Волчий лес

Набежали тученьки, вьюга заплакала. Замерзали рученьки, а слёзы капали. Не забыть ей взора волчьего серого. Загорчила клюква да потемнела… А в деревне, батюшки, ходит хворюшка. Ни отца, ни матушку не спасешь уже. Не помогут травы и горечь корений. Остается сердце дать псу на съеденье. Страхом охвачена, собою плачена. Не видать дома ей, высока цена. Тихим шепотом Богу помолится, В Волчий лес уйдет, не воротится…

Днями и ночами сидела дома я, на улицу выходить не желала. Окошко маленькое в комнате моей узорами поросло, на свету солнечном переливалось, и от бликов этих болела голова. Тошно было смотреть на мир, тошно было от себя самой. Праздники зимние дома провела, хоть звали погулять подруженьки и юноши из деревни. Отказалась я от предложения их щедрого. Матушка же обеспокоилась здоровьем моим. Хотела я было уверить ее о полном здравии, но покачала она головой и, в глаза мне поглядев, обняла крепко. Не о телесном благополучии тревожилась. Сердце зоркое ее разглядело, что страдала я от чувств, изнутри обжигающих. Приласкала матушка, поцеловала в темечко и спросила — а не полюбила ли я кого? И меня аж в пот бросило. Припомнила она, что в лес ходить перестала, закрылась ото всех, сама не своя была последние месяцы. Коли не хворь все терзала меня, то, возможно, тоска по кому-нибудь. Я губы закусила, немо ругаясь на наивность свою. Неужто все так явно было? Неужто неосторожность моя привела к результату такому плачевному? Как можно было к волку привязаться? Угораздило же, глупая я, глупая! Зареклась о Нацу не думать боле, слово дала оставить воспоминания теплые о нем. Ни к чему доброму не привела дружба наша. Только раны рваные на душе саднили и кошмары ночные мучили. Не должна я так страдать по нему. Он пес ало-серый, хищник по природе своей. И даже та капля человечности в нем, на которую я так уповала, не смогла внемлеть голосу моему, не смогла понять меня. Зря я надеждами детскими себя тешила. Обманывалась, думала, что спасу его, исцелю от проклятья гнусного… Да все попусту. Нацу — волк. А они живут своими законами. Видно, не сошлись наши дорожки. Не суждено нам и дальше видеться. Поняла я эту истину удручающую и со дня того перестала затворничеством заниматься. Гулять начала со сверстниками и к травнику за работой наведывалась. Полетели деньки зимние, каждый из них капля за каплей радостью наполнялся постепенно. Ожила я со временем, повеселела, как прежде. С детьми сидела, правда к опушке и близко не совалась, вечерами пряжу плела с матушкой, слушала истории дивные ее, набиралась опыта. Травнику помощь моя пригождалась. Частенько к нему приходили жители, просили исцеления. Хмурился он, когда кто-то с таким же недугом являлся. Все как один мучились симптомами схожими. Недобрым знаком виделось это лекарю. Варили мы микстуры травяные, чтобы жар сбить и болезнь изгнать, готовили растирки согревающие, фасовали сборы от кашля. Замечать я стала, что больше и больше селян захаживало. Запасы, из леса принесенные, иссякали быстро. На глазах пустели полочки, кончались заготовки мои, а людям все легче не становилось. И забил тревогу травник-учитель, велел всем больным дома оставаться, на улицу не выходить. Самолично навещал каждого захворавшего, делал записи важные и все новые смеси целебные оставлял. Но не работали они, и уже скоро даже облегчение приносить перестали. Не думала, не гадала я, что беда и ко мне заявится. Проснулась утром ранним, а родичей не видать. Сунулась на кухню да по комнатам — нигде не было. А когда в спальню заглянула, то так и застонала на месте от дюжего