Who watches the watchmen?

Он ошибся. Стремясь покинуть планету, которая полнилась шумом и страданием, где чужие жизни затягивали, подобно паутине, и всё стремилось поставить ему в вину его бездействие, он пришел в иной мир и создал его, подобно богу, из песка и пыли, которые лежали под его босыми ногами. И ошибся, поскольку полагал, что если будет достаточно осторожен, этот мир навсегда останется райским садом, не познавшим не только зла, но и присутствия человека. Раем, где не будет иного шума, кроме пения птиц и звона ручьев, шелеста листьев и шагов животных. Раем, где он никогда не столкнется вновь с чужим немым обвинением, прячущимся на дне глаз. Сейчас он видел его, заглядывая в глубины маленького спокойного озера, в глубине которого бил подземный родник. Ныне он сам находил свою вину, и сам выносил приговор, и сам склонял голову, признавая, что грешен. Ведь все началось с него. В этот раз не было бога, сотворившего небо и землю, и сказавшего, что это хорошо. Был только он, творивший свой рай, вознесший себя на место творца тварей земных и тварей небесных. Он так хотел тишины, и при этом чего-то прекрасного, что могло бы быть свободно от его воли. Квантовая структура вещей завораживала, но не менее восхитительной была непредсказуемость, с которой прорастали посеянных им зерна. Он увлекся сеянием, наблюдением за причудливыми путями эволюции. Сначала он сажал растения, потом изменял их, чтобы они могли прижиться в этом странном мире – мире, где земля так любила своих детей, что безжалостно притискивала их к своей груди со всей силой высокой гравитации. Потом стал наполнять реки живыми клетками, которые, повторяя развитие Земли, становились первыми медузами и омарами, рыбами и змеями. Он ликовал, когда первая рыба попыталась выбраться на землю, неловко шевеля измененными, кривоватыми плавниками, которых у неё было шесть, благодаря его вмешательству. Глядя в прозрачную воду, в которой кипела жизнь, от которой пока были свободны долины и горы, гадал, что же погнало первого обитателя океана на сушу. Видя все глубже, чем когда-либо мог видеть человек, он ничего не мог знать о мотивации других существ. Он мог только наблюдать за ними, и получать от этого удовольствие. Отстраненное восхищение. Безразличный к чувствам интерес. Вода была холодной и чистой. Сложив ладони лодочкой, Джон зачерпнул её и припал к ней губами. Он не ощущал холода, но знал, что источники, бьющие из земли, холодны. Год за годом это знание становилось все более абстрактным. Так ослепший человек помнит, что такое красный цвет, но с годами начинает путать его с зеленым, а потом и с желтым, и голубым. Так парализованный все реже может вспомнить, на что это похоже – встать на собственные ноги. Закончив пить, Джон поднялся. Его тело не нуждалось в еде, не требовало сна, давно забыло о том, что такое интерес к сексуальному аспекту жизни. Он мог прожевать фрукт, выросший на посаженном им дереве, мог заснуть в высокой траве, но смысла в этом не было. Только иногда, раз в несколько дней, ему хотелось пить. Ему это доставляло неудобство только постольку, поскольку пугало других. Здесь других не существовало – только восхитительное буйство первобытных красок, в которых мир казался новым, как только что купленный велосипед – и это вызывало острое удовольствие, столь необычное, что испытав его в первый момент, Джон почти испугался. Он радовался, покинув Землю, и чувствовал удивление тому, что смог вспомнить, что такое радость. Ему не было ни скучно, ни одиноко. Глядя на волнующееся под ветром море травы, которая доходила ему до пояса, он чувствовал только безграничное восхищение. Сознательно он не позволял себе заглядывать в будущее, и только поэтому, когда встретился с ними впервые, не узнал их. Центр не отвечал, и Нова, повторив запрос трижды, ощутила приступ беспросветного отчаяния. Отсутствие ответа значило, что там, где тепло, все слишком заняты, чтобы обращать внимание на исследовательскую базу, расположенную за много переходов к северу, а в последнее время «заняты» могло означать также «мертвы» или, что ещё хуже, «заражены». Заражены и в стадии активного поиска. Если бы хотя