Lethargy

'Cause sometimes to stay alive you gotta kill your mind.

      Зима протягивается через март, медленно исходит, истлевая, подобно неизлечимо и смертельно больному. Её прах выстужает пасмурный апрель: ночные заморозки убивают поднявшиеся в проталинах первоцветы, под подошвой то и дело хрустят ошмётки грязных сугробов, холодный ветер и в солнечную погоду колет глаза.       Хосока обдаёт простуженным злым апрелем, иждивенцем мёртвой уже зимы, когда он стоит в своей тёплой прихожей, на нём тёплый уютный свитер и смешные пушистые тапки, тоже тёплые. Минуту назад он, сидя за кухонным столом, пил чай, грел руки боками пузатой кружки и смотрел какую-то дребедень в вечернем телеэфире. Хосок смотрит и улыбается, потому что внутри тепло становится, что от тех свитера, тапок и чая. И кажется, что холоду извне к нему даже близко не подобраться.       Юнги сейчас чувствует себя этой улыбкой распятым. Он стоит в дверном проёме, свет не включает, а из-за его спины через открытую дверь в коридор ползёт холод апрельского позднего вечера. Юнги дышит тяжело — по лестнице он поднимался по две ступеньки за раз — но старается потише, не хрипеть загубленными наверняка лёгкими, не громыхать проржавевшим сердцем.       Случаются дни, а чаще именно ночи, когда Юнги становится «сам не свой», ему выкручивает суставы и бьёт больно в виски, хочется лезть на стену и свежевать себя заживо, начиная предплечьем и дальше, дальше, по полосочке, по сантиметру.       — Иногда, чтобы выжить, — дурной, орёт он Чонгуку, отбирающему у него бог знает которую по счёту бутылку. — Тебе нужно убить свой разум.       Его боль не физическая, не лечится болеутоляющим, не приходит по расписанию, уходит без прощаний и сантиментов, потому что всегда возвращается. После неё очень спокойно и мирно на душе и хочется спать.       Вместо уличного опостылевшего холода сутулые плечи Юнги обнимают тёплые шерстяные рукава, под ними не видно даже кончиков пальцев; тянут настойчиво, отбирая у жадной до чужой боли ночной улицы. Закрывая дверь, Хосок не убирает второй руки с плеча Юнги. Ткань куртки холодная и мокрая, пальцы забирают этот холод и леденеют даже через вязку свитера.       Прежде, чем Хосок успевает что-либо сказать, Юнги тянет его на себя — просто перехватывает одной рукой поперёк талии и прячет лицо у мягкого ворота, холодным носом жмётся в шею. На мгновение Хосок напрягается, потеряв равновесие, но его держат крепко. С тихим шелестом его руки ложатся на чужие лопатки, хоть через ткань тяжёлой рабочей куртки их и не почувствовать. Щекой он прижимается к влажным, липнущим к вискам волосам Юнги. Для человека, который так много говорит, Хосок на удивление хорошо чувствует, когда нужно молчать.       От кожи, волос, одежды Юнги пахнет сигаретами, холодным металлом и морем. Хосок вообще считает, что работа на верфи удивительно Юнги подходит. Не как подходила бы одежда или парфюм. Это, скорее, похоже на врождённый цвет глаз или склонность к точным наукам. Юнги любит свою работу. В порту, на верфи ему спокойно и хорошо. Он хотел бы однажды привести туда Хосока, он всегда показывает ему свои любимые места — те, в которых младшему сыну обеспеченной благополучной семьи, дело ясное, делать нечего. Хосок всегда следует за ним, идёт и улыбается, даже если страшно. Юнги учится различать эти улыбки: тысячам разных поводов — тысячи разных улыбок. Мелкокалиберная очередь, без предупреждения дробью в мягкое незащищённое подвздошье, а потом пересчитывать, колупать дырки, ввинчивать палец в своё нелепое бестолковое мясо насколько войдёт, сравнивать ощущения и заносить мысленно в картотеку напрочь поехавшего какого-то Мин Юнги.       Но он не отведёт Хосока на верфь, потому что тот боится высоты и ещё кучи всего. Юнги остаётся только представлять, как улыбался бы там Хосок.       Сам Юнги тоже начинает бояться некоторых вещей, хотя думал, что это чувство ему более не доступно. Страхи, нашедшие, вероятно, временное пристанище в дурной его голове не позволяют делать некоторые вещи, которые делать хочется: вливать до потери сознания в себя всё, что горит; переводить одну за другой зажигалки, просто смотря на пламя; или отвести Хосока на верфь. И сейчас Юнги не может прижать к стене, чтобы ещё ближе, до хруста, до скрипа, до боли. Вцепиться зубами в шею и прокусить, насколько хватит силы, оттого, что страшно отпускать самому и страшно, что оттолкнут, не примут в ладони протянутого, кровавого и бьющегося через раз сердца.       Но Юнги не теснит к стене, не кусает, не делает больно. Только очень-очень крепко сжимает кулаки.       Хосок выключает телевизор и наливает для Юнги чай в красивую белоснежную чашку. Тот возвращается из ванной, снимает куртку и вешает на спинку стула — тихое шуршание и позвякивание содержимого карманов.       — С какой клумбы сорвал? — как бы между делом спрашивает Хосок. Роется в буфете, притворяясь, что не может найти ничего к чаю. По факту просто хочет, чтобы дурацкая улыбка осталась незамеченной.       Юнги мажет и чуть трясёт, он бы в полумраке, наверное, и так её не разглядел.       — Что?       От идиотского вопроса Юнги идиотская улыбка на лице Хосока становится шире, он начинает рыться в другом ящике.       — Роза. С клумбы перед той католической школой, так ведь?       Юнги мутно пялится на стоящий в красивой фарфоровой вазе цветок. Голову его будто набили старым свалявшимся паралоном из матрасов, каждая реакция и мысль в нём до смешного долго вязнут. Он кивает, но, опомнившись, что Хосок его не видит, и говорит:       — Ага. Думаешь, это совсем низкий поступок с моей стороны?       Хосок неопределённо поводит плечами и, наконец, отлипает от буфета, садится на своё место и спешит тут же спрятать лицо за кромкой кружки, делая долгий глоток уже остывшего совсем чая. Тянется под стол, находя там плотно сцепленные на коленях руки Юнги. Почувствовав прикосновения, они сначала заполошно вздрагивают и тут же расцепляются, позволяя Хосоку аккуратно сжать одну из ладоней в своей.       — Спасибо, — бубнит Хосок почти что в чай и снова начинает пить, но Юнги расслышал.       На крюковатых шипах и длинном стебле тяжелоголовой жёлтой розы начинают темнеть, засыхая, алые капли и разводы.       Хосок осторожно поглаживает большим пальцем забинтованную кое-как в ванной ладонь Юнги.