страха, увидев изнеможённые лица матушки и отца. Дышали они тяжело и хрипло, кожа липкою стала от испарины. Обессиленными и осунувшимися выглядели, даже подняться с постели не могли. Как обожженная выскочила я из дому, вся в слезах к травнику бросилась. Кричала и металась, просила помочь, а он новостью меня скверной огорошил. Первая семья от недуга скончалась. Не помогли им ни лекарства наши, ни молитвы. Забила дрожь в теле моем, что не устоять было. Села я на стул и разревелась пуще прежнего. Лекарь велел мне к нему переехать, пока хворью не заразилась, а сам слово дал за родичами присмотреть, сделать все, что в силах его. Не хотела соглашаться на предложение такое, не могла сложа руки в сторонке сидеть. Но настойчив был травник и убедителен. Так и пришлось мне к нему перебраться. Шло время, а просвета все не видно было. Медленно гасли жизни у меня на глазах, все меньше людей по двору ходило, покуда из деревни всей здоровыми не остались лишь я и учитель. Диву давалась, как тот от болезни до сих пор не слег, ведь больше всех с больными возился. И он с подозрением на меня косился. Видно, тоже не понимал, почему здорова оставалась. И что могло быть у нас общего, отчего хворь ядовитая стороной обошла? Все настойки мы пили, как и жители, другого не принимали. Ни обрядов никаких, ни магию не вершили, да и не умели. Не давали покоя мне мысли эти. Ой, призадумалась я, что же не так со мною было. Устал заметно травник и однажды меня о помощи попросил. Я с растерянностью уставилась на него. Отчего он вдруг заботиться обо мне перестал? Али проверял? Али правда уже невмоготу за селянами ухаживать? Но как бы то ни было, быстро согласилась я часть домов обойти да больных проведать. И даже после этого не коснулась меня хворь руками своими когтистыми. Не заразилась я. Сидел вечерами травник над книгою большой с записями о всех недугах людских. Листал ее сосредоточенно, по нескольку раз строки перечитывал. А я подле него отдыхала, и ухо левое пальцами поглаживала. Стало это дурной привычкой моей. Казалось, что слабо зудело там. Глянул на меня учитель, да поинтересовался — зачем все время за ухо хватаюсь? Не успела ответить я, как он волосы мои отвел в сторону и сам посмотрел, а от увиденного глаза его удивленно округлились.  — Быть того не может, — охнул он. — Люси, кто тебе метку эту оставил? Дернулась я испуганно от него и к зеркалу спешно подбежала. Дыхание в груди так и сперло, когда на мочке уха увидела бурый след от клыков волчьих. Никогда не замечала его раньше! Да откуда взялась эта метка? Нацу же сказал, что никто не увидит ее, что без следа затянется! Виновато воззрилась на травника и вздохнула тяжко. Терять мне боле нечего, а коли уж он увидел, то решила все рассказать ему. И поведала я о юноше, которого в лесу встретила, о деньках наших солнечных счастливых, о помощи его и доброте несусветной. Сказывала об оборотне, будто легенду складывала, а старец слушал меня внимательно. И как только история моя до ворона дошла, то снова язык свело и скрутило. Почувствовала, что не вымолвить мне и словечка внятного. До сих пор чары темные действовали. По наитию вновь руки к уху потянулись, чтобы потереть, но остановилась я, когда травник, книгу закрыв, с места поднялся. Лицо озарено его было пониманием, и где-то на дне глаз мелькнула надежда. — Теперь мне все ясно, как день, — хмыкнул устало он и рукава засучил, являя бурые следы на предплечье своем. — Спасением нашим обязаны мы алому волку. В свое время меня, как и тебя, покусали в чаще, и с тех пор магия леса сопровождала по жизни. Вот почему не захворали мы