Семьдесят процентов чувств

Больница всегда угнетала людей. Казённое учреждение стояло в старинном квартале города, являясь, по сути своей, ещё и памятником культурного наследия столицы Франции. В холодных коридорах терялись и старожилы древнего здания, что уж говорить о пациентах. Люди в этом месте быстро становились тенями и бесцельно бродили по коридорам, выискивая себе занятия. Однако Натаниель не был завсегдатаем больницы. Потому пустота, наполняющая душу, не касалась его сердца, когда он шёл по пустынным коридорам в направлении одной из палат. В руке парень держал увесистый чехол, по внешнему виду которого можно было без труда определить, что внутри скрипка. Натаниель не расставался с инструментом вот уже неделю. Семейную реликвию просто-напросто некому было у него забрать: дед, отец, тетя… Все в данный момент находились за границей: кто на концертах, кто на конкурсах. Конечно, Натаниель послал каждому весточку о Госсе. По неписанным законам клана его забота только одна — сохранить инструмент. Но чувство ответственности не давало покоя душе парня. Каждый божий день он приходил в палату кузена, с притаившейся в душе надеждой ожидая того самого момента, когда тот откроет глаза. Так же сердце свербило, от осознания того, что в больнице лежала Маринетт. Врачи строго наказали, что посещать ее могут исключительно близкие родственники. Тяжело вздохнув, Натаниель остановился напротив палаты брата, чуть-чуть подождал, а после шагнул в мир полный лекарственной пыли и аппаратного звучания. Палата Госса Куртцберга встретила его белыми прозрачными занавесками и слепящим отблеском белоснежных стен. Брат лежал у окна, крепко привязанный больничными ремнями. Госс очнулся вчера вечером. По крайней мере, так сказали врачи. Так же Натаниелю поведали, что кузен практически сразу предпринял попытку к бегству, при этом вел себя очень буйно, грубо и даже ругался, что раньше за своим кузеном художник не замечал. «Наверняка врачи накачали его успокоительным или снотворным», - решил для себя парень глядя на медленно вздымающуюся грудную клетку брата и отвернутую голову. — Привет, — зачем-то поздоровался Натаниель и закрыл за собой дверь. — Знаешь, а я за тебя уже начал волноваться… Ты же почти неделю не приходил в себя, — Натаниель бережно поставил чехол со скрипкой в кресло. Что не говори, но членов их семьи обслуживали практически всегда по-королевски. Вон, на окне даже ваза с цветами. — Я передал весточку твоим родителям и деду, они должны приехать сегодня-завтра. «Да кого я обманываю…» Натаниель знал Госса с раннего детства. Кузен был старше его на четыре года, потому быстро вошел в жизнь ребенка под ярлыком старшего брата. Натаниель с самой первой встречи восхищался им. Дедушка был очень требователен к Госсу, практически постоянно жесток, придирчив и груб. Но брат в ответ на неприятные высказывания и оскорбления всегда улыбался и с трепетом и немым восхищением в глазах, выполнял все указы учителя. Госс играл просто великолепно. Каждый звук мелодии, которую он извлекал из инструмента, был наполнен эмоциями, которые рождали прекрасные образы в голове ребенка. Однажды, Натаниель поделился этим с братом, а тот улыбнулся и сказал: — Значит у тебя душа творца. А потом дед начал заниматься с самим Натаниелем… Художник глубоко выдохнул, вспоминая ужасные часы и недели, что предшествовали его первому выступлению на музыкальных конкурсах. Уже, будучи ребенком, парень понял, что скрипка подчиняется ему, но не поет, как в руках брата. После первого фиаско на музыкальном конкурсе дед еще более усердно принялся за обучение Натаниеля, отложив занятия с Госсом на второе. Тогда началась адская пытка для младшего наследника династии Куртцберг. После уроков деда Натаниелю хотелось плакать от обиды и досады. Но… Но все было бы просто ужасно, если бы не приходил Госс. Старший брат ободрял парня, говорил, что придирчивостью дедушка выражает безмерную любовь. А после этого Госс брал скрипку и с улыбкой спрашивал: — Что сыграть, малыш? После этого комната «пыток» наполнялась образами, то журча, то шипя в голове Натаниеля, рисуя будоражащие душу картинки. Они были настолько яркими, насыщенными, прекрасными, что невольно, ребенку хотелось их показать Госсу, но он не мог сделать это так же, как делал его брат… Потому после уроков деда мальчик начал приносить альбом и карандаши. И пока играл старший Куртцберг, младший мирно рисовал, лежа на старом ковре. Дед не возражал, когда Натаниель занимался этим после упражнений. Ведь отец ранними приходами не баловал ребенка, а пока мальчишка занят, он никого не отвлекает от занятий… Натаниель выдохнул остатки самообладания и заставил себя улыбнуться спящему брату. — Я принес, нашу