Память

Макс смеется холодно, сидя на крыше Дома Страха, построенного Малдо. Макс смеется, а в глазах, древних и недобрых, никакого веселья или радости. Крыша вокруг прорастает бурьяном, репьем, чертополохом, полынью, крапивой, которых в Мире нет и быть не может, расцветает аконитом и цикутой, плещет белладонной и болиголовом. Макс смеется, рвет цветы и стебли, плетет из них колючий венок, облизывает пальцы от горького сока, водрузив венок себе на голову. У Макса перед глазами полуночный Ехо, замерший в предчувствии, но он не видит любимых мостовых и мостов. Макс видит заливающий толпу и помост слепящий полуденный свет Средиземноморья, видит римских легионеров в раскаленных солнцем шлемах, выцветшее больное небо над Лысой Горой, чувствует, как израненные грудь и спину заливает едкий пот, как шипы венка царапают лоб, а пеньковая веревка на запястьях впивается в ссадины. Макс слышит, как сзади сорванный старческий голос выкрикивает: «Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу… Вар-равван!», а потом взвивается грохот толпы, за которым уже не слышно ничего, даже его собственных хрипов. Вокруг Макса знойная, душная, солнечная, больная Иудея, римская стража, повозка, пенька и терновник, хотя вокруг него весенний Ехо, прохладный ночной ветер с реки, мягкая ткань одежды и никаких людей. В Ехо полно дерьмовых ясновидцев, как известно, и нет дураков высовываться на улицу, когда сходит с ума Вершитель. Великий Магистр ступает на крышу, заросшую по самый его пояс, когда Макс раскидывает руки навстречу ветру, рассыпаясь тем же стылым хохотом. Запястья оплетают побеги чертополоха, на глазах распускающие кроваво-красные цветы, и они же цепко держат щиколотки, плеща алым и там, а Макс стоит с прямой спиной, с какой его обычно не увидишь, с венком на рыжеватых волосах, от цветов которого остро пахнет неизвестным ядом. Шурф оказывается рядом меньше, чем за мгновение, успевает заглянуть Максу в глаза, отметив, что они такие же, как на Темной Стороне, – древние и многоцветные, краем сознания ловит видимое Максом и невольно задерживает дыхание. Макс висит – стоит, - прибитый к кресту ржавыми гвоздями, смотрит сквозь щелочки опухших искусанных век на выжженный солнцем склон с жухлой травой, на вползающую на больное выцветшее небо черно-сизую тучу, смотрит на подходящего легионера с копьем и ведром воды. Макс вцепляется зубами в мокрую губку, и по пересохшему горлу течет восхитительно прохладная вода, а потом вместе с хриплым чужим голосом, говорящим «Славь великодушного игемона», под ребро колет острая боль, дышать становится невозможно, а потом боль дотягивается до сердца, и Макс, прохрипев что-то, обвисает на гвоздях. Затихает смех, злой, яростный и холодный, так смеялся в свое время недоброй памяти Лойсо Пондохва. Шурф подхватывает тело, потерявшее всю опору, и с ужасом видит, как откидывается голова в ядовитом венке. Артерия на шее бьется слабо-слабо, дыхания почти нет, а лоохи на груди расцветает ярко-алым колючим неизвестным Шурфу цветком. Заросли неведомой травы на крыше начинают вянуть, желтеть и крошиться, спустя мгновение от них не остается даже трухи, да и какая труха от наваждений, но венок, пахнущий ядом, и алые колючие цветы на запястьях, лодыжках и сердце остаются. Шурф – не худший из знахарей, но Макс не просыпается ни от чего. Кристалл Памяти, материализовавшийся в руке буквально по первой мысли, ехидно мерцает, чего Шурф за этими кристаллами никогда не замечал, а дыхание Макса становится еще реже. - Не старайся его разбудить, - говорит кто-то за спиной. Леди Сотофа кладет маленькую пухлую ручку на плечо в белой мантии, гладит легко. Шурф дышит на шестьдесят, пропуская через легкие напитанный чужим душным зноем и ледяным смехом воздух, впитывая тепло ладони сквозь ткань, потому что без этого, кажется, тянет стылым туманом, какого весной не бывает никогда. - Не бойся, мальчик, - говорит Сотофа. – Это не наваждение, а память. Шурф достаточно знает о памяти, но о наваждениях