Теория одиночества

      Все могли идти по известному направлению и писать жалобы в лигу сексуальных меньшинств, но безответственным Бадоу себя не считал.       Просто иногда…       Ну, ладно, намного чаще, чем «иногда» и гораздо чаще, чем вообще хотелось бы, но просто так складывались обстоятельства. Обстоятельства — это вообще очень упрямая штука, против них особо не попрешь.       И добряком он себя не считал. Злодеем, впрочем, тоже.       Иногда ему нравилось думать о себе, как о натуре очень сложной, тонко организованной и всерьез не понятой окружающими, но на самом-то деле Бадоу отдавал себе отчет, что мир его устроен на диво просто: никотиновая зависимость, довольно пассивное чувство справедливости, феноменальное чутье на всякого рода пиздец, непременно подкрадывающийся незаметно, даже если ходить за ним по пятам, и Хайне. И если сигареты были одержимостью, умение влипнуть в лажу — какой-то долбанной кармой, а зачатки морали — или все же рудимент? — с натяжкой, но считались его жизненной философией, то Хайне… просто был.       Как то злоебучее ясное солнышко, которое есть просто потому, что так устроен мир!       Это не было дружбой, не было даже элементарной симпатией, да и на полноценное партнерство как-то слабо тянуло. Это вообще не классифицировалось, как отношения. Как любые нормальные, человеческие отношения.       Нормальные? Человеческие? Ха!       Бадоу искоса смотрел на впавшего в свой созерцательный анабиоз Раммштайнера и криво усмехался.       А кто сказал, что речь о чем-то нормальном? Что в этом городе вообще осталось что-то нормальное. А если и осталось, то откуда им, людям, не видевшим вокруг себя ничего, кроме отчаянья, грязи и страха, знать, что нормально, а что — нет? Да кто сказал, что Хайне, к примеру, вообще человек?       Спокойно, Бадоу, тебя опять несет. Иди, покури, подумай о вечном.       Чем в следующем месяце за конуру свою платить, например. Ах, да — еще реактивы заканчиваются…       Все должно было пройти без сучка, без задоринки.       Часок потусоваться в злачном местечке, облюбованном так называемой «золотой молодежью» — да и не только молодежью, если уж на то пошло — развязать кому-нибудь язык, в идеале — развести на допуск к приваткам, дислоцирующимся где-то на верхнем этаже «клуба» — во всяком случае этот бордель упорно именовался по документам клубом — пара снимков, и адьё! По-английски, не прощаясь, да огородами, огородами.       Но, ёп же ж вашу мать!       Хайне кого-то там заметил среди беснующихся на дансполе торчков и голосом, не терпящим возражений, велел дожидаться его у барной стойки и ничего до его возвращения — ничего, Бадоу, это значит совсем ничего: никаких «я на минутку за сигаретами» или «я только одним глазком взгляну, а что там такое происходит во-о-он за той дверью…» — не предпринимать.       Вот, скотина! Он теперь, что, всю жизнь будет вспоминать тот чертов поход за сигаретами?! Подумаешь, поезд пропустили. Подумаешь, последний…       В общем, Бадоу действительно собрался просто дождаться возвращения Хайне, когда к нему подсел этот типчик — лет 35-40, пижонский костюмчик, ни разу не скрадывающий основательно заплывших форм, в более трезвой юности, возможно, и бывших атлетическими. Субъект пребывал в той степени алкогольного неадеквата, когда уже похуй дым, но ноги еще носят — сначала уставился, как баран на новые ворота, потом деловито придвинул поближе высокий табурет и уселся, ну, слишком близко.       — Новенький? Я тебя раньше тут не видел, — субъект предпринял попытку облапать Бадоу сквозь тонкое пальто, — какие планы на вечер, детка?       На мгновение Бадоу даже дар речи потерял.       