Победивший платит

Вернувшись после напряженной ночной смены, я по всем правилам должен отрубиться, едва выбравшись из душа, но, надувая постель, я машинальным жестом включаю экран комм-пульта. И в воздухе немедленно принимается мигать полупрозрачный конверт — оповещение о том, что мне пришло письмо. Сон как рукой снимает. Не может быть! Или... может? Адресат: Небесная Империя Цетаганда, Ро Кита, город... адвокатская контора Дерреса. Загрузить письмо. Мое послание к адвокату было настолько утонченно вежливо, насколько может составить подобное простой станционный грузчик, и включало в себя обороты "позволю себе дерзость обратиться к вам с просьбой" и "умоляю сообщить мне, если сообщение не дойдет до его адресата". Надеюсь, мэтр не воспринял эти формулировки как иронию и действительно понял спешность и неотложность моей просьбы? О, да. И ответил он незамедлительно. "Уважаемый господин Форберг! Сожалею, что не могу исполнить вашей просьбы о скорейшей передаче письма по независящим от меня обстоятельствам: его адресат вчера покинул границы Империи, не оставив мне распоряжений о сроках своего возвращения. Обещаю вам непременно передать ваше сообщение, как только для этого представится возможность. Всегда к вашим услугам, Нил Деррес." Письмо оказывает на меня эффект, какой мог бы произвести пропущенный прямой в челюсть. Я мысленно представлял себе самые разные исходы своего поступка. И неправдоподобный: письмо от Иллуми, теплое, радостное, обнадеживающее. И заслуженный: холодное сообщение от Старшего Эйри с вежливой просьбой забыть о происходившем и впредь считать наш милый роман оконченным по объективным обстоятельствам. И самый вероятный: вообще никакого ответа, хотя мое письмо он точно получил, и положенное по правилам вежливости одно-двухнедельное ожидание, прежде чем со вздохом окончательно приравнять бойкот к отказу. Но подобной подлянки от фортуны я не ждал. Меня окатывает неловкой злостью. Сколько мне теперь ждать, прежде чем Старшему Эйри надоест путешествовать и он вернется к своим делам, семье и адвокату? Месяц, полгода, год? Сколько оставаться в смешном подвешенном состоянии, цепляться за проживание подле границы, черт бы ее побрал, Цетагандийской империи, строить свою жизнь как временную передышку между бывшей короткой радостью и будущей неизвестностью? Куда понесло Иллуми Эйри, когда он мне так нужен? "Может, ко мне?" — кольнуло в груди неправдоподобной надеждой и исчезло прежде, чем я успел высмеять собственную наивность. Но ни ирония, ни логика не могут мне дать ответа на один-единственный важный вопрос. Дело не в том, что я не умею ждать. Умею; нетерпеливые в разведке не выживали, подняв голову из засады раньше времени. И не в том дело, что я не умею мириться с поражениями: и этому уже научен. Но не уметь отличить поражения от победы — в этом есть что-то извращенное. И когда я, наконец, засыпаю, снится мне какая-то чушь. Семейство Эйри почему-то живет в барраярском замке. Я прекрасно вижу холодную большую залу с камином и спиральную лестницу в башню, и полукруглую арку входа, за которой неожиданно объявляется Хисока. Даже во сне я прекрасно помню, что тот умер, но это не мешает полковнику заявить о торжестве цетагандийской медицины и о том, что он снова жив. Бывший покойник идет ко мне, а Иллуми в гневе выскакивает за дверь, но за ней оказывается не замковая лужайка, а верхняя площадка башенной лестницы, и он шагает прямо в колодец центрального проема... Сны не бывают вещими, объясняю я себе, глядя в потолок и успокаивая колотящееся в тревоге сердце. Окончательно проснувшись, ополоснувшись ледяной водой и согревшись чаем, я решаю, что так не пойдет. Сперва ночные кошмары, затем рыдания, потом обмороки и нюхательная соль? И все потому, что мне не отвечает человек, которого я сам же покинул? Стыдно. Поэтому я строго приказываю себе собрать оставшиеся мозги в кучку и припомнить, что лучшим лекарством от страданий и депрессий является работа. У нашего дока зашвартовался большой каботажник, и парни из бригады будут совсем не против, если я возьму на себя двойную смену. Да и отгул не помешает. На всякий случай. Лекарство оказывается действенным — усталость вышибает из головы не только переживания личного характера, но и резонные опасения по поводу злопамятности некоторых барраярских СБшников. Поэтому, когда в обеденный перерыв передо мной воздвигается монументальная фигура в зеленом мундире, я не сразу вспоминаю, что нужно встревожиться. Но солдат миролюбив: вручив мне конверт и заставив расписаться в получении, он уходит. В конверте тоже обнаруживается не бомба и не угрозы, а оформленное на бланке со всеми печатями приглашение посетить послезавтра приемную посольства на Комарре по личному приглашению его превосходительства посла. Очень неожиданное предложение. И не избыточно щедрое, чтобы заподозрить неладное: мне не предлагают заранее оплаченного билета на поверхность и не расписывают, что за роскошный прием меня ожидает. А любопытство заставляет меня это приглашение принять. * * * В приемной на меня сумрачно взирает со стены императорский портрет. То ли покрытый краской холст действительно излучает укоризну и некоторую брезгливость, то ли мне пора лечить