бы у одного из тех, к кому она обращалась, было состояние ремиссии, ей бы ответили, обязательно ответили. Взъерошив мех на холке, она открыла глаза. Как бы она себя ни чувствовала, ей нужно было работать. Тело, разложенное перед ней на большом плоском камне, выглядело ужасающе, но в этом ужасе была некая система. Синеватая кровь сочилась из разодранных артерий. Плескать она перестала уже полчаса назад, и потому Нова двигалась аккуратно, чтобы не поскользнутся на заливающей все подсыхающей жидкости. Конечно, в нормальных условиях она привела бы лабораторию в порядок, но сейчас порядка не существовало вообще нигде, и пусть она была в безопасности – в одиночестве и безопасности, пусть первое и могло свести её с ума в считанные дни – ей следовало торопиться. Проблема возникала из-за некоего компонента в крови, это уже было выяснено. Обшаривая картинку, которую сбросили из центра тремя часами ранее в рамках общей рассылки, Нова подозревала, что болезнь заключена в крохотной пушистой гадости, которая отсутствовала в крови у здоровых. Однако проверка требовала работы с большим массивом исследуемых. Ей нужно было сравнивать кровь больных и здоровых, пытаться соорудить кустарную вакцину, посмотреть, не вырабатываются ли антитела – в её крови или в крови любого другого живого существа – в конце концов, просто вырвать гадость из её личного рая и всесторонне исследовать её. Однако массива испытуемых у Новы не было, фауна окружающей её равнины была крайне скудной и привыкла прятаться, а для того, чтобы работать с компонентами крови, у неё был недостаточный талант. Слишком филигранная нужна была работа, чтобы достать всего одну крохотную частицу из целой реки других частиц. И те, кто был в центре, могли справиться гораздо лучше. Если бы только Нова могла с ними связаться! Она же, в конце концов, только помогала мастерам. База была вспомогательной, в нормальном состоянии использовалась для тестирования записывающих устройств, а Нова была на ней всего лишь девочкой на побегушках, до тех пор, пока не стала старшим специалистом. Произошло это всего три часа назад, и только потому, что теперь она была единственным живым существом на базе. А единственным живым существом на базе она стала потому, что всегда имела коммуникабельность на уровне, близком социально опасному, и именно потому оказалась здесь, в обществе других выродков и уродцев. В целом, то, что всю жизнь доставляло ей только неприятности, теперь, наконец, принесло хоть какую-то пользу. Если искать во всем светлые стороны, как советовали Нове наставники, эта в её положении была главной. И, если смотреть на вещи трезво, единственной. Джон мог сказать в любой момент: «Здесь некому считать года. Потому в однажды я вижу первого из вэй и удивляюсь ему. Как удивляюсь всему, что преподносит мне эта планета. Я стою в высокой траве. Она щекочет мои бедра. Вэй смотрит на меня в ответ, и наклоняет голову. Он похож на буйвола – там, в земном тридцать четвертом году, я смотрю на буйвола в зоопарке и мне пять лет. Там я удивляюсь буйволу также, как удивляюсь вэй в однажды. В его глазах нет понимания. Там любопытство». Они были приземистыми и покрытыми короткой зеленоватой шерстью. Симбиотические лишайники помогали им маскироваться в высокой траве и делали их похожими на плюшевые игрушки. Шесть коротких массивных лап помогали удержаться на их слишком привязчивой, слишком сильной земле, а тяжелые кости помогали не размазаться по ней в виде лепешек. Они были первыми достаточно крупными животными, которые смогли выжить дольше, чем три оборота вокруг солнца, и первыми, кто привлек внимание Джона по-настоящему. Потому что они никогда не дрались. Даже когда наступал сезон размножения, вэй делились на пары по какому-то сложному, им одним понятному принципу. Даже когда в стаде их становилось слишком много, они просто мирно расходились, осваивая новые территории. Если погибала мать, детенышей брали на воспитание остальные матери стада. Возможно, это было вызвано неким глубинным инстинктом выживания, который диктовал, что для существ, у которых рождается за раз всего один детеныш, обеспечивать смертность самим себе – неоправданный