с тобой, Люси. Не нашлось, что сказать, потеряла дар речи, как только метки знакомые увидела. На вопросы мои — откуда? — доверился мне старец и тоже тайной своей поделился. Легенда о юноше и Адалуолфе вовсе не сказкой была! Это лекаря нашего избрала алая волчица, его полюбила и в свои владения хотела увести. От новости этой мне дурно стало, а учитель все продолжал. Узнала я, что требовала Адалуолфа невозможного. Говорила, что если не хочет травник в лес перебраться, то пускай отдаст сердце свое на съедение, ведь только так волчица человеком переродиться сможет. Оставит стаю и с людьми породнится. В любви вечной клялась Благородная, да все просила согласиться на предложение ее дерзкое. Испугался лекарь, прогнал ее восвояси и велел больше не приходить к нему. Пригрозил наслать на нее охотников, выдать тайное убежище. Оскалилась волчица. Страшна была, будто в гневе отвергнутая женщина. Но как бы не злилась она, как бы не страдала от предательства милого, волю его покорно исполнила. Ушла алая псина в лес и не появлялась боле. Ни слуху, ни духу от нее не было, покуда спустя столько лет не настигла ее смерть жестокая. — Сердце… на съедение? — невольно вторила я словам старца и губы пальцами накрыла. — Так вот каков он… способ верный, чтобы проклятье снять… Поэтому черный волк на женщин нападал… Хотел снова человеком сделаться. Но так отчего не получилось у него? Стольких жен он погубил, стольких невинных загрыз. Пожал плечами лекарь, а я про ворона вспомнила. Значится, не обманул он отца Нацу, правду сказал, как от шкуры волчьей избавиться. Думала я долго, почему не вышло у того, но так и не нашла ответа. Может, сердце отдать должны добровольно? Раз уж даже Адалуолфа просила травника собою пожертвовать, а не набросилась и не отняла желаемое силой? Много гипотез построила я и только еще больше опечалилась. Выходит, с самого начала не могла я Нацу спасти. Разве что только себя в жертву принести должна была, лишь бы он раз и навсегда свободу обрел. Вечером этим отправилась снова по домам. Люду совсем лучше не становилось. Видела я, как с каждой минутой уходило время, что не воротишь. Чувствовала, как тьма надвигалась, дыханием своим зловонным отравляла жизни селян. Плакали дети, плакали матери. Страшно мне было и стыдно. Я здоровой оставалась, когда все вокруг мучились и умирали. Последней каплей, переполнившей чашу терпения моего, стала еще одна кончина. Не выжила семья из соседнего дома, а заразились они чуть раньше родичей моих. Чуяла, что, если лекарство не отыщу, быть мне сиротинушкой. — Должно же найтись хоть что-то! — на последнем издыхании кричала я, а лекарь губы поджимал и книгу перелистывал. — Все, что делали мы, не помогает! Люди гибнут! Неужели все без толку? Разве нет средства другого, неиспробованного? Ежели не сделаем ничего, не рискнем… то так вдвоем в деревне и останемся! Но бессилен был травник. Совсем в пучине отчаяния потонул. Перестал обращать внимание на меня, перестал говорить, перестал к больным наведываться. Опустились его рученьки, и поняла я, что помощи от него больше ждать не приходится. Заготовки мои давно кончились. В записях столетних тоже ответа не нашлось, сколько не читала их. Взор мой осторожный все чаще к лесу обращался. Мысли бредовые посещали голову. Думала, раз уж меня волк защитил, то и жителей спасти в силах. Но гнала я выдумки эти куда подальше, ругалась на глупость свою. И так и делала, пока утром ранним не увидела, что отец ступил на грань между жизнью и смертью. Недолго ему осталось. В тот же миг все сомнения мои рассеялись, как дым. Себя позабыв, схватила