манию преследования. Девушка из обслуги посольства приносит мне крепкого кофе в крошечной чашечке тонкого фарфора, и под суровым взглядом с портрета напиток, кажется, горчит особенно сильно. Что же нужно от меня принцу Ксаву, если, конечно, приглашение действительно исходит от него? Принц появляется вскоре, входит широкими шагами человека, привыкшего к спешке и умеющего даже малую толику времени употребить на пользу делу. Он машет рукой, когда я привстаю, и садится напротив. Охраны принца — посольской или личных оруженосцев — в комнате нет, хотя я не сомневаюсь, что они ожидают за дверью в полной готовности. — Я должен поблагодарить вас, Форберг, — начинает он без обиняков. — Когда ваше предположение подтвердилось, и мы получили доказательства, что нападавший не был гем-лордом, расследование оперативно двинулось в новом направлении. — Генный анализ? — переспрашиваю я. Ох, невежливо перебивать особу императорской крови, высокой должности и вдвое меня старше. Но Ксав кивает: — Да. На Барраяре подобные технологии не приняты, и, может, это к лучшему, — не знаю, что за воспоминание или мысль заставили принца сделать при этих словах короткую паузу, — но это не значит, что нам они неизвестны. Гем-лорд хорошо заметен в прицеле, — повторяет он старую шутку военных времен, — но и не только. Ваша уверенность дала нам повод распознать фальшивку, а, значит, задуматься, зачем она была нужна. Кажется, у меня появился шанс узнать, во что же я попал: со мною собираются поделиться кусочком информации, которого так не хватало в представшей моим глазам головоломке. — Я могу спросить? — уточняю я осторожно. — Можете, Форберг, — соглашается принц Ксав. — Считайте это частью благодарности за вашу помощь. Разумеется, если речь пойдет о вещах, которые вам знать не позволено, ответа вы не получите, но спросить, — он усмехается в усы, — почему бы нет? — Чего требовал тот человек? — задаю я первый вопрос, наиболее очевидный и явно меньше всего подпадающий под определение секретности. — Я знаю только то, что попало в новости, но там было не слишком много. — Формально, — принц разводит руками, — он требовал от консула Форпински возмещения урону своей семейной чести, поскольку кто-то из его родни потерял свой скальп на Барраяре. Материя тонкая и двусмысленная, и вряд ли подлежащая восстановлению, даже если бы мы нашли этот скальп в чьих-то сундуках и вернули. К несчастью, жертвой нападавшего стала леди Форпински, однако, — он поднимает палец, — волосы леди вскоре отрастут, а иного урона ее честь не понесла. Остричь жену барраярского дипломата в отместку за скальпы, которые ее муж снимал с цетов во время войны? Любопытная месть: показательная, демонстративная, позорящая, но в то же время не настолько страшная, чтобы гнаться через полгалактики за совершившим это ради вендетты. Картинная месть осторожного человека, продумавшего свои ходы заранее. Но, по-моему, она плохо сочетается с финалом этой истории и с самоубийством незадачливого террориста. Конечно, если счесть, что для гем-лорда позорно быть арестованным за банальное злостное хулиганство... точнее, кто-то счел, что для "фальшивого" гем-лорда такой мотив покажется убедителен? — Но поскольку этот человек не был гемом... — намекаю я, что не худо бы продолжить объяснения. — …постольку мы решили, что попытка весьма неуклюже обострить наши отношения с Цетагандой была всего лишь "дымовой завесой". Правдоподобной завесой, ведь взаимное противостояние наших империй у всех на слуху. Тогда мы задумались над истинными мотивами происшедшего, над обстоятельствами гибели террориста и над тем, что он успел сделать до этой гибели, кроме как захватить в заложницы женщин и поднять дипломатический скандал. — Да, там была еще одна женщина, — припоминаю я. — Секретарша или служанка. И после всего она спешно улетает... Да? — Вы мыслите в нужном направлении, юноша, — Ксав одобрительно разводит руками. — Его сообщница и, вероятно, убийца. Коммерческая комм-сеть консульства оказалась ими взломана, но мы приняли меры. К сожалению, мы не успели предотвратить побег этой особы с Комарры, однако проследили ее маршрут, и у ближайшего пересадочного узла П-В туннелей ее будет ждать крупный и весьма неприятный сюрприз. — Он усмехается и уточняет: — Ну, как, у вас остались еще вопросы? Если террорист искупался в "Пламенеющей розе", мысленно добавляю я, то с обеими женщинами — с заложницей и с сообщницей — у него должны были возникнуть весьма специфические проблемы. И если так, можно понять террористку, пустившую в расход не вовремя обезумевшего от похоти коллегу? Но эти тонкие моменты я уточнять не намерен. Фор не станет обсуждать непосредственную угрозу чести леди и то, как далеко зашел ее похититель, даже если что-то конкретное на эту тему знает. — Нет, милорд, — качаю я головой. — Только один: вы позвали меня сюда лишь затем, чтобы рассеять мое незнание? — Вы верно догадываетесь, что не только, и такая догадливость меня радует. — Ксав, кажется, не удивлен подобным развитием событий. Выходит, я показал ему, что я сообразительный мальчик, и в мозгу у меня есть нечто большее, чем одна извилина, и та от фуражки. — Я внимательно прочитал ваше досье, Форберг. Я напрягаюсь. — Вам