренними переживаниями. – Я вижу, когда мне лгут. Ты действительно хочешь помочь моим детям и мог бы стать им хорошим наставником. Я этого не забуду. И в темных, поблескивающим черным пламенем глазах Аида Хирон прочитал его окончательное решение. Кентавр знал, что никогда не увидит детей Повелителя Подземного мира: потому, что они будут расти, укрытые от взора богов и всех, кто с ними связан. А может, потому, что будут мертвы и станут новыми тенями Царства своего отца, где будут потеряны даже для него. – Как вам будет угодно, повелитель Аид, – покорно склонил голову Хирон. А в голове тревожно пульсировала одна-единственная мысль: «Это – неправильный выбор. Понятный, вынужденный, но… неправильный. И ничем хорошим это не закончится». Но ему оставалось только подчиниться этому решению. *** Казалось, разговор был окончен – и Аида в этой комнате ничего более не держало. Но Повелитель Подземного мира не спешил уходить. Он какое-то время молча смотрел на вновь разгорающееся пламя, а потом резко отвернулся. Что он увидел в камине? Может, лицо своей сестры Гестии, которая, как показалось Хирону, была против решения брата, потому и просила наставника Лагеря помочь ему? «Я пытался, богиня, – мысленно сказал кентавр. – Но он сделал свой выбор…» Аид всё медлил. Он прошелся по комнате, в которой сделалось светлее и теплее, окинул взглядом обстановку и вдруг указал рукой на стоящий на небольшом столике граммофон. – Что, Хирон, и тебя увлекло это очередное изобретение смертных? – Не буду отрицать, – сказал кентавр. – Я всегда питал слабость к музыке, но мне тяжеловато посещать концерты. С пластинками всё стало намного проще. Я могу слушать симфоническую музыку и следить за возникающими в музыке новыми тенденциями. Ведь радио, как вы понимаете, в Лагере слушать нельзя – мы привлечем сюда толпы монстров. – Смотрю, у тебя уже большая коллекция, – бог Подземного мира указал на несколько полок, сплошь заставленных пластинками. – Собираешь записи с самого начала века? Кентавра несколько удивили эти вопросы, но он был рад хотя бы с кем-то поговорить о своем увлечении. Пусть даже его собеседником вдруг оказался сам Аид. – Признаться, я начал их коллекционировать где-то с 20-х годов, но кое-что сохранилось и из первых десятилетий. Американские пластинки, европейские, русские. Из европейцев сейчас особенно нравятся итальянцы и французский шансон, прежде всего женский. Надо сказать, что француженки в последние десятилетия поистине украсили мир музыки. Фреэль, Дамия, а теперь и Эдит Пиаф… – Довелось мне послушать и тех, и других, так что, можно сказать, я тоже приобщился к этому развлечению смертных, – с легкой усмешкой произнес Аид и, поискав, взял с полки одну из пластинок. – Например, вот эту певицу, которая была слепой, а потом прозрела… Взявшись за ручку, он умелым движением завел аппарат. – Игла новая? – осведомился он. – Нет, нужно сменить… – Хирон был слегка озадачен. Аид же с абсолютно невозмутимым видом нашел коробочку с новыми иглами и быстро осуществил замену, потом вытащил из обложки пластинку, опустил на проигрыватель – и снял тормоз. Он медленно опустил тонарм – и с удовлетворением прислушался к тому, как из рупора полились первые аккорды песни. Слушая, как Эдит Пиаф пела трагичную историю о девушке с улицы Пигай, Повелитель Подземного мира задумчиво глядел на вращающийся диск пластинки. – Сколько ни слежу за этими смертными – не устаю удивляться. Они постоянно пытаются изобрести что-нибудь, чтобы обмануть время. Обмануть проходящие годы, обмануть старость, обмануть саму смерть. Фотография, кинематограф, звукозапись. Нет-нет, Хирон, даже не спорь, – сказал он, хотя кентавру меньше всего хотелось вмешиваться в монолог Аида. – Искусство – это лишь одно из назначений всех этих вещей. А второе – это