The Long Surrender

What if not you? What if not you — Gowns

Эти слова казались глотком свежего воздуха, возвращением домой после долгой дороги, и Доминик улыбнулся, ощущая их на своем языке. Тишина сменилась тяжеловесным молчанием, наполненным смыслом и ожиданиями, и единственным знаком того, что Мэттью услышал то, что сказал Дом, стало едва заметное шевеление справа. — Тебе не нужно говорить это в ответ, — Доминик продолжал смотреть в потолок, находясь в сладкой посторгазменной дымке. — Просто у меня такое чувство, что я должен был это сказать… я давно хотел это сказать, да, но только сейчас осознал, как прекрасно это звучит. Он резко замолчал, хмуря брови. Дело было даже не в том, как прекрасно звучали эти слова — они были восхитительными на вкус. Дом говорил это и раньше — Джулии и всем своим многочисленным подружкам до нее, родителям и друзьям, и даже собаке, которую он как-то раз приютил в общежитии, — но никогда прежде от этих слов Доминику не казалось, что он только что выпил сахарной патоки, и ему хотелось продолжать их говорить, пока ощущение сладости во рту не сойдет на нет. — Сегодня я кое-кому сказал, что ты мой парень, — продолжил он, поворачиваясь к Мэтту лицом — тот молча смотрел на него широко распахнутыми от удивления глазами, и Доминик, не в силах выдержать этот пристальный, обнажающий душу взгляд, почти мгновенно вернулся к разглядыванию потолка, надеясь, что Мэтт не воспримет это признаком трусости. — Одному мужчине, в баре, когда ты играл — он сказал, что ты великолепен, и я так гордился тобой в тот момент. Гордился тем, какой ты потрясающий, и тем, что ты мой, и я сказал ему. И теперь я не хочу прекращать. Дышать стало тяжелее, но Доминик уже понял, что поток слов пробил брешь в сдерживающих его границах разума, и он будет продолжать говорить, пока не останется ничего, что бы можно было еще сказать. — Возможно, последние несколько недель я говорил это каждый раз, когда касался тебя. Возможно, последние несколько месяцев за меня это говорили мои взгляды. Но только сейчас я осознал, что нет ничего лучше, чем говорить это прямо и в открытую, и, возможно, только так я и могу почувствовать себя смелым. — Я думаю, что ты смелый, — он услышал шепот Мэтта совсем рядом и развернулся к нему полностью, пытаясь разгадать выражение его лица. Будучи слишком возбужденным, чтобы контролировать себя, Доминик покачал головой. — Нет, нет, я вовсе не смелый. Я пообещал человеку вечность, а в итоге по-крупному облажался. И… и я даже не знаю, смогу ли я снова это сделать! — он подскочил на кровати, усаживаясь на колени и путаясь в одеяле. Столь внезапное движение удивило Мэтта, и он тоже подтянулся, опираясь на изголовье кровати. У Доминика тяжело поднималась и опускалась грудь, он еще никогда не чувствовал столь сильной веры в собственные слова. — Я знаю, что любовь не всегда является ответом на все вопросы, она иногда исчезает, а громкие заявления почти всегда становятся жалкими и бессмысленными. Но я знаю, в чем могу заверить тебя прямо сейчас — в этот момент, я могу с абсолютной уверенностью сказать, что я никогда и никого не любил больше, чем тебя, — Дом выдохнул, окидывая бешеным взглядом спальню и принимаясь размахивать руками. — Я люблю эту комнату, люблю эту кровать и люблю то, как ты смотришь на меня сейчас. Мне сейчас пиздец как страшно, и я люблю это чувство — и ощущение того, что ты сможешь вытащить меня из любой херовой ситуации целым и невредимым я тоже люблю. Я люблю тебя за то, что ты делаешь все вокруг красивым и, даже несмотря на то, что я самый ужаснейший трус из всех, ты подарил мне шанс стать лучше. В перерыве между своими признаниями, все те секунды, что Мэтт продолжал молчать, Доминик мысленно подсчитывал то бесконечное количество причин, по которым Мэтт должен был, обязан был его отвергнуть. Заметив, как синева глаз на миг скрылась за черными ресницами, Доминик почувствовал, как сердце ухнуло вниз. Это был перебор. Слишком важно, слишком быстро, и даже в миг своей несуществующей храбрости он выставил себя дураком. — Черт, я облажался, да? — быстро прошептал Доминик, переводя взгляд на лежащие на коленях ладони и пытаясь не рассыпаться