можно посочувствовать, — продолжает Ксав, не сводя с меня темных, цепких глаз. — Долгая и славная офицерская карьера, в течение которой вы отнюдь не зарекомендовали себя трусом, и в самом конце войны она вдруг похерена одним глупым поступком. Вы можете его объяснить? Я чувствую, что у меня горят щеки. Полковник Эйри и все, с ним связанное, никогда не перестанут быть для меня предметом острого стыда. Но по крайней мере, теперь этот стыд не перемешан с туманом алкогольного забвения и тьмой невежества. — Да, милорд, — соглашаюсь я. — Если позволите. — Ксав кивает, и я добавляю: — Я лишь недавно узнал, что стал жертвой обмана. Это не снимает с меня вины, но, по крайней мере, делает обстоятельства случившегося логичными. Комендант Эйри хитростью заставил меня подписать бумагу о вступлении в брак, чтобы не нести ответственность перед межпланетной комиссией за неподобающее обращение с военнопленными. И что я буду делать, если он сейчас спросит, в чем состояло неподобающее отношение? Сгорю на месте? Не спрашивает, слава богу. Лишь уточняет, сощурив глаза: — И у вас есть доказательства вашим словам? — Никаких, милорд, кроме уверенности в том, что человек, узнавший это для меня, не имел причины лгать, — отвечаю четко. — Вы понимаете, что это не основание пересмотреть решение по вашему делу? — уточняет Ксав и, дождавшись моего кивка, продолжает. — Вы совершили номинальную измену своему сюзерену, и это не тот случай, когда дух закона может возобладать над его буквой. Полагаю, детальное разбирательство дела по случившемуся в цетагандийском лагере не пойдет вам на пользу. Я сглатываю. Он знает. Но та же тактичность, что не позволяет Ксаву говорить о неприглядных деталях происшествия с похищенной леди, на сей раз спасает остатки моей гордости. — Оправдание в вашем положении немыслимо, но возможность помилования не закрыта ни перед кем. Вы рассчитывали его получить, когда обратились в посольство с вашей информацией? Сердце стучит сильнее. Рассчитывал? Хотел оправдаться, хотел доказать? Что будет, если я скажу "да" — помилование вдруг осияет меня монаршей милостью? Его высочество Ксав Форбарра, императорский Голос, может быть наделен подобными полномочиями... Я сглатываю, прежде чем заговорить; откровенность не дается мне легко. — Нет. Я не думал о таких последствиях, сэр. Я вообще ни о чем не думал, если честно. Просто сложившаяся картинка показалось мне... неправильной. Сперва я сделал то, что сделал, а потом стал расхлебывать последствия. Ксав кладет ладони на стол. — Я рад, что вы так ответили, Форберг. Есть вещи, которые возможно получить только непрошеными, и это одна из них. Мне импонируют сообразительность и настойчивость, которые вы проявили в нынешнем деле, и я готов дать вам еще один шанс послужить своей стране. И заслужить ее прощение. Если бы у меня на загривке была шерсть, она бы сейчас встала дыбом. Чувство опасности? Невесть откуда взявшаяся оскорбленная гордость? — Я не прошу о помиловании, ваше высочество, — отвечаю я с трудом. — И не прошу платы за помощь. — Бросьте злиться, Форберг, — неожиданно, но старый принц усмехается. — В продажности я вас не заподозрил, поверьте. Хотите начистоту? Извольте. Он ставит локти на стол, сплетает пальцы "шалашиком" и опирается на них подбородком. Поза, располагающая к непринужденному разговору? — К старости лет я научился неплохо разбираться в людях, и, если честно, не вижу в вас обычного предателя-коллаборациониста. Вы — жертва собственной неаккуратности и суровости закона и наверняка мечтаете эту ситуацию исправить. А я хочу отблагодарить вас за помощь в меру моих возможностей, которые велики, но не безграничны. Да, Барраяр нуждается в вас гораздо меньше, чем вы в Барраяре — но если я брошу на чашу весов свое слово, вы сможете вернуться на службу. Будете слушать дальше? — Да. — Я киваю, с удивлением отметив, что голова сделалась неожиданно тяжелой. — Конечно. — Разумеется, даже я не могу вернуть вам подданство, а с ним и офицерское звание, — объясняет очевидное принц Ксав. — Все, с чего вы сможете начать — это должность внешнего агента Службы безопасности, исполняющего ряд разовых поручений по усмотрению своего начальства. Вы продемонстрировали смекалку, наблюдательность и решимость — для рекомендации этого хватит. Я рассчитываю, что храбрости и умения обращаться с оружием вы за время своих злоключений тоже не утратили. — Вряд ли из меня получится удачный агент внедрения, несмотря на мое прошлое в разведке… Последняя фраза доходит до моего мозга не сразу, но когда это случается, я захлопываю рот. — Вряд ли, — соглашается Ксав. — У вас слишком заметный акцент, Форберг. Предложение щедро и совершенно откровенно. Если принц соизволил особо отметить мою сообразительность, он наверняка ждет, что я сделаю логичные выводы и договорю несказанное. Внешний агент, не слишком ценный для своего нанимателя, необходимость ходить под начальством у кого-то вроде Форсуассона, плюс умение обращаться с оружием... Боевик для силовых операций, которому нужны мозги и определенная доля везения, чтобы выпутываться из сомнительных ситуаций живым. Что же, у меня не было шансов рассчитывать на нечто большее. А рисковать жизнью — привычное занятие и