риск. Но также Джон не удивился бы, если бы в высокой траве обнаружился транквилизатор, который снимал излишнюю агрессию, или отсутствие гормона, заменяющего тестостерон, в крови у вэй. После земной природы, где все пожирали всех, и популяция даже у крупных травоядных млекопитающих регулировалась зачастую в том числе и битвами за самок и территорию, природа его безымянной планеты казалась Джону восхитительной. Он искал покоя и отсутствия моральных дилемм, которые требовалось решать непременно ему. Он нашел то, что искал, и наслаждался концом своих поисков. Пока в очередном «однажды», как назывались все здешние дни, жизнь не изменилась для вэй навсегда – а с ними и для Джона, который привык наблюдать за их развитием, и, сосредоточившись на них, упустил тот момент, что остальная планета не переставала развиваться. Он мог бы сказать, если бы было, кому его услышать: «В однажды я смотрю на мертвую самку. Она лежит на боку, и кости её кажутся голубоватыми из-за цвета крови. Плоти на ней почти нет – только морда, запрокинутая к небу, осталась не обглоданной. Глаза залиты синевой. В них будет заключили небо. Убийца перехватил ей горло одним укусом. Судя по клочкам мяса, клыки у него острые, а челюсть шире, чем две моих ладони. Я не встречал прежде таких хищников». И если бы было, кому услышать, он мог бы уловить горечь, скрытую за отстраненностью тона. Хищников он назвал вэт, и они пришли с гор. Гораздо более подвижные, чем вэй, они были и мельче, но сбивались в стаи и брали числом. Челюсти их казались непропорционально большими. Шей будто не существовало вовсе. Густой длинный мех свисал почти до земли, но в долинах они быстро принялись линять, сбрасывая сероватые пряди, и оставаясь в зеленоватых бархатистых шкурах. Лишайнику-симбионту все равно было, кого прятать. Они отбивали от стад слабых. Нападали на отставших, устраивали засады. Старались добираться до старых особей или до детенышей – и Джон пришел к выводу, что никакого транквилизатора в траве не было, иначе агрессивность хищников, когда они начали питаться вэй, быстро пошла бы на спад. Привычные к мирной жизни, вэй не могли оказать достойного сопротивления популяции захватчиков. Их численность принялась быстро сокращаться, и не проходило двух дней, чтобы Джон не нашел в траве обглоданный скелет. Глаза вэй в смерти заливала синева, которая со временем чернела. Лопались капилляры, снабжавшие глаза кровью, а потом кровь загнивала, и в этой черноте отражались звезды, пока птицы не выклевывали их. Складывая лодочкой ладони, зачерпывая из родников, Джон ждал, когда вэй проиграют эволюционную гонку или изменятся. И они изменились, но совсем не так, как он предполагал. Нова услышала его ещё через два часа, когда упрямо пыталась вычленить все-таки пушистую мерзость, которую про себя прозвала «волосатиком». Ей показалось, что несерьезность этого обозначения сделает происходящее хотя бы немного более забавным, но она ошиблась – на деле оказалось, что глупость названия только подчеркнула весь ужас и безнадежность ситуации. Если бы она сумела все-таки достать волосатика и рассмотреть его со всех сторон? Возможно, ей удалось бы понять, чем его можно убить – солнечным светом, водой, вытяжкой какого-нибудь растения? Можно было делать вытяжки и смешивать с ними кровь, наблюдая за реакцией, но Нове казалось, что это очень долго – поиск в темноте, который может затянутся не просто на часы, а на дни и месяцы. Столько у неё не было. Столько сейчас не было ни у кого. Её трясло от ощущения, что время уходит, что она, возможно, осталась последней – какая ирония, на трупе агонизирующей общности топчется уродка, которой общество может быть в тягость! – и потому она пыталась силой добиться от себя того, что могли только самые талантливые. Ведь говорят же, что в экстренных ситуациях все способности обостряются. Какой была её ситуация, если не экстренной? Когда он заговорил, она подпрыгнула и потеряла концентрацию. Шарик крови, который она удерживала перед собой, стараясь добыть нужное с помощью центробежной силы, ударился о пол и разбился на сотню крохотных капель. «Есть здесь кто-нибудь?» - спросил он, и она