на тысячи кусочков, как разбитая ваза. — Прости. — Дом… — начал Мэтт, подползая ближе к нему. — Нет, Мэтт, тебе не нужно ничего говорить. — Дом. — Все в порядке, я поторопился, я полный придурок. Я просто— — Дом! От звука обычно спокойного голоса Мэттью, достигшего столь высоких децибелов, Доминик подпрыгнул на месте. Мэтт сел прямо перед ним — лунный свет мерцал на его коже, пробираясь сквозь занавески, и Дом смотрел на него, словно завороженный. — Помнишь, когда мы первый раз встретились? — спросил Мэтт, не отводя от Доминика глаз. — На площади? — Да, конечно, — ответил Дом, в памяти которого всплыли картинки яркого летнего солнца, отражающегося в изгибе потрепанной гитары и блестящих камушках на мостовой. — Тогда ты спросил, есть ли у меня друзья, — голос Мэтта дрожал, и он нервным движением прикусил губу, замолкая. Доминик протянул ему руку, сплетая их пальцы воедино. — Я прервал тебя и сменил тему, — продолжил он. — Я сказал, что у меня не было людей, которые могли бы помочь мне попасть туда, куда я хочу. Но вся правда в том, что… у меня никого не было. Никого, до тех пор, пока ты не ворвался в мою жизнь, со своими пафосными визитками и дурацкими «авиаторами», — они оба рассмеялись, вспоминая возникшую в момент их знакомства неловкость. История, рассказанная со стороны Мэттью, теперь обрела совершенно иное значение. — Поначалу я думал, что я ищу в тебе просто замену Эвану, — прошептал Мэтт, становясь серьезным. — Потом я подумал, что все дело было в том, что я просто одинок. Но я любил тебя с тех самых пор, даже когда ты об этом не подозревал. Я любил тебя, когда ты познакомил меня с Йеном, я любил тебя, когда ты каким-то образом понял, что маленькая книжная лавка в Мадриде была моим храмом и поэтому шептал, словно в молитве. Я любил тебя, даже когда ненавидел. Доминик свесил голову, воспоминание их первого поцелуя заново накрыло его чувством вины и стыда. Это должно было стать одним из самых счастливых моментов их жизней, прекрасным и священным, и именно он оказался причиной того, что им пришлось так долго восстанавливать разорванные связи. — Посмотри на меня. Подняв голову, Доминик взглянул на спокойное лицо Мэттью, и каким-то образом это успокаивало и его самого. — Я месяцы любил тебя против своей воли, — усмехнулся Мэтт, — так что, если ты называешь это «облажаться по-полной», что ж… — он на секунду затих и повернулся к окну. Дому нравилось, как лунный свет подсветил несколько прядей его волос, отчего Мэтт был похож на неземное создание. — Тогда, — он развернулся к Доминику, в глазах блестела влага, — я даю тебе право нанести непоправимый ущерб. Слова проникли под кожу, прямо в сердце, согревая тело изнутри. Они обескураживали, да, но их было так легко принять на веру и забыть. Доминик хотел чего-то более настоящего, более осязаемого, чем эхо голосов, спрятанных под слоями краски в стенах. — И что мы будем делать дальше? — спросил он, вновь чувствуя себя маленьким мальчиком. — Не знаю, — рассмеялся Мэтт. Неуверенность повергала в какое-то подобие транса, когда даже самое легкое прикосновение казалось незнакомым и особенным. Доминик не чувствовал себя всемогущим и непобедимым, ему не казалось, что в эту секунду он может делать все, что пожелает — все книжки и фильмы врали напропалую. Наоборот, он чувствовал себя человеком, и это чувство было предельным в своей завершенности и красоте. Каждая слабость, каждый промах и каждое дурное предчувствие, которые висели грузом на его плечах, теперь лежали у самых ног, и все они были без колебаний приняты мужчиной, сидящим рядом. Переполненный эмоциями и слишком уязвимый, чтобы говорить, Доминик коснулся пальцами лица Мэттью, ласково проходясь пальцами по подбородку и скуле, и поэтому сила, с которой он прижал его к себе для поцелуя, удивила и самого Доминика. Он целовал его и улыбался, выжигая в памяти ощущение бегущего по нервам электрического тока, пока его губы не распухли и не раскраснелись. Они рухнули на постель, сплетая конечности, путаясь в простынях и одеяле и не предпринимая никаких попыток исправить этот хаос, пока их языки сражались за господство в самой прекрасной битве из всех. — Я не