единственное, что я умею. Принц добавляет, видя, что я молчу: — Подробностей я вам сообщить не в силах, СБ не в моей компетенции. Но, предполагаю, с момента, как вы примете присягу, ваша жизнь окажется гораздо менее спокойной, чем сейчас, вплоть до того самого дня, пока император не подпишет указ о вашем помиловании. Надеюсь, вас это не пугает? То есть пока копилка моей благонадежности не наполнится доверху, и я не оплачу право вернуться на Барраяр. Где царствует император, которому я присягал. Где живет вся моя семья, которая сочла меня погибшим. Где мои принципы окажутся нормальными, выговор никому не будет казаться смешным, а поведение — дурацким... И где мне, выражаясь пафосно, предстоит всегда жить с половинкой сердца, потому что Иллуми путь туда будет заказан. Меня окатывает ознобом. Так соблазнительно согласиться и принять протянутую щедрую руку, присягнуть, подчинить свою жизнь исполнению чужих приказов — это просто, это всегда составляло мою жизнь, а замашками Старшего Эйри, вечно осуждавшего мою "типично барраярскую любовь к несвободе", я заразиться не успел. Наверняка достойнее встать под ружье на службе Барраяру, чем наемником на жаловании в каком-то постороннем флоте? Если бы только сейчас мне не приходилось вслепую принимать решение за двоих! Если бы только он ответил на это чертово письмо! Ксав превратно понимает мое молчание. — Вы чересчур потрясены предложенным, Форберг, или до сих пор видите в нем какой-то подвох? — Что... а, нет. — Пауза, я растерянно дергаю обшлаг куртки, чтобы хоть чем-то занять пальцы. — То есть да, сэр, но вы не могли о нем знать... А я не могу знать, куда девался Иллуми, летит ли он ко мне или потерялся где-то в бесконечных путешествиях, давно выбросив меня из головы. Возможно, я потерял его еще месяц назад, и теперь зачем-то выбираю между честью и фикцией. А позволительно ли порядочному человеку в такой момент выбирать? — Потрудитесь объясниться, Форберг. — На изрезанное морщинами лицо наползает тень. Кажется, я разочаровал принца. — Виноват, сэр. — Секундное смятение проходит, и я спокойно гляжу собеседнику в глаза. — Ваше предложение было неожиданным. Мне позволено будет попросить минуту, чтобы ответить на него так, как должно? Он кивает. Но минуты слишком мало, чтобы выбрать. Только чтобы сформулировать то, что и так вертится на языке. — Я действительно не торгую своей лояльностью, ваше высочество. Если когда-либо я смогу оказаться полезным Барраяру, я сделаю это снова, — "если случится чудо и мне не подвернется очередной орешек покрепче бдительного Форсуассона". — Для этого мне не нужно новой присяги. Но сейчас я обязан верностью не только государству, но и человеку. И пока этот человек не освободил меня от данного мною слова и не отпустил — я не вправе ни предлагать своей стране половину верности, ни рассчитывать на ее доверие, солгав в другом. — Вы уже кому-то присягали? — Принц Ксав глядит на меня, холодно сощурясь. — Цетагандийцам? А ведь это именно так и прозвучало. О, черт. — Я никем официально не завербован и ни с кем не связан присягой, кроме той, что принес на Барраяре вместе с первым офицерским чином, — ставлю я все точки над "i". — Головой клянусь. Это просто личное обязательство. — Пауза, и я неохотно поясняю. — Дождаться. Ксав усмехается, и веселья в этой усмешке нет. — Романтика! На этот крючок многие ловятся. Здесь замешана женщина? Или даже мужчина? То, что написано в вашем досье, — правда, Форберг? Вопросы жалят, как пчелы, но меня вдруг охватывает спокойствие. Даже уши больше не горят. А ведь Ксав жил на Бете, припоминаю я, даже женат на бетанке с их свободными сексуальными нравами; может, он не отшатнется с отвращением, услышав, что это был роман с мужчиной? Отвечаю спокойно. — Не знаю точно, что там написано, сэр, но это цетагандиец. Частное лицо и хороший человек, хотя вы вправе в это не верить. Ксав встает и принимается ходить по комнате, не глядя на меня и что-то хмыкая в усы. Мне он машет рукой — "сидите", и я послушно замираю в кресле, настороженно следя за ним взглядом и ожидая, когда он вызовет охрану. Наконец, он поворачивается ко мне. — Получается, мой подарок тебе бесполезен, парень? Ты не можешь привезти своего цета домой, это точно. Что же, поверь, это действительно было попыткой сказать тебе "спасибо", а не вербовкой в удачный момент. Вербовка, знаешь ли, мне не по чину, да и для тебя слишком много чести. А ты твердо уверен, что через год не пожалеешь об отказе? В его словах нет презрения, а, наоборот, слышится сочувствие, и облегчение от этой малости накатывает волной, и даже по-отечески фамильярное "ты" от седовласого принца не коробит. — Я ни в чем не уверен, — отвечаю я в приступе откровенности. — Разве что в том, что порядочный человек не дает одного слова, пока связан другим. — Резонно, — соглашается Ксав, останавливаясь возле моего стула и чуть склоняясь вперед. — И все же благодарность за мною. Вы хотите меня о чем-нибудь попросить? Снова вежливое "вы", снова возвращение к этикету. А по всем правилам хорошего тона, отказавшись от одного подарка, неприлично зариться на другой, поэтому я обязан ответить с небрежной изысканностью что-то вроде "честь познакомиться с вами, ваше высочество, сама