попытка запечатлеть свой образ, сохранить свой голос – всё то, что уйдет со временем. Человека уже нет, его душа уже в моем царстве – а его облик отпечатался на фотографии, а эти пластинки впитали в себя его голос. Человек уйдет, но его частичку сохранит этот диск из шеллака. Поистине удивительное упрямство, по-настоящему отчаянные попытки… Аид улыбнулся – но как-то зябко становилось от его улыбки. – Вот только это всё так ненадежно! Фотография – лишь клочок бумаги. Она выцветает, ее можно порвать, ее можно сжечь. А эти пластинки – они такие же хрупкие, как сама жизнь смертных. Их так легко разбить, сломать – и не останется ничего, даже голоса. Только память, которая, однако, тоже имеет свои границы. Однако смертные упорны… Он покачал головой, и было непонятно, испытывает он уважение по отношению к людям – или же только удивление ученого, наблюдающего за лабораторными мышами. – Но есть в смертных и кое-что поразительное, чего я никак не могу понять. Эта француженка – маленькая, хрупкая женщина, даже не особенно красивая, если судить по портретам с обложек пластинок. И поет самые простые истории – вот как про эту обманутую проходимцем девушку с улицы, который поманил ее, обещал любить, а потом бросил. Сколько таких обманутых? Тысячи. Кому они интересны? Мало кому, большинство безвестно пропадут в нищете и забвении. Люди напрасно ругают нас, богов, за жестокость, – в глазах Аида снова вспыхнули огоньки. – Они более жестокие, нежели мы. И вот эта француженка поет банальную, простую историю, историю на каких-то три минуты – всего ничего, капля в море. Но всё дело в том, как она поет! В глазах Аида отразилось неподдельное восхищение. – Она поет так, что невольно останавливаешься и прислушиваешься. И герои этой истории становятся ближе, ты ощущаешь жалость к девушке и гнев по отношению к обманувшему ее негодяю. В течение этих трех минут ее голос тебя увлекает – и ты проживаешь всю историю с теми, о ком она поет… Этого чудесного голоса не будет уже через несколько десятков лет, останется только песня на хрупкой пластинке. Но всё же он тебя покоряет, затягивает, зачаровывает… Да, – кивнул он своим мыслям, – закончится песня, остановится диск – и магия постепенно рассеется. Будут другие пластинки, тебя увлекут другие дела, и о рассказанной тебе истории ты будешь, конечно, помнить, но жить уже станешь другим. Хотя некоторые песни запомнишь особо… По-прежнему гипнотизируя глазами крутящийся диск, Аид, в котором Хирон ни за что бы не заподозрил столь тонкого ценителя музыки, продолжил. – Жизни смертных – как эти пластинки, каждая со своей песней, каждая со своим исполнителем. Заканчивается проигрыш – заканчивается и чья-то жизнь. Только, в отличие от пластинки, вновь ее не проиграть. Жизнь еще более хрупкая, она ломается после одного прослушивания. И только мы, боги, можем включать граммофон мироздания снова и снова… Ставить играть новые пластинки, и слушать, слушать их. И, как увлекает какая-нибудь песня, так и нас влечет время от времени жизнь какого-нибудь смертного. Пластинки их историй бывают унылые, как однообразная мелодия, от которой болят зубы. Это жизни-пустышки, когда люди сами не знают, зачем жили и умерли. Пластинки могут взывать к разрушению и ненависти, пробуждающие самые черные желания тех, кто их слушает! Такие жизни завершаются на Полях Наказаний, в моем царстве, – в голосе Аида чувствовалось осознание его силы, его власти над душами. – А есть яркие пластинки, запоминающиеся, волнующие и восхищающие даже нас, богов. Заставляющие нас отвлечься от бесконечного течения лет – и пристально понаблюдать за какой-нибудь песней. А иногда и исполнить в ней свой куплет… Конечно, у всех свои вкусы, – Аид усмехнулся. – Каждому члену моей семьи подавай свою мелодию, свою пластинку. Но