Lethargy

      По утрам Чонгук поднимается за двадцать минут до выхода из дома, умывается ледяной водой, чистит зубы и идёт на кухню к коматозному лохматому Юнги — тому, чтобы собраться, почему-то, нужно в два раза больше времени, и встаёт он оттого раньше и злится дольше. Молча, они сидят напротив друг друга, выкуривают по одной ритуальной на дорожку, Юнги пьёт премерзкий крепкий кофе, Чонгук — кипяток с долькой лимона. Так же молча они расходятся по комнатам, одеваются, снова встречаются в прихожей. Иногда Юнги отчего-то говорит Чонгуку, чтобы тот не забыл взять ключи. Иногда он об этом не напоминает, но ключи Чонгук ещё ни разу не забывал.       Они вместе едут на работу, куда Юнги когда-то сумел пристроить и Чонгука. Вдвоём они таскают занозистые деревянные ящики на портовых складах, загружают в грузовики, которые увозят неизвестно что неизвестно куда. Иногда их отправляют помощниками на верфи. После этого кожу немного жжёт от солёного ветра, ощущение, словно её корёжит, как листовой металл под водой; у Юнги щёки и нос становятся красными и чуть шелушатся, у Чонгука трескаются и кровят губы. Но обоим нравится работать на верфи больше: курить можно сколько влезет, а в перерывах или в конце дня усесться на верхотуре, свесив ноги и глухо постукивая пятками ботинок по ржавой стали балок. Смотреть на волны и передавать друг другу последнюю оставшуюся на двоих сигарету. Иногда разговаривать, иногда нет.       В такие моменты Чон Чонгук не счастлив, но вполне доволен своей жизнью, всеми присутствующими в ней вещами. По Юнги невозможно понять, что он думает, только вот Чонгук всегда замечает, как тот затягивается чуть дольше и медленней обычного и щурит глаза — это ему так хорошо, эквивалент кошачьего мурчанья такой. И Чонгук, когда таким его наблюдает, вообще не против, что Юнги скуривает большую часть сигареты сам.       В такие моменты Чон Чонгук не счастлив, но вполне доволен своей жизнью, всеми присутствующими в ней вещами.       Всё остальное время он жизнью обижен, смертельно ранен уже много лет куда-то за рёбра, во что-то холодное, скользкое и мягкое. Как однажды он сам себе внятно разъяснил: всё, может, не так уж плохо для остальных, но он для этого чересчур хорош.       Чонгук смотрит умные фильмы о важном, с красивой картинкой и актёрами, читает такие же умные книжки и порно смотрит только красивое — чтобы никаких пошлых фраз, притворных стонов и тупого подобия сюжета. Он считает, что всё всегда делает правильно, только получает не то, чего хочется. Наверное, потому, что точно не знает, чего же хочет.       Оттого в Чон Чонгуке скопилось подавленного гнева близко к критическому уровню. Он потерялся в своих определениях для «умного» и «красивого», вообще для всего. Много раз уже вытаскивал сам себя из метафорической петли и несколько раз Юнги из очень даже реальной. Случаются такие вот «пощёчины», когда Чонгук перестаёт себя жалеть и злиться на всё вокруг, ему тогда хочется либо разрыдаться, либо избить кого-то очень слабого до смерти. Но он не делает ни того, ни другого, а моменты эти случаются всё реже.       Однажды очень умный и очень красивый по чонгуковым понятиям Юнги встречает некоего Чон Хосока. Об этом Чонгук узнаёт позже, когда этого Чон Хосока в их квартиру приводит Намджун. Алкогольное веселье и шум вокруг будто окутывают его дымкой, скрывают от глаз — настолько тусклым, хоть и тоже красивым, кажется поначалу этот человек. Чонгуку быстро надоедает за ним наблюдать, и он упускает, как оказывается позже, очень важный момент перелома, который потом переламывает его самого начисто.       Хосоков недуг становится Чонгуку проклятьем, его Заиром, превращает камни в золото, воду в вино, губит на корню всё светлое, что оставалось в его душе на правах лишь проезжего гостя. Хосок становится неотделим от своей болезни — лучшего из возможных обрамлений его кроткой красоты. Что-то, будто чуть придушенное сильными руками, заласканное жестокосердной нежностью. Несмелое, бесшумное, едва тёплое неглубокое дыхание. Затворничество тепличного голодного пустоцвета. Душераздирающая прелесть обречённости, чумная, жестокая; такой впору на виселицу за измену, на костёр за волшбу, под саван тёмных речных вод за без ответа оставленный голод во взгляде. Каждый приступ — репетиция собственной смерти. Гибнущая стократ красота, что никто не умеет низложить и post mortem.