по себе подарок". Тем более что я и не солгу. Сокрушительный человек ненаследный принц Ксав и уважение вызывает на уровне рефлекса. И все же я собираюсь с наглостью и прошу: — Если возможно, милорд... дать четкое распоряжение консульской СБ не предпринимать мер к моему задержанию. Боюсь, теперь им захочется разобрать меня по винтикам и посмотреть, не цетский ли я шпион и что у меня внутри. А я еще какое-то время не смогу покинуть станцию, и... мне крайне не хочется видеть в соотечественниках угрозу. — А вы можете доказать, что вы не цетский шпион, Форберг? — спрашивает Ксав с явной иронией. — Хорошо. Пусть так. Если вы сами не привлечете их внимания каким-нибудь экстраординарным поступком, можете считать себя в безопасности. Вы и ваш, — легкий смешок, — знакомый. Это случайно не майор Рау? — Ох, нет! — ожесточенно мотаю головой и вскакиваю, удостоенный прощального кивка. В голове у меня пусто, и, кажется, за эту пустоту мне еще придется расплатиться. Что именно я сделал, доходит до меня, когда я уже покидаю посольство. Я стою, моргая, под пробивающимся сквозь стекло купола ярким комаррским солнцем, и на душе у меня черно. Только что мне предложили шанс вернуться на Барраяр. Самый почетный шанс, какой доступен в моем положении. И уникальный, точно бриллиант посреди городской улицы. А я отказался, в слабой надежде на то, что Иллуми Эйри мне все-таки напишет, и его ответом будет однозначное "да". Проще говоря, я понадеялся, что Папаша Мороз существует и непременно доставит мне моего Иллуми в мешке, перевязанного подарочной ленточкой. Но я уже большой, чтобы верить в сказки. Так почему же? "Барраяр нуждается в вас гораздо меньше, чем вы в Барраяре", было мне сказано честно. Ради блага моей страны — все еще и навсегда моей — я бы не пожалел многое, но... ради себя самого? Попытка вернуть свою честь, искупив одну измену ценой другого предательства, изначально порочна. Я до сих пор болезненно сильно мечтаю ступить на барраярскую землю, но, в отличие от желания эту землю защитить, уже не любой ценой. Беда в том, что я не знаю достоинства монеты, которую ревниво сжимаю в кулаке, не желая отдавать за право входа в сказочную страну. Полновесная золотая марка или ломаный грош? Надежда на встречу или гарантированное одиночество? Не знаю. Поэтому хочется завыть и побиться головой обо что-нибудь твердое. Или хотя бы напиться, чтобы чертям тошно стало. Что я и исполняю, методично обшаривая бары при космопорте и не слишком спеша на обратный рейс. Иллуми рядом нет — и вряд ли будет, — и скривиться, видя, что за дрянь я в себя вливаю, некому. А потом я добавляю несколько полновесных глотков уже на борту катера. Стюард смотрит на меня без приязни, но бутылку приносит: мои вредные привычки — мое дело, а комфорт искусственной гравитации избавляет нетрезвых пассажиров от риска извергнуть выпитое сразу после старта. Мне уже плохо, а завтра, подозреваю, будет еще хуже. Но разве не этого я добиваюсь? Наказать себя за собственную глупость? За нерешительность, за неумение поймать удачу за хвост, за отказ, о котором пожалею не то, чтобы год, но неделю спустя. За полночь, уже у себя в комнатке, я понимаю, что количество принятого на грудь перешло грань от обильного к самоубийственному, и говорю себе "стоп". Но до ночного кошмара, в котором я до самого утра тупо борюсь с гигантским удавом в самых разных интерьерах, я допиться успел. Наконец, посреди очередной серии борьбы с рептилией до меня доходит, что набатный колокол на дворцовой башне — визг летящего снаряда — разгневанный рев твари — это на самом деле дверной зуммер. Приходится разлепить глаза. На часах десять. Кого там черти принесли? "Сейчас", бормочу я заплетающимся языком почти что сам себе и, оставив попытки отыскать второй шлепанец, иду к двери босиком и в одних трусах. Нравственности местных благонравных девиц, если таковые явились под мою дверь с визитом, будет нанесен серьезный урон. — Ну? — неприветливо буркаю я, когда дверь отъезжает в сторону. И тут же шарахаюсь чуть ли не в суеверном ужасе, когда моим глазам предстает то, что предстает. Допился. Почти до зеленых чертей, хотя, конечно, представшее моим глазам зрелище гораздо приятнее нечистой силы экологических тонов. У меня на пороге стоит мой обожаемый гем-лорд — без грима, с одной наклейкой на скуле, весь какой-то замученный и встрепанный, даже обычно идеально причесанные волосы закручены в неаккуратный пучок, словно у немолодой мегеры... Растерянный, больной, и, кажется, с похмелья. Не бывает, короче. Цетагандийцы не пьют, а Иллуми сейчас далеко отсюда. — Тебя что, жена выгнала? — срывается у меня с языка без участия мозга: галлюцинации, как правило, неразговорчивы. — Нет, — отвечает фантом во плоти, в глазах которого почему-то мелькает обида. — Мне можно войти? Он смотрит на меня с опаской, и до меня медленно доходит, что то же самое чувство выражает сейчас моя опухшая со сна физиономия. Неловкость, висящая в воздухе, как кляпом затыкает нам рот, не давая ни одному заговорить первым. Наконец, я выхожу из ступора. Можно ли войти?! Нужно, и немедля. Я тяну его за рукав, а сам борюсь с искушением ущипнуть себя, чтобы проснуться. И не умею сдержать самый дурацкий из