скрипку… Хочешь… Сыграю? — он взглянул на брата. Встретили его наполненные отчаянным гневом фиолетовые омуты глаз. — Отдай… — Госс зашипел от головной боли. Вероятно, успокоительные имели побочный эффект. — Отдай мою скрипку, бездарность! — силясь, выкрикнул брат, пытаясь вырваться из сдерживающих его ремней. — Ты все еще не в себе, — практически шепотом озвучил очевидное Натаниель. — А помнишь?... Мерное пиканье уже основательно втесалось в сознание девушки. Она слышала его днем и ночью, каждый божий день. Жизнь подчинилась этому писку… Казалось, что даже сердце вторит ему в такт. Однако пищание было не единственным, что слышала Маринетт. Иногда его перебивали слезные мольбы матери: «Прошу, проснись Маринетт». А потом за мамой приходили тяжелые, шаркающие шаги. Девушка решила, что это был папа. Он не произносил ни единого слова. Лишь немного стоял где-то неподалёку. Через некоторое время к его шагам присоединялись мамины. И они уходили. После наступала тишина. Тогда Маринетт окрестила её ночью. Иногда к ней приходил кто-то, клал что-то на кровать и долго молчал, а после уходил перед началом утреннего шума медсестер. Именно так запомнила Маринетт всё то время, что была без сознания. Сейчас же девушка, полусидя в кровати ждала появления мамы и папы. Комната, где она находилась, была какого-то малоприятного пастельно-зеленого цвета. Где-то два на три метра площадью, но с окном, через которое радостно шуршало листвой дерево, впитывающее столь редкие в Париже солнечные лучи. — Маринетт! — мать кинулась к дочери, слегка сжимая её в объятьях. — Мы так испугались, Маринетт… — голос женщины стал жалостливым. — Ты не просыпалась четыре дня… Мы уж думали… — Сабина вконец поникнув, обняла дочь и зарылась лицом в её волосы, судорожно вздрагивая время от времени. Маринетт нежно гладила маму по голове, находясь в некой прострации. Чуть позже раздался звук, открывающийся двери и в комнате послышались тяжелые шаркающие шаги. Маринетт с улыбкой посмотрела в сторону, где стоял уже рыдающий отец. Девушка всё понимала. Потому она в тот день около двух часов успокаивала родителей, пока не пришел врач и не сказал, что пациентке необходим покой. После ухода мамы и папы показалась Тикки. Она с немым упреком в глазах начала рассказывать о всех упущенных событиях: — За время, что ты спала еще трое подверглись атаке акум, всех связал Нуар, и они сейчас находятся в разных больницах города без заражённых вещей. Адриан и Натаниель в полном порядке. Скрипач сейчас находится в больнице. Палаты через три отсюда. — Ясно…— выдохнула девочка, — Ты голодна, наверное? — Не сильно, — пожав лапками, ответила хозяйке квами. — Каждый вечер сюда приходит Кот и кладет печенки две-три. — Зачем? — округлив голубые глаза, спросила Маринетт. — Да шут его знает, — ушла от ответа квами и нырнула под одеяло к хозяйке. — Отдыхай, давай. И в этот день Маринетт честно послушалась Тикки, спокойно проспав всю ночь. Правда, на утро в её душе проснулся дух исследователя. Потому Маринетт, накинув на себя халатик, пошла бродить по больнице вместе с квами. Первая вылазка из палаты не продлилась долго, так как буквально за поворотом девушка врезалась в своего лечащего врача. Мужчина уронил на пол кучу бумаг и начал назидательно отчитывать Маринетт за то, что она прервала постельный режим. После чего нерадивую пациентку, как котенка, почти за шкирку сопроводили в палату. На следующий день Маринетт выползла из палаты перед самым обедом, справедливо решив, что доктора тоже люди и им иногда нужно принимать пищу. Сначала девушка обошла весь свой этаж, нашла столовую и душевую, которая почему то была о-очень далеко от дамской комнаты. После этого она некоторое время постояла у окна, вглядываясь вдаль. В итоге, Маринетт решила, что сил пройти ещё один этаж у неё точно хватит. Она пошла в сторону лестничного пролета, напевая под нос одну из бодрых, но глупеньких детских песенок, что раньше часто повторяла в детстве в качестве считалочки. — Раз, два, три, четыре, — девушка сложила руки в замок за спиной и пошла в такт считалочке. — Сосчитаем дыры в сыре. Если в сыре много дыр, значит, вкусным будет сыр. Если в нем одна дыра, значит, вкусным был вчера. (детская считалочка мышонка), — от какой-то детской радости Маринетт счастливо улыбнулась, а квами в кармане халата хихикнула. Взгляд девушки бесцельно бродил по стенам и невзначай скользнул в сторону лестничного пролета, где постепенно поднималась чья-то рыжая макушка. Неожиданно, появилось позорное желание куда-нибудь сбежать. Оно возникало от смешения двух чувств, которые бурей врывались в сердце при нахождении рядом только с двумя людьми из всего Парижа. Но первый позорный порыв был быстро