могу, — пробормотал Мэтт, оторвавшись от Доминика, который тут же принялся вылизывать и прикусывать его шею, — меня не хватит на второй раз, я слишком устал, — с его губ слетел тихий стон, разносясь вибрацией по всему телу. — Ничего, — ответил Дом, укладываясь на спину и притягивая Мэттью к себе. Он закрыл глаза. — Я люблю просто вот так лежать с тобой. Это такое ощущение… — он затих, наслаждаясь соприкосновением кожи. Лежать в обнимку с Мэттью было больше похоже на молекулярный взрыв, который никто не был в силах остановить, вне зависимости от времени и места. Его тело уже запоминало ощущения: то, как Мэтт вжимался в него, как острые косточки оставляли недолговременные следы на коже, как он елозил правой ногой по одеялу, пытаясь согреться. Мелкие детали и нюансы существа Мэттью словно абсорбировались в его, Доминика, химическую составляющую, заполняя пустые пространства в спирали ДНК, о которых он и не подозревал. Из глубины подсознания на поверхность выбралась одна мысль, которую Доминик никак не мог держать в себе, поэтому через секунду ему пришлось нарушить блаженную тишину, повисшую в спальне. — Как ты сегодня ощущал себя на сцене? — спросил он, поглаживая плечо Мэтта. — Потому что мне показалось… в общем, мне это очень напомнило тот вечер, когда я впервые увидел, как ты играешь. Ты смотрел на меня так же, как тогда, в Мадриде. Сейчас это ощущалось по-другому, наверное из-за того, что я тебя знаю, но это было столь же… сильно. Мэттью молчал пару минут, и Доминик буквально мог слышать, как его мозг продумывает ответ. — Я видел тебя тогда, в Испании, но я не просто смотрел на тебя. Вы с Джулией сидели прямо передо мной, и вы ребята были такими счастливыми. Это напомнило мне о том, как моя страсть к музыке разрушила мои отношения с кем-то, кого я любил. Но сегодня… — тон его голоса сменился, вместе со смыслом слов, что заставило Доминика посмотреть ему прямо в глаза. — Сегодня я понял, что ты заново построил для меня Лондон. Твоя вера в меня стала залогом того, что этот город восстал из пепла, и это значит гораздо больше, чем все, что когда-либо для меня делал Эван. Доминик ничего не мог сказать ему в ответ, в его словарном запасе не было слов, чтобы соперничать с красноречивыми заявлениями Мэттью, и вместо этого он лишь придвинулся ближе и оставил поцелуй на губах, которые так этого ждали. Эта ночь стала ночью рассказанных секретов, пережитых воспоминаний и причудливых узоров, нарисованных пальцами на любимых участках кожи. По чистой случайности они встретили рассвет, наблюдая за тем, как небо окрашивает лондонские облака в красный и розовый. Доминик хотел бы сказать, что цвета казались ярче, чем прежде, реалистичнее, что они были полны обещаниями — но не мог. Однажды он уже испытывал это окрыляющее ощущение, когда лежал в постели с Джулией, нежно гладя ее волосы и смеясь, уткнувшись лицом в подушку. И чувствовать то же самое снова значило бы предать все то, чему его научила любовь и деликатность, с которой к ней надо относиться. Возможно, что это значило гораздо больше — то, что этот рассвет казался более живым и настоящим, чем все рассветы до него. Свет в небе играл разными оттенками, превращаясь в гармонию красок, без труда расходящуюся в лучах солнца. Ощущение смертности и осознание того факта, что красоту нужно было видеть в каждом моменте жизни, было для Доминика куда важнее, чем любовь, превращающая в современного Геркулеса. Именно тогда он понял, что в трусости тоже было свое достоинство: за все те месяцы неудач и боли, которую он причинил Мэтту, ему была подарена возможность измениться. Любить — это значило быть смелым, в лучшем случае — суметь безрассудно отказаться от того, чтобы нагло кричать об этом после каждого оргазма, и именно потому, что у Доминика был в запасе бесконечный список того, что ему нужно было попробовать и чему нужно было научиться, с Мэттью он чувствовал себя в безопасности даже тогда, когда речь заходила об их шатком будущем. Когда солнце потихоньку накрывало собой Землю, меняя яркий оранжевый свет на белый, до Доминика донеся тихий храп со стороны Мэтта, и тогда он позволил себе расслабиться. Сейчас. Сейчас он сможет начать заново.