Нет, он уже давно не был так невинен, чтобы не догадываться о существовании мужской проституции — да он именно из-за нее, родимой, и сидит тут! — скорее даже наоборот, был достаточно грешен, чтобы не раз и не два самолично воспользоваться услугами хастлеров. Конечно, не совсем так, как ими пользуются нормальные люди… в смысле, те, не совсем нормальные, которые именно пользуются… Короче, у парочки хастлеров он иногда покупал прелюбопытнейшую информацию, существенно облегчавшую поиск источников заработка. А поэтому он имел весьма неплохое представление о том, как именно они выглядят, эти самые хастлеры, как себя ведут и как с первого взгляда их вычислить, даже если они не в рабочем режиме.       Так что, обалдел он больше от самого факта, что его приняли за проститутку, что по трезвому размышлению было совершенно нереально. Типаж не тот, если угодно. Ни кожи, ни рожи — так понятнее?       — Слушай, дядя, какая я тебе, блядь, детка?! — неласково отбрил Бадоу, отодвигаясь вместе со своим табуретом. — Глаза разуй. Ты обознался, дядя. Отвали.       Тип моргнул по-совиному, перевел вопросительный и странно трезвый взгляд на бармена — тот пожал плечами.       — А ты, лапушка, хамло, — широко осклабился «дядя», чудесным образом утратив всю свою неадекватность. — Знаешь, что случается с невоспитанными мальчиками в таких местах, как это?       У края стойки замаячили квадратные товарищи с лысыми черепами, изображающие почетный караул этого умника. А дядя-то не так прост.       Бадоу тоскливо оглянулся в ту сторону, где затерялся Хайне.       Скотина. «Сиди тут, Бадоу, я сейчас.»       Вот, всегда так. Об-сто-я-яте-ельства-а! И хрен же поспоришь, хрен потом докажешь, что ты не верблюд, что на самом деле сидел себе тихо-мирно, курил спокойно, пивко потягивал, никого не трогал, никуда не лез.       Бадоу не был героем и никогда не мечтал пасть смертью храбрых. Но и пасть жертвой сексуальных домогательств ему тоже как-то не улыбалось.       Дилеммка, да? Здравствуй пиздец! Не за тобой ли я ходил?       Пиздец продолжал улыбаться ласково, звал — ну, куда бы вы думали? — наверх, к заветным приваткам, которые резко перестали казаться такими уж заветными, от которых остро захотелось держаться подальше, именно так, как и велел тоном, не терпящим возражений, Хайне.       Хайне, злоебучее ты, мать твою, ясно солнышко, где же ты, ублюдок?!       Бадоу пересчитывал сигареты, отсчитывал ступеньки, считал количество огнестрельного и холодного оружия, грамотно размещенного по периметру тел квадратных товарищей, и думал о вечном: о том, что сигареты всего три, это минут пятнадцать от силы, о том, что ступенек в общей сложности дохуя, это как минимум сломанные конечности, а оружия, развешенного во всех положенных местах на центнеровых тушках товарищей, чуть больше, чем по идее должно помещаться на человеческом теле, и что это может означать, пока лучше не думать.       А еще думал о том, что однажды обязательно, дайте только дожить до этого «однажды», и однажды он точно трахнет эту чертову псину Хайне. За все хорошее.       Ибо нехуй.       Он просчитался только в одном — сигареты закончились на две минуты раньше. Получилось — тринадцать минут. Волшебная цифра. Даже выпить «для настроения» толком не успел.       Иногда Бадоу всерьез озадачивался вопросом: то, что в самые щекотливые моменты, никогда, ни у одной собаки вокруг не оказывается при себе даже чека банальной шмали, не говоря уже о сигаретах — это что, блядь, какой-то вселенский заговор?! Давайте все дружно сведем Нейлза с ума, так что ли?!       И Раммштайнер туда же, собака бешенная.       Пока длилось это его «я сейчас», Бадоу успел озвереть от факта поголовной некурящести «почетного караула» во главе с «непростым дядей», разнести по этому случаю к ебеням весь верхний этаж, благополучно слинять от копов, ограбить сигаретный киоск, запоздало обнаружив потерю бумажника — впрочем, невелика потеря, учитывая обосновавшуюся в нем с начала недели пустоту — и в состоянии душевного резонанса отправиться домой.       Восстанавливать душевное равновесие и готовить проникновенную речь. Что-то на тему: «Знаешь, Хайне, я, пожалуй, подзаебался! Мы, блядь, партнеры или где?!»       Вот, как-то так. Осталось только не растерять благих намерений по дороге.