почувствовала его испуг. Его колотило одновременно от желания услышать ответ – как Нова порадовалась в этот момент, что сама она такого желания пока была лишена! – и страха его услышать. В сложившихся обстоятельствах она не могла его обвинять. «Ты кто?» - просигналила она, зная, что он поймет, что она раздражена, и почувствует себя ещё хуже, но не имея возможности ничего с этим сделать, и он откликнулся не сразу, с перебоем, словно вдруг растерял всю решимость отвечать: «Каэб, уборщик». Нова раздраженно хлестнула хвостом. Не кто-то из высшего звена. Не кто-то из мастеров. А такой же дилетант, как она сама, а то и больший, которого никогда не допускали ни к чему более серьезному, чем пара пятен на полу, да клетки с животными. Она его даже не знала, хотя в общности базы было не более, чем пятьдесят представителей. «Как мне повезло!» - саркастически откликнулась она, зная, что просто отыгрывается за свой страх, и что именно за такие шуточки её никогда и не любили – они всегда выскакивали из Новы в самый неподходящий момент. – «Мне здесь как раз требуется кое-что убрать!» В последний раз она так пошутила, когда внезапно умер носитель памяти, который хранил несколько слепков прошлого столетия. «Все равно там были только дерьмо, грязь и полное неумение адекватно распоряжаться силами» - сказала она тогда, и почувствовала всей шкурой, как от неё отодвигаются, как её осуждают. В конце концов, каждый слепок был бесценен и благоговение перед носителями было почти инстинктивным. Просто Нова была сломанной и её инстинкты совершенно не работали, словно замененные несмешными шуточками. «Если ты не ликуешь» - услышала она Каэба снова, хотя подумала, что он не станет ей отвечать на такое. – «Я вполне могу прийти и провести уборку. В конце концов, это моя работа». Должно быть, его страх оказаться в одиночестве был больше, чем страх встретиться с зараженным в активной фазе. «Ликующая ярость» - болезнь. «Ликуешь» - значит, болен. Нове вдруг показалось, что у того, кто дал заразе название, чувство юмора было ничуть не лучше, чем у неё. И, надо честно признать, со стороны такой юмор смотрелся отвратительно. «Я не ликую» - она сама себе не верила, потому что худшим свойством болезни была амнезия. И пусть она не помнила, чтобы что-то забывала, именно так амнезия и проявляется, верно? Ты забываешь, а потом не помнишь, что что-то забыл. – «Но кто-то из нас должен ликовать, потому что когда случилась бойня, один должен был остаться» Она ощутила, как Каэб вздохнул – вдоль меха на спине словно пробежал ветерок – и вдруг почувствовала омерзение. Болезнь была не просто внезапной или страшной, она была потрясающе нечестной. Шокирующей. Неправильной. С любой другой они справились бы, даже если бы она передавалась воздушно-капельным путем и требовала строгой изоляции, и убивала бы девятерых из десяти. Сплотившись, как они делали это всегда, они сумели бы это пережить. Придумали бы фильтры, изобрели бы лекарство. Но ярость нельзя было пережить, сплотившись, и это пугало даже её, которая никогда и не с кем не желала делить свое место под солнцем. Какой бы она ни была сломанной, она знала, где у неё слом и знала, что его не должно быть. Болезнь же словно утверждала, что каждый должен был сломаться также, как Нова. «Я не ликую» - повторил Каэб её слова и они прозвучали так же фальшиво. – «Но ты права. Кто-то из нас должен ликовать, так что лучше нам не встречаться лицом к лицу». Он помолчал – Нова ощущала его панику, и одновременно вызывающую уважение решимость – и добавил после паузы: «Но я рад, что я здесь не один. Ни смотря не на что». Джон мог бы сказать в любой момент: «В однажды я смотрю на охоту. Хищники нападают на старую самку. Загоняют в кольцо. Они быстрее. Они мельче, но их больше. Вожак напружинивается, чтобы броситься, но случается что-то. Самка останавливается и замирает. Хищники замирают, припадают к земле, пряча животы. Некоторые ноют, вожак прячет морду. Когда в шестьдесят третьем в логове Молоха смех сменяют стоны, на меня смотрят также. Гротескная пародия. Только более милосердная, поскольку хищники убегают, а не умирают». Если бы был кто-то, кто мог бы