это не отменяет одного… Повелитель Подземного мира занес руку над тонармом – песня приближалась к концу, оставался последний куплет. – Ты хочешь прослушать понравившуюся тебе пластинку до конца, так ведь, Хирон? И приходишь в ярость, когда кто-то раньше времени пытается сбросить тонарм или сорвать ее с граммофона? Закончится завод, доиграет пластинка – и всё оборвется. Но когда кто-то не дает тебе ее дослушать, не дает побыть наедине с этой мелодией, сколько бы она ни звучала – минуту, две, три… Аид отвел руки от граммофона и произнес резко и зло: – Мои дети и та смертная, что стала их матерью, моя смертная семья – это пластинка, которую Зевс хотел бы заставить играть по-своему. Но это невозможно – мелодию не изменить! А что тогда ему остается? Только заставить ее замолчать! Разнести в куски, сломать иглу. Но я не позволю ему это сделать, – вкрадчиво произнес Аид – и от его голоса в гостиной вновь сгустились тени. – Я буду бороться, чтобы она доиграла до конца. До самого конца. И в этом мне не помешают ни Зевс, ни пророчества – никто и ничто! Аид, словно еще одна тень, метнулся к двери – и скрылся за ней, Хирон даже не успел ничего сказать. Снова огонь заколыхался в камине, да по комнате будто пронесся пронизывающий ветер, хлопнув полураскрытым окном. Когда же наставник Лагеря выкатил свое кресло на веранду, то вокруг Большого дома царствовала тишина… Стояла теплая июньская ночь 1944 года. По всей Европе шли ожесточенные бои, в ходе которых союзники медленно, но верно одерживали верх. Олимп тревожно гадал, когда же сбудется Великое Пророчество, в гостиной только что замер диск с записью Эдит Пиаф, а пластинке с историей счастливой семьи ди Анджело оставалась всего неделя до того момента, как ее разобьет на мелкие кусочки молния Зевса… *** Отставленный в сторону недопитый чай уже давно остыл – Нико и думать забыл о нем, не отрываясь, с затаенным дыханием слушая рассказ Хирона. Когда же он закончил, то мальчик даже не знал, что сказать. В голове всё смешалось, а сердце то вспыхивало от радости, то сжималось от боли. Ему было до невозможности тоскливо еще раз ощутить, как внезапно, безжалостно окончилась история их маленькой семьи. Хотя Хирон рассказывал о том, что было за неделю до гибели матери, и в то далекое 8-е июня 1944 года она была еще жива и оставалась со своими детьми, – но над ней уже нависла тень Танатоса. Как и надо всей их семьей… Почему, но почему мойры не дали этой пластинке доиграть, почему оборвали песню на полуслове? Ведь, несмотря на бушующую войну, их семья смогла найти свой маленький уголок счастья. Оставалось выждать еще один год – закончилось бы это безумство, названное в истории Второй Мировой, началась бы новая жизнь! Глядишь, отец и мать в самом деле воспитали бы их с Бьянкой вдвоем, смотрели бы, как они взрослеют, набираются знаний и опыта – и опровергают проклятие Аида, что из его сыновей и дочерей получаются только властолюбивые тираны. Нет, тряхнул головой Нико. Их семье в любом случае не было бы покоя. Камнем преткновения между Зевсом и Аидом в действительности стала не война – а это Великое пророчество. Даже спустя год, два, пять лет глава Олимпа продолжил бы поиски детей своего брата, которые, как он полагал, могли угрожать его царствованию. Им всем приходилось бы жить в постоянном страхе – а вдруг найдут? И пощады было ждать бесполезно... На поверхности земли от Зевса скрыться, наверное, было и вовсе невозможно, а Подземный мир – стал бы он выходом? Нико вспомнил свои ощущения от посещения царства отца: длинные дни, ничем не отличающиеся от ночи, проведенные там. Нет, даже он не мог оставаться подолгу в этом мрачном месте. А что произошло бы там с матерью? Что сталось бы с ними, маленькими детьми? Может, они продержались бы пару месяцев, максимум – полгода. А потом стали бы увядать, как цветы, лишенные солнца. Болезни, апатия, утрата желания жить… Нет, они были бы вынуждены вернуться наверх. И попасть прямиком в руки Зевса! Ситуация была в самом деле безвыходной, до отчаяния безвыходной. Но было в рассказе Хирона и то, что наполняло сердце мальчика радостью. Ему не показалось, даже Хирон заметил, что Аид был иным в те далекие сороковые годы, он заботился о матери, о нем и Бьянке, он их любил! Нико вгляделся в огонь, пылающий в камине. В нем шестьдесят с лишним лет назад так же горело пламя, и на него вот так же смотрел отец, пытаясь понять, можно ли всё-таки рискнуть – и оставить детей в Лагере. Затем мальчик по-новому взглянул на старый граммофон – всего час назад он его заводил и ставил на него пластинку, не зная, что когда-то это проделывал сам Аид. Эта комната, эти вещи создавали ниточку связи с ним – слабую, поистершуюся с годами, но всё-таки ощутимую. А потому, несмотря на грусть, которую вызывал рассказ Хирона, на душе мальчика всё-таки стало немножко теплее. Отец! Если бы всё-таки достучаться до него, разбудить в нем того Аида, который посещал эту комнату шестьдесят с лишним лет назад! Хирон деликатно молчал, ждал, пока Нико заговорит сам. Подъехав к камину, он расшевелил угли кочергой и подбросил в него пару поленьев. Мальчику же всё не удавалось собрать в кулак метущиеся мысли. Он узнал много нового, всё это требовалось переварить. У него возникли масса вопросов, однако он даже не знал, с чего начать. А потому, когда молчание уже начало давить на плечи, только и смог проговорить: – И вы молчали… Вы знали – и молчали… Почему? – его губы дрогнули. – Я так отчаянно искал малейшую зацепку! Крупицу информации о своей семье! Был готов ради этого почти на всё! Был у отца на побегушках… а вы… Вздохнув, Хирон отвел взгляд от весело трещавших поленьев и посмотрел на него: – Я сожалею, мой мальчик. Тогда, зимой, когда ты и сестра впервые появились в Лагере, я и не ведал, кто вы. Я уже говорил, что считал вас погибшими вместе с матерью. Я не знал ни ваших имен, ни фамилии, ни сколько точно вам было лет. Я даже не ведал, что у Аида были девочка с мальчиком! Я и предположить не мог, что отец укрывал вас более полувека в казино «Лотос», где время остановилось! Впрочем… ты понимаешь, что это вас и спасло. Об этом не знал не только я – но и Зевс. Нико кивнул. – Но потом… в то лето, когда рухнул Лабиринт… Вы тогда уже знали, кто я. Просили остаться в Лагере… и не сказали ни слова! – как он ни старался говорить бесстрастно, в его голосе прозвучала почти детская обида. В глазах Хирона появилась отеческая улыбка, только грустная. – А год назад, Нико, я оказался перед дилеммой. Ты ничего о себе не знал, твой отец почему-то скрывал от тебя информацию о матери, о случившемся в сороковые годы… Я понятия не имел – почему. Что им руководило? И если родной отец почему-то считал нужным сделать так, то стоило ли мне вмешиваться? Не считай меня излишне заботящимся о сохранности своей персоны… просто пойми, что непросто лавировать между богами и их детьми. Юный полукровка задумался, вспомнив, как Хирон был вынужден исполнять приказ Зевса – и в то же время сочувствовал Аиду. И ведь вряд ли такое случалось единожды. Ему сотни лет приходилось заботиться о своих воспитанниках, по которым бичом ударяли распри родителей. Приходилось растить учеников, вроде Фрэнсиса, чтобы потом разочароваться и винить во всем себя… Стоит ли таить обиду на мудрого кентавра за то, что не решился приоткрыть ему прошлое раньше, нежели это сделал суровый бог Подземного мира? – Понимаю, наставник, – пробормотал мальчик. – Но сейчас… сейчас вы решились мне рассказать. Почему? – Думаю, пришло уже время, – пожал плечами кентавр. – Над тобой более не довлеет Великое Пророчество, как