сумку тряпичную, и по тропе заснеженной побежала в лес. Не страшны мне стали угрозы ворона, не страшны морозы лютые, и даже Нацу в образе своем истинном не страшил меня. Путеводной звездой вела вперед надежда последняя. Готова была все на свете отдать за лекарство, лишь бы спасти родичей и жителей деревни. Глубоки сугробы выросли на пути моем. Трудно шагать было. Запыхалась я, взмокла от усилий девичьих. Деревья предо мною расступалися, редкий раз ветвями гладили по голове и плечам. Тишина вязкая угнетала, все звери лесные будто вымерли. Ни птички, ни зверька мелкого не повстречала, пока к поляне заветной шла. Стужа зимняя обжигала щеки, чувствовала я, как от холода пальцы на руках и ногах немели. Но толкала меня сила неведомая, шептала на ухо, подсказывала дорогу к волку. Ей верила я, как себе. И вскоре до места заветного добралась. Места первой встречи с Нацу. Пустой чудилась полянка наша. Ручей звонкий замерз искристым зеркалом. Древо вековое в снежную шубу укуталось, а под корнями его так и было сухо да чисто. Оглядывалась я зайцем трусливым, осматривалась, искала образ знакомый. Казалось мне, что все потеряно, что ушел пес ало-серый. Однако одумалась я, когда с писком провалилась в ямку, а та следом большим от лап оказалась! И много таких было вокруг! Замерла от предчувствия недоброго, затряслись колени от волнения. По спине мурашки забегали, а зубы застучали громко. Поднялась вьюга злая, закружила, запугала. Топот глухой донесся со спины, дыхание рваное шумное послышалось. Не успела оглянуться, как тень зверя огромного над головой пролетела, и выпрыгнул перед носом моим волк с шерстью кровавой. Всхлипнула я и выдохнуть не решилась, когда повернулся ко мне оборотень, посмотрел исподлобья. — Али жизнь тебе не дорога совсем, раз пришла ко мне снова? — раздался в мыслях голос знакомый, и вздрогнула я. — Тебе не рады здесь, — оскалился пес. — Уходи, не желаю тебя видеть больше. — Прошу, не гони меня, — тут же взмолилась я, руки к груди прижимая. Поморщился волк и назад отступил, уши поджав. — Больше идти мне некуда и помощи просить не у кого. Делай со мной что захочешь, только помоги. На деревню мою напала хворь неизлечимая. Люди гибнут. Родичи мои вот-вот на тот свет отправятся. Нет спасения, нет лекарства. Только я и травник здоровы остались. Все благодаря метке волчьей. — Ну вот и радуйся, что жива-здорова, — фыркнул пес. — А мне нет дела до людей. Из-за вас у меня ни семьи, ни дома. Так еще и покоя теперь нет. До сих пор сердцем давлюсь. Вот бы выплюнуть его, как обглоданную кость… — Нацу… — с сожаленьем губы закусила, а волк чуть не поперхнулся воздухом от наглости моей. — Не зови меня по имени! — клацнул клыками он, и оступилась я испуганно, на снег упала. — Уходи прочь и не являйся сюда боле! Всякого, кто придет в мою обитель, загрызу и пор-р-рву! Теперь это мой лес. Держись стороной.  — Боги, как же неправильно это все! — разрыдалась я, пальцами озябшими снег сгребая. — Ты ведь совсем не такой! Ты добрый, я же знаю… Ведь я жива до сих пор! Меня ты не убил! На миг растерялся волк, видно было, что обуревали его боль и обида. Но правдивы слова мои оказались. Меня он не тронул, хотя и мог бы. — В свое время не дала тебе сгинуть, теперь прошу о помощи… — Я не требовал твоего лечения. Только еще большими муками мне эта жизнь обернулась. Считаешь, что одолжение мне сделала? Так вот ошиблась ты. Я изгнанник, никому ненужный оборванец. Для таких смерть лучшее решение. — Ты не прав! — неловко слезы рукавами вытирала. Нацу смотрел на меня сверху, но недолго. Взгляд затуманенный