его слышать, он отметил бы нечто, похожее на гордость, за привычным безразличием тона. И дальше так происходит все чаще. Преследуемые останавливаются и с ними останавливаются преследующие – испуганные, смятенные. Потом бегут, не разбирая дороги, воя, ломая лапы, вставая и падая. Через несколько поколений сценарий меняется – прыгая, хищники начинают наталкиваться на невидимую преграду. Бессильные пробить её, клацают зубами, бродят вокруг, захлебываясь голодным воем. Спящие стада начинают оставлять часовых, и вэт становится все меньше, но сами они начинают расти, наращивать мускулы и объем мозга. Эволюция идет параллельно. Дурная пародия на гонку вооружений. Только здесь нет своего Озимандии, способного снять напряжение каким-нибудь диковинным способом. «В однажды, - говорит Джон никому, привычно оставляя заметки самому себе на полях собственных мыслей. – Я вижу, как группа хищников нападает на маленькое стадо. Их поровну, но по размерам они сравнялись, а клыков у вэй нет. Я наблюдаю, как пятеро вэй становятся голова к голове, пока остальные ставят преграды. Те, кто, составляет группу, напряжены, мускулы движутся под шкурами, глаза закрыты. Я вижу, как одного из вэт ударяет о землю. Слышу, как хрустят его кости. Вижу, как вспарывает грудь осколок, как что-то трепещущее, сизое, синее, выдавливается наружу. Его бьет, пока он не превращается в кровавые лохмотья. Гонка вооружений выиграна. Никто не проиграл». Там, где человек взял палку, вэй взяли силу собственного разума. В тот день Джон не понял, чему был свидетелем, и только через два поколения, принимая странные, слабые, никогда раньше не встречавшиеся ему сигналы, он осознал, что совершил ошибку. Что эта планета, которая так щедро удивляла его столько лет, приберегла для него коронный удивительный сюрприз, подарив ему новых людей. Только огромным волевым усилием он удержался от того, чтобы не покинуть её. Сама природа вэй предполагала, что они станут чем-то иным, чем люди, которые и на высших ступенях развития оставались тем же стадом обезьян с палками, и, не смотря на то, что он однажды уже сбежал от этого, он решил остаться и посмотреть. Не показываясь. Не вмешиваясь. Не привязываясь и не интересуясь слишком сильно. Нова ругалась. Монотонно, используя самые богохульные и грязные выражения, которые знала. На базу опускалась ночь, она зверски устала, а дело не сдвинулось с мертвой точки. Центр не отвечал. Ситуация для активизации скрытых способностей, очевидно, была недостаточно критической. Наработок других у неё не было, а связаться с кем-то дальше, чем за три перехода не представлялось возможным – в ментальной сфере Нова никогда не была особенно талантлива. Максимум, на который она была способна – работа с растениями. Это ей нравилось, это её успокаивало. Грибы, начинавшие потихоньку зажигаться в полумраке, она подкармливала собственным удовольствием от жизни, и потому они были ярче, чем любые, кроме тех, что росли у неё дома. От безысходности она смешала кровь с соками всех известных ей растений, которые помогали от заразы, но это нисколько не помогло. Волосатик бодро продолжал двигаться, а от некоторых растворов даже, кажется, становился активнее. Именно на этой стадии Нова и начала ругаться. Она ощущала себя абсолютно бессмысленной, и даже не могла ответить, зачем ей нужно, чтобы общность продолжала жить. Из всех, кто её составлял, она любила разве что собственную сестру, а та оказалась в первой волне ликующих, и давно уже сгорела в кострах, на которых сжигали трупы, пока было, кому сжигать. Нова в этот момент была далеко, ей передали через третьи руки… «Почему ты сюда попал?» - спросила она Каэба, прекратив, наконец, богохульствовать и утверждать, что творцу стоило бы спариться с деревом, если бы он существовал, и он ответил со странной готовностью: «Я был носителем памяти. Учился для этого» Нова подумала о том, сколько носителей сейчас погибло, а сколько ликовало, и ей стало муторно. Носители хранили всю память общности, с самых древних времен, когда творец ещё ходил по земле, передавали слепки из поколения в поколение, и хотя их база – база для уродов и недоносков всех мастей, потому