довлело еще совсем недавно, и, как ты сам недавно сказал, ты вырос… Как выяснилось, ты и так уже знаешь о трагической судьбе матери. Кроме того, наш разговор сам подвел нас к этому… Нико попытался вспомнить, как вообще эта беседа затронула тему прошлого. Точно, Хирон сказал, что он похож на отца. – Так вы считаете, что я точно так же упрям в своем решении не оставаться в Лагере, как мой отец упорствовал в нежелании отдавать меня с сестрой сюда? – полюбопытствовал он. – Что-то похожее в самом деле есть, – ответил Хирон. – Но, возможно, ты чисто интуитивно настроен против Лагеря, как был настроен Аид, хотя сейчас тебе в нем ничто не угрожает. Да и отношение к тебе совсем уже другое… не такое, какое могло бы быть в сороковые. Нико не мог не согласиться. По сравнению с тем, что их с Бьянкой ожидало в Лагере в 1944-м году, его нынешние жалобы казались смехотворными. – Но ведь отец оказался прав, – сказал он. – Нельзя было отдавать нас в Лагерь. Зевс не остановился перед убийством. Если бы отец не защитил меня и Бьянку щитом, мы бы тоже были мертвы. Если Зевс решился убить маленьких детей, сомневаюсь, что не повторил бы это в Лагере – если бы подумал, что мы опасны. Хирон поднял вверх указательный палец и приложил его к губам, подняв глаза на потолок: «Зевс всё может услышать…» Но Нико не боялся. Только не после всего случившегося – после гибели матери, сестры, после того, как отец обернулся для него настоящим чужаком. Что такое по сравнению со всеми этими потерями молния Зевса? Тем не менее, он не стал нагнетать обстановку и замолчал. – Боюсь, – заговорил спустя полминуты Хирон, – этого мы никогда не узнаем. Были бы вы с Бьянкой в безопасности в Лагере? Не знаю. Не могу утверждать. Мы знаем только то, что не отдать вас в Лагерь – исполнило строки пророчества: Но, счастье сохранить желая, Он потеряет, что достиг. – Как там было дальше? – вдруг встрепенулся Нико. – Огонь… – «Огонь пожрет иное пламя, – Иссушит жизненный родник», – напомнил Хирон. – Молния… – пробормотал сын Аида. – Молния – это небесный огонь! Огонь нашей семьи, нашего небесного очага забрал огонь Зевса! – воскликнул он с горечью. – Вот что это означало… Хирон снова устремил глаза к потолку и укоризненно покачал головой. Но Нико не обратил на него внимания. Он сжал голову руками и, сгорбившись на кресле, невидящим взглядом стал смотреть на огонь в камине. Может, всё-таки отец ошибся? Нужно было попробовать оставить их в Лагере! Там был Хирон, он бы постарался защитить их. Но даже если бы не смог, то мама… мама осталась бы жива! Ведь она не была нужна Зевсу. «И что, ты думаешь, сталось бы с ней, если бы вы погибли? Имела ли бы собственная жизнь для нее смысл? И не отправилась ли бы она вслед за вами, умерев от горя?» – возразил ему собственный разум, и Нико понял – нет, мать не пережила бы их смерть. Они были одним целым. Ведь и Аид, потеряв их, тоже по-своему умер. – Отец… сейчас он изменился, – сказал юный полукровка. – Он совсем не такой, каким вы описали его. И каким он был в том видении, перед гибелью мамы… – Скорее, – проговорил Хирон, – он снова стал тем, кем и был тысячи лет. Исчезло то, что делало его другим. Более… человечным, что ли? Если так можно сказать о боге. – Но что его сделало таким? – робко спросил Нико, и в душе загорелась надежда – раз он однажды был другим, любящим отцом и возлюбленным, может, это повторится? На этот раз Хирон ответил не сразу. – Мне жаль разочаровывать тебя, мой мальчик, но не думаю, что так повлияла твоя мать. Вернее, не только она одна должна была так повлиять. Скажу честно – боги могут меняться под воздействием того, как смертные думают о них, какими они их представляют. Это взаимное влияние: люди создают облик своих богов как олицетворение своей цивилизации, боги правят этой