рвущихся с языка вопросов: — Ты надолго? — Конечно, надолго, — отвечает Иллуми, шагая за порог и наконец начиная улыбаться. — Думаешь, я летел сюда ради возможности напиться и хорошенько подпортить свое реноме, не получив ничего взамен? — Прости, — меня хватает только на стыдливый смешок, — я не в форме. Я не каждый день такой. Хорош же у меня вид: похмельный, разящий перегаром, всклокоченный, мятый. Но и у него не лучше. Иллуми аккуратист, а алкоголь он ненавидит особо — что же случилось, чтобы блестящий гем-лорд напился не хуже простого станционного грузчика? Но дверь уже закрывается за его спиной — и сбежать из запертой комнаты, пусть захламленной, тесной и душной, ему будет не в пример труднее, это понимает даже моя бедная больная голова. Я прижимаю Иллуми лопатками к двери и целую — целомудренно быстро, куда-то между ухом и щекой, почти ожидая, что он отпрянет в отвращении или отшвырнет меня. Неидеальная встреча, оба охвачены смятением, но все-таки он здесь. Это главное. Можно обнять, прижаться и дышать куда-то в ухо, раз уж нельзя поцеловать по-настоящему, и почти машинальным жестом запустить пальцы в волосы, выдергивая криво заколотую шпильку... — Я тебя люблю, — он стискивает мои плечи в ответ, дыхание мягко щекочет мне висок, а слова неожиданно обжигают. — Прости за пафос. Ты меня тоже? Вот тут осознание, что чудо, наконец, случилось, догоняет меня и бьет под колени. Я бы упал, если бы не держался сейчас за Иллуми. Я ведь успел его мысленно потерять, оплакать в хмельном запое, рассердиться, снова простить, попрощаться — но реальность перечеркивает все предположения. Я был прав в своем слепом выборе или просто удачлив, я угадал, и все будет как надо... Я не трачу время на ответные слова, просто впиваюсь в его губы. И мир, окончательно свихнувшийся за последний месяц, стремительно обретает правильность. И только на самом дне еще тлеет угасающий страх — а вдруг это не вернется? То, что сводило с ума и меняло правила, то из-за чего хотелось жить и приходилось возрождаться другим человеком. А нет же — вот он тут, горячий, как раскаленное железо. И тошнотворное ощущение тоски утекает, оставляя тянущую мягкую опустошенность, неожиданно приятную. Все. Все кончилось, слава богу. Все только начинается, с чистого листа. Лицо — обнаженное, не скрытое слоем грима — близко-близко, и глаза шальные, и от волос пахнет чем-то незнакомым, запах озона и металла, дороги и космической пустоты, и застежки на куртке трещат, как скорлупа механического яйца, когда я запускаю пальцы под одежду... Сильнее страсти, откровенней принадлежности, и выходит скорее больно, чем сладко, когда меня предсказуемо швыряют спиной на кровать и подминают под себя, продолжая целовать; это больше похоже на попытку снова забрать под контроль, привыкнуть... поверить. В таких случаях шутят — "тебя что, из одиночного заключения выпустили?". Ага, именно выпустили. Подписали помилование, открыли дверь — все, крошечная комнатенка враз оборачивается свободой и невиданной роскошью в виде непростительно узкой для двоих постели между чересчур тонких стен. И хотя ожидать моментального бурного секса от двоих ошеломленных, невыспавшихся и страдающих жестоким похмельем мужчин не приходится, но нам теперь некуда спешить? Наконец, мы приходим в себя настолько, чтобы прекратить просто обниматься и начать связно говорить и мыслить. Я нехотя отстраняюсь на расстояние вытянутой руки. Сквозь частый стук сердца, сквозь эгоистическую радость успевает шевельнуться совестливое воспоминание, и я не могу не спросить: — Ты меня простил? За побег, за то, что я не писал, спрятался тут, и... — Прощать нечего, и ты правильно сделал, что спрятался, — отвечает Иллуми, потягиваясь. Глаза у него сияют. — Кинти — убийца... Э, подожди! — перехватывает он меня, когда я вскидываюсь. — Сейчас все уже безопасно. Это долгий рассказ, Эрик, кофе у тебя не найдется? Я накидываю ему на плечи одеяло, включаю кондиционер и, несмотря на жалобное "куда же ты?", делаю пять шагов до кухонного столика. Почему мне не пришло в голову подготовиться и запастись какими-нибудь лакомствами? Теперь придется поить моего эстета гранулированной дрянью с дежурными галетами. — Не разлей, — предупреждает Иллуми и садится на кровати, скрестив ноги. Синтетическую дешевку в пластиковой кружке он принимает безропотно. — Если вкратце: я с трудом договорился с Кинти о разводе на ее условиях, и с Пеллом — о том, что он возьмет Лероя под свою руку, став его покровителем. И тут Лерою стало дурно, причем настолько, что... — Машет рукой. — До сих пор вздрагиваю, как вспомню. Счастье, что у Нару хорошая память, и он упомянул о похожем давнем случае. Мы повезли Лери в Суд, и там его исцелили — не сразу, впрочем. — Не везет парню, — замечаю с сожалением и почти сочувствием. — Но я так понимаю, если ты здесь, ему уже лучше? — Ты не понял, — качает головой. — Лерой чуть не умер из-за того, что слукавил перед судом. И чтобы выкупить его жизнь, Кинти пришлось признаться. Она знала истинного виновника с самого начала и убила его собственной рукой. Сразу после суда. А мне повезло, что я не успел еще дотянуться до горячего чайника. Точно уронил бы. Как челюсть. — Правда?! И что с ней