что в самой северной точке обитаемого мира, ха! – занималась тем, что пыталась найти способ сохранять память иначе, дело пока не двигалось с мертвой точки. Наработки были, но всю историю хранили носители, дублируя и повторяя по сложной схеме… Вернее, теперь больше не хранили. Система распалась. Ликующая ярость стерла не только будущее, но и прошлое. «Я неудачно упал» - продолжал Каэб, и было в его объяснениях что-то от стремления вывернуться наизнанку. – «Амнезия. Все слепки, что я успел перенять, канули в никуда. Другого образования у меня не было, вот и оказался, где оказался. А ты?» Быть готовой к этому вопросу всегда было сложно, но Нова справилась. Не показала ни нервозности, ни привычного отвращения к собственной неправильности. «Слишком низкий уровень коммуникабельности. Ещё пара градаций – и была бы социально опасной» Она почувствовала, что Каэб размышляет – постоянный контакт успокаивал, а не раздражал, как обычно – а потом ощутила, что он принял какое-то решение: «У моей матери было похоже» - поделился он тихо, и Нова различила что-то вроде желания поддержать. – «Она никак не могла научиться любить». Скорее всего, Нова окатила его волной сочувствия, но на сей раз она этого не отследила. Грибы мерцали под потолком приятным зеленоватым светом, и в этом свете, на залитом кровью полу, она вдруг ощутила симпатию и очень этому удивилась. Джон мог бы сказать в любой момент: «В однажды я пытаюсь войти в их общую сеть. Мое тело не приспособлено для того типа телепатии, которым они пользуются. Я меняю его. Оно все ещё выглядит человеческим, но теперь является таковым ещё меньше. Это несложно. И сеть обрушивается на меня. Они говорят. Я настроил слишком хорошо. Я слышу их издалека, столько голосов, что ощущаю себя в толпе. А потом они начинают замолкать – и я понимаю: они меня чувствуют. Я выхожу от них. Изменяюсь ещё, перемешивая себя самого и маскируясь. Я вхожу к ним снова и слышу, что они запоминают меня. Что их хранители памяти бережно удерживают слепки обо мне. Они считают, что к ним снизошел сам творец. Я ощущаю облегчение. Больше они меня не слышат». Их общество было иным, чем человеческое, и именно это укрепило Джона в желании остаться. Если люди навсегда остались обезьянами, постоянно готовыми извалять другого в испражнениях, забить камнями слабого, оскорбить того, кто выглядит непохоже на них, то вэй навсегда остались теми же, какими были вначале: никогда не атакующими, поставившими кооперацию, взаимопомощь и сострадание во главу своей цивилизации. У них не существовало войн, поскольку не существовало ресурсов, за которые стоило бы убивать. Не существовало драк между двумя особями, поскольку они всегда находили способ договориться. Глубинный инстинкт, говорящий, что выживание вида, где самка за раз приносит всего одного детеныша, напрямую зависит от способности составлять общности, жил в их подсознании и не позволял им совершать ничего глупого, также, как и глубокое, наследственное воспоминание о пяти вэй, отбрасывающих хищников прочь, стоя голова к голове. Они всегда жили большими семьями. В теплых местах обращались к искусству, земледелию, животноводству, в холодных – к строительству и науке. Не имея конечностей, которыми можно было бы взять вещь, обходились телекинезом, не имея никаких знаний, с помощью которых можно было бы изобрести аналог человеческого телевидения, они изобрели его основываясь на своих ментальных способностях. Связь между ними восхищала Джона, пожалуй, больше всего остального. Они могли обмениваться эмоциями, картинками, мыслями, и на этом основывалось все их взаимодействие с информацией. Бесконечно почитались носители, хранящие в памяти слепки древнейших веков. Существовали вэй, разрабатывающие своеобразные фильмы, и вэй, транслирующие их раз за разом. Существовало целое искусство правильно сделать слепок – с запахом, со звуком, с коротким визуальным рядом и обязательно с неким смыслом. Существовали, конечно, и поэты, а чтобы послушать пение вэй, не умевших издавать звуки, но поющих синхронно испытываемыми эмоциями, Джон был готов пройти тот же путь заново. Подключившись к их сети, не показываясь им, он