Сотофа знает заметно больше, и если уж она говорит, что это не наваждение, ей стоит верить. Но сейчас его в первую очередь интересует, что делать: понять можно будет потом, когда будет точно понятно, что Максу ничто не угрожает. Сотофа забирает в собственный кулачок Макса, другой рукой крепко хватает за запястье Шурфа и отводит обоих Темным путем в собственный кабинет. Там уже сидит сэр Джуффин, вокруг которого собралось облако сизого табачного дыма. Леди Сотофа не любит табак, помнит Шурф, но даже ее принципиальность в ряде вопросов может быть отодвинута на задний план. При их появлении Джуффин вскакивает, пинком пододвигает к Сотофе кресло, на которое она роняет Макса, и резко командует: - Шурф, противоядия, быстро. Сотофа, я держу, тащи эту погань. Шурф шагает Темным путем в лабораторию Ордена, которую сам приводил в строгий порядок, по памяти достает из сундуков, шкафов, ниш склянки с зельями против ядов с запахами, хотя бы похожими на то, чем пахнет максов венок. Память и система делают свое дело – в кабинет он возвращается, когда Сотофа заканчивает тянуть из-под ребра шипастый стебель, с которого каплями крови осыпаются такие же колючие цветы. Лоохи валяется где-то под ногами, сапоги там же, а поверх – такие же стебли, как тот, что тащит Сотофа, вырванные из рук и ног, где на их месте медленно наполняются чем-то – не кровью – ранки с рваными краями. Странное что-то неопределенного цвета пахнет временем и Хумгатом и не похоже ни на что бы то ни было известное. Последний стебель ложится на пол, Сотофа, примерившись, единым движением сдергивает с головы венок и отбрасывает его, и на лбу проступают следы все того же чего-то. Джуффин перехватывает у нее почти невидимые нити времени, - Шурф узнает заклинание, без малого двухсотая ступень, - пока Сотофа и Шурф в четыре руки смешивают в плошке несколько десятков разных зелий. Шурф раздвигает нити, помогая ей влить до странного сладко пахнущую смесь в рот Максу, и чувствует, как чуть ускоряется пульс под ладонями. - Джуф, отпускай, - негромко говорит Сотофа. – Шурф, держи около сердца, будет тянуть – не давай. Шурф почти сразу чувствует, как оставшиеся в руках нити пытаются выскользнуть, натягиваются, дрожат в пальцах, а вместе с ними дрожит и сокращается судорожно максово сердце. Нервно-паралитические яды, судорожное действие, быстрое всасывание, не удержишь нити – остановится сердце и дыхание. Быстрота действия намешанных зелий – несколько десятков секунд, с учетом неизвестных факторов – до нескольких минут, дальше риск остановки сводится к минимальному. Шурф размеренно дышит, держа в руках почти что чужую жизнь, и проговаривает про себя состав, действие, побочные эффекты и смесные эффекты противоядий, пока нити не перестают вырываться из пальцев. - Отпускай, сэр Шурф, - усталый голос Джуффина свидетельствует, сколько сил было потрачено на всю эту суматоху. Хотя, казалось бы, минут десять-пятнадцать прошло. Шурф отпускает расслабившиеся, слабо пульсирующие дыханием и биением нити, делает шаг назад и рушится в подставленное Джуффином кресло. Мизансцена отдает легким безумием. Три усталых колдуна, одни из сильнейших своего – и не только – времени, спящий не своим сном Вершитель, разбросанная по полу одежда, увядающие на глазах цветы иного Мира, тонкий запах яда, времени и Хумгата, и на закуску – живописный натюрморт из склянок с зельями. Великий Магистр готов заржать в духе Безумного Рыбника и не менее безумного Вершителя, но вместо этого закуривает и ровно спрашивает: - Леди Сотофа, что… - он пытается подобрать адекватно отражающее ситуацию слово, но на язык просится исключительно нецензурная брань двух миров и нескольких традиций, - это? - Это память, - вздыхает Сотофа. – Он древнее всех нас, вместе взятых, и сэр Макс из Ехо – не первая его жизнь. Ему почему-то нравится играть в человека, не знаю почему. Иногда, видишь, игры заканчиваются трагически, - качает головой она. – Макс просто вспомнил ту игру, вот и обезумел слегка. - Почему