теперь? — добавляю ошеломленно. — Получила негласное поражение в правах, — хмыкает Иллуми, отпивает и морщится; трудно сказать, что тому причиной — вкус напитка или воспоминания. — Скандал никому не нужен. Правосудие совершило странный выверт: вроде бы никто и не виноват. А развод я получил почти моментально. Странно, но мы, — я о семье — после всей этой истории стали относиться друг к другу гораздо лучше, чем сразу после суда. Может быть, оттого, что у нас больше не осталось взаимных долгов. Старшинство досталось Лерою — но, предупреждая вопрос, семейной власти у него ни надо мной, ни над тобой нет. А мне стало только легче. — Тебе не жалко? — тихо переспрашиваю. — Немного. Как жалеют о прожитых годах. Но — самому не верится — это все-таки действительно прошлое. А в настоящем — я твой, полностью и без остатка. Ну а ты как тут? Расскажи. Вот так. У него был смысл жизни, от которого он ради меня отказался. Слава богу, что долг и любовь теперь не тянут Иллуми в разные стороны, но хватит ли меня восполнить эту пустоту? — Скучал, — коротко сообщаю очевидное. — А еще научился пользоваться здешней комм-сетью, сортировать мусор, плавать в невесомости, водить автопогрузчик и мысленно переводить бетанские доллары в барраярские марки. — Вздохнув, потому что солгать нельзя, а сказать правду тяжко, договариваю: — И чуть было не улетел на Барраяр. Прости. Улыбка на лице Иллуми сменяется искренним ужасом. — Мы квиты, — наконец, удается выдавить ему. — Ты меня напугал ничуть не слабей, чем я тебя — известиями о Кинти. Тебе что, э-э... изменили статус? — Мне предложили заработать на помилование, но я отказался, — объясняю торопливо. — Как дурак. Дуракам везет, да? Ты все-таки прилетел. Я внимательно всматриваюсь в знакомое и такое непривычное без грима лицо и прибавляю: — Кстати, а давно ты прилетел? И, гм, почему у тебя такой вид, будто ты тоже страдаешь скачковой болезнью и вдобавок опустошил бар на корабле? — Ничего подобного, — картинно оскорбляется мой гем. — Я просто решил расслабиться и залить неудачу, не моя вина, что тут не найти ничего приличного. Я здесь еще со вчерашнего дня. Это все негодник Рау, — охотно рассказывает Иллуми, переводя разговор с нелюбимого им Барраяра на что угодно иное, — он со своим рассказом оказался последней соломинкой; я и так бы улетел, но после излияний майора земля жгла мне ступни. Ты его вправду приглашал в гости? Я, честно говоря, приревновал. — Я же обещал с ним повидаться, — с неловкостью пожимаю плечами. — Если бы не он, мне тогда было не улететь с Ро Кита, ты же знаешь. Иллуми поднимает бровь. — Вот как? Теперь знаю. Значит, этот франт помог моему Младшему сбежать и молчал? Мерзавец! А Иллуми, пожалуй, не шутил, говоря про ревность. Неприятная ситуация, придется признаваться. Вздохнув для уверенности, объясняю: — Он еще и переночевал у меня. — Учитывая габариты моей квартиры, объяснение исчерпывающее. И, помедлив, я все-таки честно добавляю: — Прости. Если для тебя это повод уйти, лучше я признаюсь сразу, да? Иллуми медленно и громко выдыхает, потом для надежности притискивает меня к себе. — Черт с ним, — негромко решает он. — Я, гм... тоже не все время был тебе верен. Дело прошлое, Эрик, не ешь себя попусту. "Ах, и ты тоже?" Парадоксально, но признание во взаимной неверности утешает. И, более того, провоцирует. Я немедленно нахожу губы Иллуми своими, на них сладость и горечь одновременно, и вряд ли дело только в кофе. Желание накатывает, незамедлительное и острое, и мне не терпится. Раздевать никого уже не нужно — сброшенные вещи Иллуми дорожкой выстелили короткий путь от двери до постели. Мне легко оглаживать все, до чего достают ладони, и откровенно тереться всем телом, словно наглая, вылезшая из воды выдра. Вжимаю его в кровать — ему не вырваться, не улететь больше, никуда не деться. Ничего не изменилось. Ничего не сгорело в тоскливом ожидании, чудесным образом остались и жар, и нежность, и неприкрытый голод. Восхитительно горячий, правильно покорный, Иллуми принимает меня в себя, отзывается и постанывает, откинув голову, в такт толчкам, и вожделение плещется у меня в животе жгучим кипятком. Это как возвращать свои права на то, что чуть было не отняли. Восстанавливать порядок в мире. Реабилитироваться за пережитый страх. Получить своё в восхитительной роли бесцеремонного мужлана, грубого собственника и просто изголодавшегося мужчины. Пока мой желанный, вцепившись, подвывая, насаживаясь в совершенном беспамятстве, заново утверждает, что такое есть "мы" и почему это навсегда. И когда перехлестывает через край и с воплем вырывается наружу, мы просто лежим, обнявшись, успев только подтвердить "люблю" заплетающимся языком. И слова, постельные и неприменимые к обыденности, оседают в память, как сахар на донце чашки. Когда, опомнившись, мы решаем покинуть постель, то выясняется, что наша бурная встреча лишила наряд Иллуми половины застежек и пуговиц, и мне приходится предложить ему в качестве временного компромисса свою футболку. Он мнется, приличен ли этот наряд — "такое чувство, будто я голый!" — но всё же соглашается на экзотику аскетизма. А я даже рад. Тонкий трикотаж подчеркивает атлетическую фигуру; пусть окружающие завидуют. Помню, как