***
— Может, ты когда-нибудь меня простишь, — и слова перекрывают её улыбку как газовую горелку. Он подходит вплотную и берет её лицо в ладони, и Эллисон на двести процентов уверена, что это не сулит ничего хорошего. Она так и замирает с кухонной лопаткой в руках. — Ты смертельно болен, да? — она выдавливает из себя смешок, пытаясь обратить всё в шутку. Ну почему, почему он смотрит так, будто она вгоняет ему нож под ребра? В его чёрных зрачках целая вселенная собрана, и ей кажется, что кроме этой вселенной и не остаётся ничего. Чернота, невесомость, а в животе ощущение, будто она на американских горках, и вагончик мчится вниз. А потом его слова. — Мы больше не будем вместе, никогда. И ты поймешь, и примешь это. Ты будешь ненавидеть меня и думать, какой я мудак, — слова обволакивают и раскаленным клеймом впечатываются в сознание. Эллисон пытается не слушать. Не выходит. — Но ты будешь счастлива. Ты поймешь, что всё между нами было ошибкой, и ты не будешь сожалеть. Эллисон… Ты поймешь, что никогда меня не любила. Её дрожью бьёт, и она смаргивает слёзы. Всё существо её кричит и молит прекратить, но она не может с места двинуться даже. Прикипела, пристыла, по-живому пришили будто. А Кол всё говорит, и голос стальной проволокой обвивает каждый её нерв. И его самого едва заметно потряхивает. Больше всего он боится передумать. — Я так сильно тебя люблю. Знаешь, откуда ты вытащила меня? Знаешь, кем ты сделала меня? Я такой эгоист, Эллисон! Но с тобой… с тобой я просто не могу быть таким. Ты лучшее, что случалось со мной за последнюю тысячу лет. И я так не хочу, чтобы ты забывала это. И клянет себя последними словами за то, что вынужден добить её. И себя заодно. — Но ты забудешь. Ты н и к о г д а не вспомнишь. И Эллисон действительно не в силах вспомнить, почему окно в кухне оказывается открытым, а у неё в груди — слишком легко. Так легко, будто она лишилась вдруг самой большой и важной части своего сердца.
***
Эллисон считает себя брошенной и растоптанной, что звучит уж слишком драматично, если ты не подросток. И пусть Лидия до сих пор вырисовывает на её деньрожденьском торте кремовую восемнадцать — этим время не притормозить. Только что с того, что она ни разу уже не школьница? Со временем обида никуда не уходит. И нарастает только — Эллисон цепляется за каждую мелочь, вытаскивает на свет все свои и его косяки, чтобы найти в конце концов причину. Понять, просто понять, почему тот, кто однажды вытащил её со дна, сам же туда и загнал. — Всё кончено. Я нашёл себе получше, — слова стекают с неё, маслянистые. И всё казалось таким понятным — он нашёл себе какую-то шлюху и уходит к ней. Как дважды два. Уходит и оставляет её, пришибленную, придавленную к полу десятитонной бетонной плитой. И слышен только костный хруст. Только Эллисон не из-за этого херово. На самом деле, она даже не чувствует к нему никакой ненависти — лишь едва ощутимое жжение за опущенными веками и желание забыться. Всё кажется ей иррационально неправильным, фальшивым, весь мир вокруг, все люди, каждая гребанная секунда. Будто она в параллельной вселенной существует, и весь этот бред начался тогда, когда он ушёл. Каждый раз она говорит себе, что это лишь стрессовое и пройдёт, обязательно пройдёт. И каждый раз сомнения забивают ей голову сладкой ватой, склеивают мысли тягучей карамелью, и не происходит ничего. И ощущение не-пра-виль-нос-ти всего происходящего режет её на бесформенные лоскуты. Эллисон понять не может, почему ей так больно. И самым страшным оказывается то, что даже сохранив каждое воспоминания, связанные с Колом, Эллисон не может понять, как она могла любить его. Потому что, кажется, она и не любила вовсе. И, будто в насмешку, на её щеках холодно-мокрые полосы расползаются. Эллисон сдавленно пищит, тянется за сотовым, попутно сдирая локоть об угол стола. Знал ли Кол Майклсон, что система может дать сбой, когда стирал её воспоминания? Мог ли он подумать, что не будет достаточно силён, чтобы заставить её поверить? И поймет ли, что единственной причиной его провала было то, что Эллисон любила с л и ш к о м сильно? Слишком сильно, чтобы позволить долбанному вампирскому внушению вычистить себя до самого основания. Его номер пылится на самом дне телефонной книжки. Раз, два, три — каждый вдох в такт гудку. — Я тебя ненавижу, — задыхается, едва выговаривая слова, зная в глубине души, что это ложь от буквы до буквы. И на том конце провода до звенящего тихо. У него, на самом деле, не осталось никаких оправданий.