вдруг вспомнил-то? – любопытствует Джуффин. Теперь, когда угроза жизни миновала, он опять любопытен и насмешлив. – Не смотри на меня так, сэр Шурф, я знаю не все. - А я, можно подумать, знаю все, - Сотофа фыркает. – Думаю, что это закономерный этап развития. Хочешь развиваться – изволь помнить. А что такое развитие для мага, ты не хуже меня знаешь. Максу просто приходится развиваться из нескольких точек, а не только из нескольких одновременных жизней. В комнате повисает усталое молчание, разбавляемое потрескиванием сгорающего табака и стуком пальцев Джуффина по деревянному подлокотнику. Дыхания Макса, которое обычно даже во сне шумное и жадное, будто он до сих пор не может надышаться воздухом Мира, почти не слышно. Ранки на запястьях, щиколотках, все еще открытой в разорванном вороте скабы груди и царапины на лбу потихоньку затягиваются, странное нечто уходит обратно вглубь, так и не выступив за края. На краю памяти проскальзывает картинка из старой книги, озаглавленной «Библия»: гвозди в ладонях и ступнях, прямая спина, суровый взгляд исподлобья – легенда о безумном Великом Магистре по имени Иисус, именем которого назвали мировую религию. Макс объяснял ему историю христианства не очень охотно и не слишком подробно, – в сложившихся обстоятельствах становится понятно почему. Зато, согласно легенде, тот Великий Магистр воскрес, и это позволяет надеяться, что и Макс очнется от этого сна. Вершитель открывает глаза через три дня, как в той самой легенде. Первым делом вытаскивает из Щели между Мирами сигарету, выкуривает ее в один длинный затяг, и разглядывает Великого Магистра Семилистника, как что-то не слишком знакомое, но почему-то узнаваемое. Сэр Шурф смотрит в ответ совершенно спокойно, не торопя узнавание и осознание, набивает трубку, пока вторая сигарета облетает пеплом на ткань лоохи, успевает даже послать зов леди Сотофе и получить в ответ ожидаемое: «Ну, никто и не сомневался. Оживет – тащи к себе и корми, а сейчас прости, меня ждут ученицы». - Сэр Шурф, - полувопросительно говорит Макс на середине третьей сигареты. Переводит взгляд на запястья, где на месте ранок остались чуть серебрящиеся на отсвет следы, усмехается половиной рта, но молчит. Шурф кивает, не считая нужным комментировать очевидное. - Всегда недолюбливал христианство, теперь понятно почему, - с почти прежними интонациями заявляет он на четвертой сигарете. – Такую идею испортили, идиоты. Познаний Шурфа в религиях того Мира недостаточно, чтобы адекватно отреагировать на слова Макса, и он делает себе пометку попросить его раздобыть побольше книг на соответствующую тематику: две с половиной дюжины лет – не срок, а дальше – свобода исследования и никаких орденских и придворных бюрократов. - Шурф, а воскресшим бывшим Великим Магистрам полагаются сладкие весенние баккуроты? – спрашивает он к фильтру пятой сигареты. – Жрать хочется – сил нет. - Баккуроты мне вряд ли удастся достать, - ответствует Шурф, не пряча улыбки облегчения, - но ты всегда можешь рассчитывать на любую пищу этого Мира, сэр Макс. Орденский повар к твоим услугам. Макс улыбается так, что только что щеки небритые не трескаются, вскакивает с кресла, потягивается с силой, вылетает в сад и наконец смеется счастливо. Он будто обнимает весь Мир, плещет вокруг свободой, силой и радостью, напоминая ветер – только теперь не один из безумных ветров Йохлимы, которым казался тогда на крыше, а ветер Темной Стороны, цветной и самозабвенно счастливый. Мир, который эти три дня, казалось, дышал вполсилы, взрывается ответным счастьем, которое сэр Шурф чувствует всем существом. - Не провались на Темную Сторону, там не кормят, - шутливо напоминает он, выходя из кабинета, плавно переходящего в беседку. Макс оборачивается, весело щурясь от пляшущего солнечного пятна, кивает и шагает вслед за ним в кабинет Великого Магистра, где на рабочем столе поверх документов стоит поднос с горой еды. В саду Сотофы остается только звонкий смех, которому вторят окрестные птицы.