уничтожен самой девушкой. Потому Маринетт спряталась за дверью, ожидая того, кого напомнил ей человек с рыжей шевелюрой. Парень прошел мимо и побрел, слегка ссутулившись прямо по коридору. Осанка. Серый жакет. Рыжие волосы. Сомнений быть не может – это Натаниель. Соблюдая осторожность, Маринетт пошла за парнем. — Что ты делаешь Маринетт? — поинтересовалась Тикки у хозяйки. — Слежу, — коротко отчиталась девушка. — Хи! Да поняла я, не глупенькая, — сказала квами. — Зачем? — У него в руках что-то похожее на скрипку… — ответила Маринетт, погружаясь в собственные мысли. Натаниель открыл дверь в одну из палат и прошел внутрь: — Привет, — сказал он кому-то ласковым голосом и бережно прикрыл дверь за собой. — Тикки? — сверля глазами, дверь ни то спросила, ни то позвала квами девушка. — Да, Маринетт? — Трансформация… Из-за двери послышались агрессивные крики. Ледибаг бросила опасливый взгляд на дверь. Кроме громких оскорблений ничего не было слышно: ни шума от падающей мебели, ни глухих ударов. Потому девушка отпрянула от двери и сказала сама себе: — Спокойно, Маринетт… Если там кто-то буйный, его связали. Девушка кинулась назад по коридору к ближайшему окну. Взмах руки, и оно отворилось настежь, обдувая героиню Парижа теплым, но свежим воздухом. Да, как Маринетт, она делала большую глупость, но ведь Ледибагг никто не мог запретить гулять по Парижу. Тем более днем. Девушка вскинула йо-йо вверх и зацепилась за ближайшую крышу. Пара минут и героиня уже сидит над окном палаты, в которую совсем недавно зашел ее одногрупник. Окно оказалось открытым и из него доносилось прелестное звучание скрипки. Мелодия будто беззаботно трепетала, повествуя о чем-то своем. Осторожно, чтобы не потревожить ненароком исполнителя Ледибагг встала на подоконник. Тоненькая девичья рука отодвинула полупрозрачную занавеску. Перед девушкой стоял Натаниель. Он с закрытыми глазами играл на скрипке, прижавшись щекой к инструменту, а у окна лежал молодой парень и молча сверлил её ненавидящим взглядом. В памяти невольно всплыл этот мужчина в чёрном фраке с фиолетовыми вставками и такими же фиолетовыми глазами. — Отдай мне камни чудес! — взревел он, и игра скрипки оборвалась. Теперь девушку сверлили целых две пары глаз. — Ледибаг? — спросил Натаниель, будто героиня могла ему просто-напросто померещиться. Хотя, не мудрено. Под глазами парня залегли тёмные синяки, он заметно осунулся за те дни, что Маринетт его не видела. В ответ Ледибагг кивнула и спрыгнула с подоконника, игнорируя злобное шипение и выкрики аккумулированного мужчины. — Мы ждали тебя, пожалуйста… Исцели его, — Натаниель кивнул в сторону злодея. — Позволь? — Ледибагг потянулась к старинному и прекрасному инструменту. На долю секунды в глазах Натаниеля возникло сомнение и страх, но недолгий взгляд в сторону кузена будто бы прибавил ему сил. Художник впихнул инструмент в руки девушки, попутно отводя глаза от скрипки. Не долго думая, она сломала гриф инструмента. Из обломков вспорхнул фиолетовый мотылек и устремился к окну. — Нееет! — надрывался Музыкант, вырываясь из кожаных ремней перед тем, как бабочку захватила пятнистая ловушка. — Чудесное исцеление Ледибаг! И вот на койке лежит взрослый парень с глазами цвета мокрого асфальта, бледной, но не синеватой кожей, и темно русыми волосами. Он огляделся по сторонам. — Н-натаниель? Что я здесь делаю? — спросил Госс, найдя знакомое лицо. — Ну, я вас оставлю ребятки, — улыбнулась Ледибаг и уже было собиралась выпрыгнуть в окно. — Ледибаг! — окликнул ее голос Натаниеля. — Да? — стоя в проеме рамы, ответила девушка. — С нами была одногрупница… — художник осекся на полуслове, чем вызвал теплую улыбку на губах Леди. — Не беспокойся, она уже здорова, — ответила на недосказанный вопрос девушка и выпрыгнула в окно. В этот день в больнице произошло действительно много чудесных исцелений. И не только в этой. Явление случилось во всех учреждениях города. Но что же было особенного именно в этой, спросите вы? Особенным было то, что именно в больнице Сальпетриер вечером состоялся сольный концерт молодого дарования Парижа Госса Куртцберга. Парень играл народные танцы, медленные мелодии и фееричные композиции, которые будоражили фантазию и чувства всех обитателей учреждения. На какой-то час все, кто был рядом, позабыли о своих недугах, увлекаясь в сказочный мир продиктованный музыкантом и его игрой. И это была не магия, а прирожденный талант и чистое сердце. Маринетт тоже пошла на этот стихийный концерт, на котором ее тут же схватил в охапку Натаниель. Впервые девушка видела столь яркое проявление эмоций в глазах друга. Именно они напомнили ей о том, что ее – Маринетт, любит очень много людей. И не последний из них был Адриан Агрест.