Who watches the watchmen?

Плакат был великолепен. Шуршащее совершенство, развернутый, он оказался больше Дэнни едва ли не в два раза – так, по крайней мере, казалось. Ночная Сова на нем был особенно хорош – поднимая кулак, он грозил кому-то невидимому, а на лице у него была сияющая, обаятельная улыбка, которая у Дэнни, благодаря ему, теперь намертво ассоциировалась с борьбой со злом. Спихнув со стола тяжело обрушившиеся на пол журналы – преимущественно о технике и биологии – Дэнни забрался на столешницу и принялся задумчиво осматривать стену, прикидывая, как лучше повесить плакат. Можно было ровно, как и было задумано изготовителем, а можно было чуть косо, так, чтобы казалось, что Ночная Сова в следующее мгновение сойдет со стены и размозжит какому-нибудь подонку череп. Дэнни смущенно хихикнул про себя – мама не одобряла таких слов, но ему они нравились, казались крутыми – и, решившись, принялся втыкать в угол плаката кнопку. Он долго копил на это сокровище – все карманные деньги за месяц, баснословная сумма – и теперь наслаждался ещё и осознанием собственной финансовой состоятельности. Уолли не хватало на хлеб. Мать дала ему немного мелочи, велев сбегать за пивом, а заодно купить пышный белый батон, и теперь он оказался в безвыходной ситуации, потому что мать явно не помнила, сколько что стоит. И это было понятно, ведь по большей части по магазинам ходил он. Мать днем отсыпалась, а ночью никакие магазины не работали. Уолли безнадежно пересчитал монетки – третий раз, он прекрасно знал, что не ошибся – и от безысходности принялся пялиться на пирожные, которые были выставлены в витрине. Больше всего на свете ему хотелось сейчас купить себе такое – восхитительно нежное, восхитительно белое, с яркой клубничкой наверху – и попробовать, наконец, на что оно похоже, но узнав, что он решился на такое преступление, мать наверняка пришла бы в ярость. Уолли не хотел вызвать её ярость. Потому высыпал на прилавок деньги и указал на батон. В конце концов, владельца магазинчика, где продавалось пиво, можно было попробовать уговорить отпустить бутылку в долг, упирая на то, что матери совсем плохо. У мамы болела голова и, кажется, она собиралась умирать. Лори принесла ей стакан воды, ступая на цыпочках, стараясь не потревожить больную сверх меры, и села рядом с кроватью на пол, чтобы если понадобится что-то ещё, быстро это что-то принести. Ей было страшно, потому что за воду мама её не поблагодарила, хотя обычно была очень вежливой, а значит, ей было очень плохо. Из-за тревоги Лори даже не хотелось играть. Любимая кукла, забытая, лежала у неё в комнате, плюшевый мишка, верный спутник и друг обиженно посмотрел на неё стеклянным глазом, когда она посадила его на полку. Игрушкам было непонятно, почему Лори вдруг прекратила обращать на них внимание, а мама, кажется, задремала и Лори чутко прислушивалась к её дыханию, чтобы продолжать верить, что это просто сон, а не смерть. Адриан никогда не боялся смерти – ни своей, ни чужой. Разглядывая иллюстрации в атласе по анатомии, он испытывал только жгучий интерес к устройству человеческого тела, и полагал, что если ему случится увидеть человеческий труп, он испытает ровно то же самое. У него были основания так полагать – однажды, он помнил, ему случилось найти мертвую кошку, сбитую грузовиком. Тельце ещё не успело начать разлагаться, и Адриан провел несколько увлекательных часов, разглядывая, как оно устроено изнутри. Больше таких случаев ему не предоставлялось. Сам он добывать трупы для удовлетворения собственного любопытства не желал – ему претило прямое насилие. Но смерть находил просто интересным опытом, который рано или поздно предстоит всем. Для девятилетнего мальчика это была довольно глубокая и необычная точка зрения. Пожалуй, единственной деталью, которая могла бы охарактеризовать Адриана лучше, было то, что даже его собственные родители никогда не пытались сократить его имя до уменьшительно-ласкательного варианта. Эдди никто никогда не называл Эдвардом, даже в школе, как будто полного варианта у его имени не было вовсе. Даже когда он сломал нос придурку, который мучил котенка, и ему за это выговаривали половиной учительского состава, никто не назвал его полным именем. Возможно, дело было в том, как Эдди себя вел. Всегда обаятельный, готовый улыбнуться и развить шутку, он был в школе чем-то вроде местного шута, на плечи которого ложилась обязанность развлекать всех, чтобы им не приходилось скучать на уроках. Мыши в сумках, включенная пожарная сигнализация, жопа на доске мелом – все это было для Эдди слишком банально. Он был птицей куда более высокого полета. Чего стоил слух, что в школу можно не ходить неделю, потому что будет ремонт в главном зале и половине классов, которому поверили даже некоторые учителя. Или трупик голубя, который школьники однажды нашли на крыльце, а потом находили там ещё несколько дней, не смотря на то, что после каждого обнаружения несчастную птицу хоронили. Уже на третий день по школе пошли слухи о зомби. Или тот раз, когда Эдди подмешал в чай в столовой зеленого пищевого красителя, превратив ланч в торжество зеленогубых упырей? По вечерам, лежа в постели и придумывая очередную каверзу, Эдди размышлял о том, как странно то, что для того, чтобы над тобой не смеялись, нужно заставить людей смеяться на твоих условиях. Джона всегда восхищало то, что часы соглашались иметь с ним дело только на своих условиях. Механизм всегда работал по одинаковому принципу, и все хитрости, которые люди придумали для того, чтобы обманывать друг друга, с часами не имели смысла. Одна шестеренка завертится, только если её зацепит зубчиками другая, и даже если ты заплачешь, или станешь её упрашивать – ничего не изменится. Эта простота ему нравилась. В своей будущей жизни он хотел быть как часы – чтобы хитрость, обман, недоверие были бессильны изменить законы, по которым двигалась его внутренняя жизнь.