наслаждался тем, что имел возможность наблюдать за ними в течение множества сменявших друг друга поколений. Пока не пришла ликующая ярость, и пока в его собственных глазах не появилось то обвинение, которое он так часто видел в чужих. Они умирают. И ему не было все равно. Он ошибся, полагая, что те, кто не разрушит себя самостоятельно, будут жить вечно. Он ошибся, полагая, что сумеет не привязаться к ним. Он ошибся, полагая, что они не встретят ничего, с чем не могли бы справиться. Ярость существовала как будто для того, чтобы убить именно эту цивилизацию. В первой волне сгорела половина населения, а в последовавшей за ней волной самоубийств – четверть оставшихся. Слушая их крики – ликующие переставали транслировать адекватные мысли, и начинали посылать картины мучительной смерти, своей и близких – Джон пообещал самому себе, что вмешается, когда ситуация станет критической. Сейчас, он полагал, она таковой стала. Нова проснулась посреди ночи от того, что в помещении стало светлее. Она не смогла заставить себя лечь рядом с трупом – там все было залито кровью, и пусть её мех уже слипся в синеватые сосульки, она не собиралась спать в кровавой луже – и ей пришлось уйти в спальную комнату, забраться на лежак и свернуться клубком. Чаще всего части общности спали с кем-то – с партнером, с родственником, с другом – но она не испытывала в этом потребности. Или считала, что не испытывает, пока у неё оставался выбор, как поступить. Спросонья она подумала, что это с грибами что-то не так. Иногда они начинали светиться слишком ярко, и тогда приходилось прятать их под специальные колпаки, чтобы успокоить. Но у света был другой оттенок, не зеленый, а голубой, и, открыв глаза, она решила, что ещё спит. Просто слишком много впечатлений, просто у неё был слишком насыщенный, чтоб ему никогда не разгореться, день. В конце концов, она могла просто начать сходить с ума или ликовать, что значило, в принципе, одно и то же. В любом случае, то, что она видела перед собой, не могло быть реальностью. «Но это реальность» - сказало ей видение, и его лицо изменилось, хотя Нова и не поняла, что значит это изменение. Зато она ощутила эмоцию – желание помочь, успокоить, уверенность в собственной силе, исходящую от этого существа – и немного расслабилась. Чем бы оно ни было, галлюцинацией, ликованием или сном, оно не было агрессивным. Само это слово Нова – как и вся общность – выучила недавно, вместе со словами «драться» и «убивать». До этого подобных понятий, применимо к членам общности, не существовало, и их срочно пришлось изобретать. Лучше бы так быстро, как с ними, справились с изобретением лекарства. «Ты творец?» - спросила Нова, поднимая голову и щурясь на свет, и подумала о том, как было бы хорошо, если бы существо оказалось творцом. Тогда посоветовать ему спариться с деревом она могла бы лично, и, возможно, почувствовала бы себя лучше перед тем, как по примеру своей сестры или матери Каэба, умереть. «Нет» - к ответу примешалась грусть, и Нова почему-то вспомнила о телах в общем зале. Решали, что делать и как они могут помочь общности, и выжить у неё получилось только потому, что в самый разгар дебатов она вышла вроде бы по естественным надобностям, а на самом деле – подышать свежим воздухом и отдохнуть от слишком большого количества голосов, звучащих разом. Остальные были убиты в результате того, что кто-то из них – один или двое разом – начали ликовать, увлекая за собой в безумный танец смерти всех присутствовавших. Скорее всего, одним из ликовавших был Каэб. Хотя, возможно, её воспоминания были заменены подлой болезнью, и ликовала она, и бросалась на других она, и скакала в крови, оскальзываясь и посылая вокруг бессвязный бред она, а теперь просто началась ремиссия и она забыла. «Тогда кто ты и что тут делаешь?» - глаза начинали привыкать к свету, и он становился даже приятным. – «Если у тебя не что-то срочное, то я, между прочим, сплю». Церемониться с видениями она не собиралась. Если не пожалела Каэба, то и этому синему недоразумению нечего было ждать. «Мое имя Джон» - ответило недоразумение, и Нова вдруг поняла, что он знает, как она его определяет, и совершенно