цивилизацией, поддерживая ее существование. Но влияет всегда общность людей, влияет целый народ. Одной женщине, какой бы замечательной она ни была – а я верю, что твоя мама была именно такой, – заметил Хирон, – это вряд ли под силу. Должно было случиться что-то еще… А что – пока загадка. Нико не особенно обрадовали слова Хирона, но он чувствовал, что, скорее всего, так оно и есть. Внезапно ему вспомнилось, что отец и девочка-оракул говорили о второй части пророчества. – Скажите, Хирон, вы не знаете, что еще было сказано в том предсказании, что оракул сделала моему отцу? Ну, что-то о знакомом незнакомце, об оковах льда… Кентавр отрицательно покачал головой. – Мне очень жаль, Нико, но я рассказал тебе всё, что знал, всё, что смог услышать. Несомненно, у пророчества было продолжение, но вот что там говорилось – знали, по-видимому, только твой отец и почившая прорицательница. Да еще эта бедная девочка, которую он проклял. Но ее дух наконец-то покинул давно умершее тело, не уверен, что стоит его тревожить… «Это точно!» – подумал Нико и содрогнулся. Он всё еще не мог поверить, что отец так мог поступить с ни в чем не повинной девочкой двенадцати лет. – Может… моя мама знала? – предположил он. Хирон пожал плечами. – Не знаю… возможно, Аид мог поделиться своими опасениями с той, которую так выделял среди прочих смертных. Но мог и не посвящать ее в это пророчество, не желая тревожить. Он был прав, существовали обе вероятности. И, чтобы говорить наверняка, Нико должен был больше знать о своих родителях, об их отношениях. Старался ли Аид уберечь свою Марию от любой боли, любой тревоги? Или же они делили вместе всё – и радости, и печали? Но вот всё дело в том, что он не знал. Но даже если бы знал, даже если бы оказалось, что отец рассказал матери о пророчестве, чтобы попытаться вместе найти выход, – это мало что меняло. Поговорить с духом Марии ди Анджело Нико всё равно не мог. Ну почему он вечно вынужден собирать мозаику из каких-то осколков? Едва попадется один – как оказывается, что рядом нет тех, которые бы стыковались с ним. Что-то еще волновало его в рассказе… Но из-за вихря чувств, захлестнувшись его с головой, Нико по-прежнему было трудно сосредоточиться. А потому он сказал первое, что пришло на ум: – Я и не знал, что в сороковые годы в Лагере стоял домик Аида. Но если мне пришлось его строить, выходит… – Да, – со вздохом сказал Хирон. – Мои ученики всё же выполнили угрозу. Снесли его через пару дней после того вечернего происшествия в трапезном павильоне. Энди Форман… Ох, упертый был парень. Нет, на самом деле, он вырос не таким уж плохим. Всё рвался на фронт, но ведь в 1945-м ему только шестнадцать исполнилось. Зато во Вьетнаме он горя хлебнул сполна… Вывел из окружения своих бойцов, был тяжело ранен, остался без обеих ног. А в конце жизни написал мемуары, в которых говорил о том, какое горе приносит война и что нужно всеми силами предотвращать ее… Для сына Ареса он сильно вырос и прожил достойную жизнь. А тогда же… – Хирон нахмурился. – Тогда у нас состоялся крайне неприятный разговор, к тому же я боялся, как бы твой отец не наказал моих смутьянов лично. Я ведь переживал за это «стадо юных полукровок», как он назвал их. К счастью, Аид в это время был занят вами. Наверное, пытался укрыть, а потому оставил без внимания этот инцидент. Олимп тоже никак не отреагировал. И хорошо, что это не случилось неделей позже, после взрыва отеля. Тогда, боюсь, было бы не избежать новых жертв. Трудно сказать, какие чувства обуревали Нико от услышанного: и злость на полубогов тех далеких сороковых годов, не остановившихся перед вандализмом, и грусть от осознания того, что их ненависть была в чем-то оправдана. Наверняка не один сын Деметры не вернулся с той войны… И тогда Нико вспомнил, что еще зацепило