***

      Наутро проснувшийся раньше всех Чонгук долго мёрзнет перед распахнутой на кухне форточкой: сначала курит, а потом ещё полминуты просто дышит через рот, выпуская облачка пара. Хосок входит бесшумно и обнаруживает себя, только высыпая в ладонь горстку таблеток. Чонгук вздрагивает, поворачивается и смотрит, как тот наклоняется к раковине и запивает таблетки водой из-под крана. Смотрит, по большей части, на темнеющий у самого ворота кофты след.       — Доброе утро, — громким шёпотом, чтобы не разбудить остальных отсыпающихся после ночного веселья, говорит Хосок и улыбается по-доброму так. У Чонгука начинают противно зудеть нёбо и костяшки пальцев. Он только кивает и тоже улыбается.       Хосок не перестаёт так болтать, пока наливает себе в чашку молока, разогревает в микроволновке, идёт в гостиную и усаживается на диван. Чонгук молча следует за ним, опускается рядом, держа кружку с кипятком и лимоном, сразу ставит её на ящик-столик. Хосок делает маленький глоток из своей, тоже отставляет в сторону и слизывает с верхней губы молоко. В горле Чонгука сразу жаждоподобней любой пустыни со всеми её песками. Ему не удаётся ясно мыслить, наверное, оттого что утро, и вчера выпито было изрядно, а ещё Хосок много говорит шёпотом и бедром к бедру прижимается, и на шее его красивой красивый засос, а под толстовкой и джинсами ещё много таких.       Чонгук заводится с полпинка, начинает злиться на самого себя за слабость и всё хорошее в целом. Он выпивает воду залпом, чуть не проглотив лимон. Сразу жалеет, потому что теперь руки занять нечем.       Настаёт его очередь что-то отвечать, он говорит ладно, жестикулирует даже и кое-как использует мимику. Хосок внимательно слушает, ободряюще улыбаясь — ему нравится, что молчаливый парень, с которым живёт Юнги, наконец с ним действительно разговаривает, а не просто сверлит недобрым взглядом. И голос у него, оказывается, очень приятный.       Не замолкая, без запинки продолжая говорить, Чонгук делает очень простую, но какую-то страшную в своей неуместности вещь — уверенно кладёт ладонь на хосоково бедро и едва сжимает. Улыбка стекает с красивого лица напротив, Хосок не понимает ничего, а Чонгук смотрит вниз и продолжает, продолжает говорить. Раньше он молчал и всегда смотрел в глаза, а теперь.       Он чувствует напрягшиеся до дрожи мышцы, и тепло чужого тела. Он отдаёт себе отчёт, что ему просто захотелось чужую игрушку, и не просто украсть, а сломать, растерзать и вернуть такой, чтобы владелец, не задумываясь, вышвырнул. Фарфоровая кукла сидит перед ним, опустив стыдливо и очень по-киношному глаза, но не сводит острых коленей, не отстраняется, не краснеет наигранно, не дышит тяжко и пошловато. Так бы и делали актёры в фильмах, что любит смотреть Чонгук. Тонкие ломкие пальцы сцеплены в замок, и Чонгук смотрит на них и очень ясно видит, как эти руки перебирают чётки или складываются каждую ночь в молитве, как смиренно склоняется больная-больная голова — так же, как сейчас перед ним. Чонгук не видел распятия над кроватью в хосоковой квартире, но понимает всё и так.       Договорив, он улыбается, почти смущенно. Поднимается с дивана и идёт на кухню с чашкой, чтобы налить себе ещё воды и пойти в свою комнату.       Хосоку очень страшно и хочется пойти домой плакать, как маленькому ребёнку. Его молоко быстро остывает, он идёт в пустую кухню, где Чонгук оставил на подоконнике пачку сигарет. При мысли, что специально, что знал, становится совсем хреново.       Хосок медленно курит, пока проснувшийся встрёпанный Юнги не находит его и не начинает хрипеть на повышенных тонах.       — Ты же, мать твою, говорил, что бросил, — Юнги падает на табуретку, откидывается к стене и сам закуривает. — Тебе, блять, нельзя.       Хосок грустно улыбается, послушно тушит едва начатую сигарету и встаёт на колени перед стулом Юнги. Он кладёт голову тому на ноги, прижимается щекой и прикрывает глаза.       — Прости, — он шарит рукой в воздухе, пока не находит свободную руку Юнги, и переплетает их пальцы. — Больше не буду.       Трясёт сцепленными руками в воздухе и сжимает чуть крепче.       — Договорились?       — Ладно.       Юнги ни черта не понимает. Просто зажимает сигарету губами и начинает гладить медленно засыпающего Хосока по волосам.