отводил в сторону. — Ни дня не проходило, чтобы я не думала о тебе. Сколько времени лечила раны твои, ждала, что вот-вот проснешься. А потом все деньки летние тебе посвятила! А ты еще и нос воротишь! Хоть и волк, а ничего вокруг себя не замечаешь! — Да? Тогда, раз уж ты такая заботливая, то отчего бросила меня? — подступил ближе пес ало-серый. Зрачки его темные затрепетали, видела в них отражение свое. Глядел Нацу пытливо, каждое движение мое ловил. — Ответь, Люси. Почему перестала в лес приходить? Зачем обещание дала, которое исполнять не собиралась? Думаешь, шутки это? Волка приручить, а потом оставить выть под луной в одиночестве? Хотела я молвить решительно, уже речь праведная в мыслях завилась клубочком, но опять отказал язык околдованный. Опять когти ворона горло сдавили. Под пристальным взором пса слабо пошевелила губами и, как в прошлый раз, тихо молвила: — Кар… Нахмурился волк, зарокотало в глотке его устрашающе. Я очи под ноги опустила виновато и затаилась, суда ожидая. — Так я и думал, — рыкнул Нацу и отвернулся от меня. — Для людей слово данное ничего не значит. Пустой звук. Наигралась вдоволь? Все, теперь довольно. Уходи восвояси. И без тебя тошно… Зашагал прочь мой волк, спина его напряженная все дальше становилась. Глядела ему вслед обреченно, и с каждым мгновением мне все страшнее становилось. Помнила я, что нельзя возвращаться без лекарства, ибо совсем мало времени осталось у отца и матушки. Если хотела спасти их, должна была Нацу убедить, вымолить у него прощение… иль дать ему то, чего он жаждал больше всего на свете. Встала на колени я и голову склонила перед псом ало-серым до самой земли. — Прошу тебя, помоги! — Я же сказал, что не буду! — гневно отозвался он. — Пожалуйста! — сквозь слезы закричала отчаянно. — А взамен сниму с тебя проклятье! Станешь человеком и больше не будешь одинок! В деревне поселишься, заживешь счастливо! Выведала я, как от шкуры алой тебя избавить! Коли спасешь моих близких, — поднялась с поклона, посмотрела на волка, словами моими потрясенного, и продолжила: — отдам тебе сердце на съедение. Добровольно. Как только съешь его, то падут чары лесные. Исчезнут хвост и клыки. Уснет навсегда кровь волчья… Замер пес ошарашенно, будто ушам своим не поверил. — Умоляю, Нацу! — с надрывом взывала к душе его человеческой. — Я все тебе отдам, только сжалься над моей деревней! И стар и млад умирает, не должно быть так! Не останется вскоре никого! Пожалуйста… Ох, Нацу, пожалуйста! Повисла тишина между нами. Задумчиво покачивал хвостом алый волк, взвешивал предложение заманчивое. Задрожали губы мои от мороза, на ресницах слезы льдинками застыли. Дюже холодно в лесу было. Так же холодно, как и в душе волка. Подошел он ко мне медленно, недоверчиво. — Откуда мне знать, что не обманешь снова? — спросил Нацу. — Вдруг это еще одна уловка, чтобы я в чары твои угодил? — Не владею я чарами, — сквозь дробь зубов молвила. — Но если спокойнее тебе будет, то можешь весь скот изничтожить, если вдруг предам тебя. — Нет уж, — качнул мордой пес ало-серый и прищурился. — По-моему сделаем. Как только лекарство подействует, придешь ко мне сама и останешься жить в лесу, пока мне не надоест. А когда я потребую, то отдашь сердце добровольно. Так будет вернее, так не сбежишь… Не верилось мне, что это говорил мой волк. До последнего не верилось. Неужель так сильно обида его изменила, неужель так сильно возненавидел он меня? Но деваться было некуда. Завещала свои душу и тело ему, дала новое обещание. И раз это расплата за ошибки прошлого, то готова это бремя нелегкое нести. — Я согласна.