его во всей этой истории – его сводный брат. – А Фрэнсис… – сказал он и заметил, как Хирон сразу напрягся. – Что с ним стало? Он ведь… уже умер, да? – Фрэнсис ненадолго пережил то лето 1944 года. Нет, он сражался до конца войны, а потом, как и многие нацистские преступники, бежал в Южную Америку. Но там, насколько я знаю, его настиг кто-то из родственников его жертв. Его убили в 1948-м году. Ему было всего тридцать пять лет. Отныне, как и предвещал твой отец, он отбывает свои злодеяния на Полях Наказаний… В голосе Хирона звучала боль. Нико понял, что кентавр так до сих пор и не смог простить себе потерянного ученика. – Вы… как-нибудь расскажете мне о нем? – спросил сын Аида. Нико не был уверен, что ответит кентавр и вправе ли он заставлять его бередить свои раны. Но Хирон со вздохом ответил: – Конечно, расскажу. Такие истории… они служат уроком, чтобы такое не повторялось больше никогда. Но не сегодня. Он посмотрел в окно. Уже вечерело. – Скоро будет костер и ужин, не хочу тебя более задерживать. Но всё же, Нико, скажи мне, наконец – что ты решил насчет Лагеря? Я настаиваю – тебе нужно учиться выживать, сражаться. Нужно, кроме того, набираться знаний о мире. О той же истории и о той роли, которую в ней играли полубоги и боги. Ты ведь, насколько я знаю, не ходишь ни в какую школу… – Уже второй год, – вздохнул Нико. Не то чтобы он скучал по учебе – пансион, а перед этим и другая частная школа оставили после себя самые негативные воспоминания. И всё же он понимал, что ему действительно нужно учиться. Многие вещи из рассказа Хирона он даже толком не знал – франкизм, сражения в Нормандии… Вроде бы это звучало знакомо – ведь он родился и жил в эти годы, но был тогда слишком мал, к тому же его память унесли Воды Леты… Но сейчас более чем когда-либо Нико понял, что для него важнее научиться управлять своими способностями – и разобраться со своим прошлым. Найти какую-то опору, потому что ему казалось, что он балансирует на хлипкой кочке посреди болота, потеряв тропу, ведущую на твердую землю. Это было важнее школы и даже важнее искусства бойца. Он должен собрать разбившуюся пластинку, сложить кусочки, склеить – и прослушать. Он медленно поднялся, несколькими крупными глотками допил холодный чай и, поставив кружку на стол, поблагодарил Хирона: – Спасибо за чай и за угощение. А потом, подняв глаза, проговорил: – Не сердитесь, наставник, – впервые он вложил в это слово настоящее уважение, даже преклонение, – но я не останусь в Лагере. Нет, – поспешил сказать он. – Я буду часто навещать вас… Вы мне расскажете о Фрэнсисе и… мне кажется, нам найдется, о чем поговорить, – серьезно проговорил он. – Но… мне нужно уйти. Так… так надо. Это не упрямство, просто… так надо, – повторил он. Сын Аида сам для себя с трудом мог сформулировать, почему поступает именно так, ему вряд ли бы удалось подыскать для этого нужные слова. Хирон посмотрел на него с печалью и понимаем в глазах. – Что же, я этого ждал… Но я не мог не попробовать. Просто не простил бы себе. Нико кивнул – он понимал. Теперь-то он понимал. – Ищи свой путь, сын Аида… Но помни, что Лагерь – не чужой тебе. У тебя здесь есть очаг, есть друзья. Не забывай об этом, не беги от этого. Мальчик мотнул головой: – Не буду. И сейчас, в этот момент, он искренне верил в свои слова. Нико снова накинул на плечи куртку, взял ножны с мечом. Уже взявшись за ручку двери, он обернулся. Хирон сидел в кресле, устремив взгляд на огонь. И мальчик вдруг осознал, что он думает о нем – о том, не совершает ли ошибку, отпуская его. Не принесет ли это вред ему, Нико, не принесет ли это беды другим. – Хирон… – окликнул он его, и, когда кентавр поднял голову, сказал: – Я не стану таким, как Фрэнсис. Ни за что! Наставник Лагеря слабо улыбнулся в свете камина. – Я знаю, Нико.