не против этого. – «Я пришел помочь, и сейчас не время спать». На самом деле, спать было самое время. Смутно ныла спина, подозрения о слишком реальном сне никуда не собирались исчезать. С другой стороны, подумала Нова, неохотно поднимаясь, один из лучших спонтанных носителей увидел духа во сне, который велел ему встать и идти. Чем она была хуже? В конце концов, она была одной из последних выживших, не впавших в безумие и не покалеченных собственными друзьями и родственниками. Если кому и должен был являться дух, так это ей – как особи, имеющей больше всего шансов на выживание. «Я знаю, что ты делала» - сказал ей Джон, когда они уже шли по коридору к кладовой, где Нова оставила тот труп, который пыталась исследовать. – «Ты думала в правильном направлении, не хватило только информации. Я могу дать тебе её». Охваченная ощущением нереальности происходящего, Нова решила, что это должно быть довольно удобно. Голубой, светящийся, как гриб, ни на что не похожий носитель со странными конечностями, которых было всего четыре, зато обладающей именно той информацией, которая была ей нужна – это звучало, как сказка или подарок небес. Возможно, она погорячилась, предлагая творцу спариться с деревом. Возможно, он был более милостив к своим созданиям, чем она предполагала, и давал им шанс выжить. Мальчик ликовал. Для Джона не составило бы труда запомнить его имя, также, как запомнить имя пушистой девочки, которая доставала ему до груди, однако, он не собирался этого делать. Дать имя – значит, признать личностью. Признать личностью – значит, начать привязываться. Он и так привязался к расе, и не мог позволить себе начать симпатизировать отдельным представителям. Их жизни были слишком короткими, и, уже обжегшись, он не собирался повторять неприятный опыт. Учиться на ошибках он умел. Совершенной дважды было более чем достаточно, чтобы сделать выводы. Мальчик ликовал. Все каналы сети, остатки которой сохранялись на базе между ними тремя, были забиты картинами из его головы. В них вэт пожирали вэй, зарываясь в их внутренности и вырывая из них кровоточащие огромные куски. В них вэй танцевали на телах вэй, втаптывая их в топкую грязь, превращая в кровавую кашу, перемалывая кости с тошнотворным хрустом. В них с небес лил огонь, а земля разверзалась, пожирая все. Даже Джону было неприятно смотреть на это, девочка же и вовсе вздрагивала от каждого нового слепка и все крепче сжимала зубы. Он выбрал их, потому что они были вне всего, и потому что их было всего двое. Устраивать явление бога отчаявшемуся народу он не собирался, как и участвовать в дебатах правительства, которое всё не могло решить, убивать ли ему или пытаться изолировать, пока на собраниях творилось то же, что и везде, и ликующие втаптывали в грязь тех, кто пытался прийти к консенсусу. Он собирался появиться, помочь с поиском лекарства и раствориться также незаметно, как пришел. Они тем более подходили, что мальчик ликовал и пробовать первый опытный образец лекарства, на создание которого ушла всего неделя, можно было на нем. Для девочки без специального образования, девочка справилась великолепно, задавая исключительно правильные вопросы и скрупулезно выясняя, как выделить из фосфоресцирующих грибов нужный ингредиент, и с чем его смешать, чтобы он не повредил здоровью. «Можно ли исцелить тех, кто уже ликует?» - спросила она, уткнув взгляд в работу, распространяя вокруг себя тщательно спрятанную надежду, и Джон пожал плечами, зная, что она не поймет жест: «Попробуем. Терять уже нечего». Сейчас они ждали, когда же мальчик закончит ликовать и сможет прийти за глотком лекарства без попыток оторвать им головы и пожонглировать ими – так ликующие тоже делали, и кровь лилась на чистый пол, который некогда прорастал высокой травой. Девочка вздрагивала от слепков, Джон гладил её по пушистой спине, передавая ей мягкость и уверенность в том, что все ещё можно исправить, и, вопреки всему, чувствовал, что сейчас то, что он испытывает, можно назвать счастьем. Он мог ошибиться, и сама вероятность ошибки, того, что напутал и оказался неправ, делала его восхитительно счастливым, как и ощущение теплого меха под рукой.