некогда Иллуми вздумал хвастаться мною, теперь — моя очередь. — Здесь нравы проще, чем у тебя дома. Куда более разношерстая публика, и чужих едва ли не больше, чем местных, поэтому все стандарты нейтральнее. До меня никому дела нет, разве что я вытворю что-то совсем непотребное. — Недурно, — соглашается Иллуми — Пожалуй, можно было и грим не снимать, но уж очень настойчивой была мысль о том, что к Цетаганде я теперь имею очень опосредованное отношение. — Надеюсь, ты не порвал со своей родиной? — тревожусь я. — Не пугайся, — хмыкает он, сжимая мою ладонь. — Подданства я не лишен, статуса гем-лорда тоже, и даже со знакомыми и родными перед отъездом не расплевался. Мне там просто делать нечего, и все. — Ты уже решил, чем займешься здесь? — спрашиваю оторопело. Вот это предусмотрительность! — Как бы я мог? — он удивлен не менее. — Я же не знал, что именно здесь застану. Что с тобой — нужен я тебе или нет, или ты вообще уехал. Если бы я приехал зря, мне не нужно было бы искать себе занятие. Хочется с обидой спросить "Как ты мог такое подумать?", но я понимаю. Я ведь тоже усомнился в том, что нужен Иллуми. Два мнительных идиота, вот мы кто. Влюбленных идиота, что немного оправдывает обоих. Мы добираемся до центра станции, смотрим на магазинчики, гуляем по подвесным мостикам, пролетаем трубы лифтов, заходим в кафе — снова привыкаем к обыденности общества друг друга. И я на правах старожила знакомлю Иллуми с местными достопримечательностями, на которые он смотрит с веселым интересом. Ситуация выворачивается наизнанку — не так давно ли он вел меня по паркам и кафе старого города? Разница только в одном: он знакомил меня со своей родиной, здесь же лишь временная остановка на нашем общем пути, который ведет... куда? — Ты хочешь здесь остаться? — сидя за столиком в кафе, интересуется Иллуми осторожно, явно ведомый такой же мыслью. — Место любопытное, но, по-моему, нужна толика героизма, чтобы решиться себя доверить искусственному дому. — Здешние уроженцы уверены, что тут все как надо: чисто, упорядоченно и всегда хорошая погода, не то, что на планетах, — рассказываю. — Они удивляются, что кому-то приходит в голову жить внизу. А я удивляюсь их вкусам. — Занятно, — хмыкает он. — Но жить здесь постоянно я бы все-таки не хотел. Всю оставшуюся жизнь видеть небо в голопроекторе? Чересчур экстремально... и не слишком уютно. Сама необходимость прирастать к другому и пока неизвестному миру здорово пугает, а тут еще и станция. Требуется изрядная смелость, чтобы признаться в собственной робости. Я это понимаю: сам себя уговаривал, что бояться нечего, планеты и станции полны народу, и нет никакой пустоты, — но тяжело привыкнуть к тому, что твой дом перестал быть тебе убежищем, вокруг огромное, аморфное нечто, и опору можно найти только друг в друге. В третий раз переезжать с одного мира на другой ничуть не легче, чем в первый. — Черт, а я-то думал, что я один тут такой малодушный тип, и ты в лучшем случае посмеешься над моими сомнениями. — Стал бы я смеяться, будь даже сам лишен тревог, — с ноткой укора говорит Иллуми, обнимая меня за плечи. — Мне уже далеко не двадцать, чтоб с упоением бросаться в авантюры... но еще не девяносто, чтобы обходить их стороной. — Хотя, вообще-то, мне непривычно планировать свою жизнь на много лет вперед, — признаюсь. — В войну я вовсе не рисковал загадывать. И кто нас знает, что нам захочется через месяц, год? — Хвала богам, мы оба уже не подростки, — получаю я ответный смешок. — Я хочу интересной, но спокойной жизни. — Ты еще скажи, что хочешь быть богатым, здоровым и счастливым, — поддразниваю. — Кто же этого не хочет? — Я хочу заключить брачный контракт, — внезапно и серьезно произносит он. — Не сию секунду, не пугайся так. Но хотя бы надеяться я могу? — Я только чудом пирогом не подавился, — комментирую я тихо, ошеломленно и неловко. — Зачем тебе это? Иллуми смотрит на меня пристально, словно я не понимаю очевидных вещей. — Проще простого: я получу законные основания вцепиться в тебя до конца своих дней. Больше, пожалуй, ничего — разве что будет проще с объяснениями, кто мы друг другу. Я уже не Старший, родственных отношений между нами, считай, и нет... И извини, насчет пирога. Такие вещи или говорятся сразу, или никогда. — Тебе нужно юридическое подтверждение, чтобы в случае чего объявлять розыск по всем правилам? — иронизирую, но чувствую, что расплываюсь в улыбке. — Они это называют "партнер". А законные основания я тебе вручил давным-давно, ты же знаешь, "мое слово — мое дыхание". — Значит, соглашайся, — уверенно заявляет Иллуми. — Без возражений. Не заставляй меня прибегать к шантажу, я не постесняюсь. Можешь даже поартачиться немного. Но в итоге, пожалуйста, сделай, как я прошу. А потом мы подадим прошение на визу туда, куда сами выберем, наладим жизнь, построим дом, поругаемся, помиримся, карьеру сделаем — неважно. Зря я, что ли мчался к тебе со свидетельством о разводе в кармане? Эта история началась с отвратительной, пагубной вещи — с моей подписи под брачным контрактом с цетом. И она же заканчивается самым счастливым, правильным и неожиданным поступком, какой я только могу совершить, и который можно описать точно теми же словами. Да? И я киваю.