Теория одиночества

      — Я хочу поговорить.       В голове у Нейлза всегда полно самого неожиданного бреда. Хайне уверен — в этом корень всех его бед.       Если, конечно, можно назвать «бедой» образ жизни.       Самый феерический бред озвучивается буднично, например, между затяжкой и глотком полуостывшего кофе. В лоб с ровного места. Оно звучит ни к чему-то или в честь чего-то, оно просто звучит. Потому что в рыжей голове уже созрело предложение, еще более отмороженное и лишенное подоплеки, чем озвученный идиотизм.       — Блядь, я серьезно! Есть разговор.       — Это до завтра не подождет? Я вроде как не на курорте сейчас отвисал.       — Правда что ли?       Угол тонкогубого рта оттянут в пародии улыбку, крылья носа раздуваются, выпуская сизые струйки дыма, во внимательном болотисто-зеленом глазу светится «мысль», уже какое-то время не дающая Нейлзу покоя.       А Хайне не дает покоя странно смирный рядом с Нейлзом Пес.       Псу не нравится Нейлз. Псу вообще никто не нравится. Но что-то ему надо от этого насквозь прокуренного, депрессивно-буйного, рыжего, слишком шумного, слишком безопасного…       А вот последнее, пожалуй, уже стоит внимания.       — Э-э, нет! Стоять!       Хайне старается избегать прикосновений. Вопрос стоит не «приятно-не приятно», скорее «риск для здоровья-риск для жизни». Рискует, естественно, прикасающийся.       Если Нейлз сыт своим никотином, реакция у него, как у обожравшегося сметаны и сомлевшего на прогретой крыше кота. Никакая. И нет ничего проще, чем перехватить костистое запястье.       Нет, уж кто-кто, а этот придурок точно ничем не рискует — он не опасен, не воспринимается угрозой, не воспринимается противником. Просто привычка. Рефлексы.       Длинные худые пальцы, шрам поперек ладони. С обеих сторон жесткой, широкой ладони. Еще один шрам под повязкой на лице. Наверняка есть еще, где-то под одеждой, на его сухой, как пергамент, провонявшей табаком коже, где-то на его костлявом, угловатом теле.       И лицо каменеет в доли секунды. На какие-то доли секунды. Слишком подвижное лицо, слишком читаемое.       У него светло-рыжие, на тон или два светлее волос, брови и ресницы — и брови кажутся какими-то тонкими, а ресницы выгоревшими и короткими.       Он демонстрирует гремучую смесь недоумения, угрозы и подначки: почти бесцветные кончики ресниц касаются сдвинутой к переносице брови, повинуясь движению здорового века; бровь над повязкой выгнута вроде вопросительно, но больше — зло, превращая и без того далекое от симметричности лицо в маску спятившего мима.       У Нейлза забавное отношение к своим шрамам.       Он дергает руку обратно, почти резко, почти со злостью, и удается почти поверить — ну, или предпочесть поверить — что дело только в шрамах и во всем том нагромождении заебов, с ними связанном.       — Хочешь душевного общения, иди в церковь. Отъебись, Бадоу, по-хорошему.       Нейлз без сигареты в зубах — это не к добру. Это к массовым разрушениям и огнестрельным ранам. В основном — Хайне не против. Такой Нейлз близок и понятен, как никто другой.       Но только не сейчас. Не сейчас, Бадоу, мать твою, Нейлз. Не сейчас, когда Пес еще жадно облизывается, едва загнанный куда-то поглубже, когда кончики пальцев еще покалывает, когда чужая агрессия, как красная тряпка…       Этот насквозь прокуренный, сейчас больше буйный, чем депрессивный, даром, что сигарета там, где ей и положено быть, и зубы прикусывают фильтр, обнаженные уже почти в безумном оскале, этот, сука, «безопасный» — затягивается глубоко, запирая искрящее раздражение под быстро сомкнутые веки, и медленно выдыхает в лицо.       Дым. Выдыхает в лицо. Блядь…       — Нахуй. С дороги.       — А ты сдвинь, блядь.       Голоса шипят, как заезженные пластинки. На самом пределе слышимости. Том пределе, ниже которого только нечленораздельный хрип.       Пожалуй, самый главный шрам у Нейлза в мозгах.       Ободок радужки вокруг распахнувшейся дыры зрачка — грязно-желтый. Цвета выгоревшей добела и полусгнившей под осенними дождями травы, втоптанной в грязь. Цвета самой чистой, самой концентрированной ярости.       Пес почти счастлив.       «Выпусти! Давай, давай — выпусти меня! Ну?!»       «Заткнись. Заткнись, тварь.»       Пес почти воет. Протяжно, на одной ноте.       «Вы-ыпусти-и!»       Бадоу что-то орет, что-то бьется, звонко — стекло? — цвета теряются, выгорают, как негатив чертовой фотопленки, как чертовы вездесущие фотографии, устилающие каждую горизонтальную поверхность в квартире: черное и белое.       Белая кожа, черная кровь. Мат и глянец…