Who watches the watchmen?

В книгах, которые Дэн читал в детстве, любовь представлялась в виде возвышенного светлого чувства, поднимающего человека над его обычным уровнем и раскрывающего его положительный потенциал. Однако весь его опыт говорил обратное: что влюбившись, ты начинаешь мямлить и смущаться, у тебя потеют руки, волосы липнут к мокрому лбу и выглядишь ты, как полный придурок. Возможно, именно поэтому в последнее время он стремился свести общение с противоположным полом к минимуму – в конце концов, если у мужчины есть руки, ему не так уж и нужны женщины. К счастью, никаких комплексов по этому поводу у Дэна не было. Он всегда знал, что от мастурбации не вырастают волосы на руках и умел пользоваться задвижкой, которая позволяла ему скрыться от посторонних глаз – а с возрастом и эта надобность отпала. Он давно жил один и ему не от кого было прятаться. Потому где-то раз в три дня он задерживался у телевизора на пару часов подольше, до того момента, когда начинали показывать телешоу для взрослых. Щеки у него расцветали румянцем, когда на экране появлялись первые картинки, но он этого не знал, и потому не чувствовал себя глупо. Приспускал домашние штаны. Смачивал подушечки пальцев слюной и проводил по головке. Раз, другой. Обводил по кругу, не отрывая взгляда от экрана, где неистово совокуплялись голые пары – мужчины все, как на подбор, без малейших признаков брюшка, женщины размалеванные, как дешевые шлюхи. Их стоны были гортанными и похожими на вопли мартовских кошек. Выгибая спины, женщины подставлялись под удары и ласки с одинаковым удовольствием и принимали в себя члены и дилдо с одинаковой готовностью. Дыша тихо, с присвистом, Дэн наклонял голову. Больше всего ему нравилось смотреть на минет – ни одна женщина до сих пор не сделала такого для него. Для того, чтобы ликвидировать последствия, он всегда пользовался бумажной салфеткой. Последствия всеобщей развращенности влажно хлюпали в переулке, и Роршах замедлил шаг практически против воли. Подобные зрелища его никогда не привлекали, но это было частью его работы – удостовериться, что все происходит добровольно, и что его вмешательство не требуется. У женщины были рыжие волосы и она стояла на коленях, с руками, сложенными за спиной. Мужчина, положив ладонь ей на затылок, ритмично двигал бедрами, толкаясь ей в размалеванный красной помадой рот, и тихо бормотал что-то – привычная невнятица опьяненных блудом. Судя по тому, как он был одет, он относил себя к одной из самых известных уличных банд, но со стороны не было понятно, снял он шлюху или просто поймал за плечо девушку, слишком поздно возвращавшуюся домой. Такие ситуации Роршаху никогда не нравились. Он никогда не был уверен до конца, и даже спросив, не мог знать точно. Женщины боялись – боялись, что он окажется слабее насильника, что им будут мстить – и потому иногда качали головами. Нет, мистер, все хорошо. Нет, мистер, все добровольно. Вытащив член изо рта женщины, мужчина рывком поднял её с колен. Развернул лицом к стене. Было в происходящем нечто запредельно мерзкое – возня двух червей в застарелой блевотине – но отвернуться Роршах позволил себе, только когда женщина застонала. Гортанно, низко и благодарно, двигая бедрами в такт. Все было просто: все они были одинаковы. Человеческому телу нужен секс – этот факт был настолько простым, что отрицать его истинность стал бы только исключительный ханжа, ставящий извращенные моральные нормы превыше всего. Однако поверх этой простоты человечество набросало множество сложностей, которые раздражали Адриана неимоверно. Секс – всего лишь потребность. Когда человек покупает мясо, чтобы утолить голод, он не должен ни перед кем оправдываться. Но одна ночь с проституткой может нанести урон репутации, стать поводом для сплетен и статеек в желтых газетенках, и это при том, что половой акт всегда предпочтительнее мастурбации. Эффективность в этом мире отрицалась целиком и полностью. К счастью, Адриан мог позволить себе посещать публичные дома, гарантирующие полную анонимность клиентов. Хотя для него посещение подобных заведений были сродни походу в ресторан, он признавал, что репутация – важнейший инструмент и рушить его ради такой мелочи, как удовлетворение сексуального аппетита, было бы нецелесообразно. Заводить же постоянную партнершу он полагал ещё худшей идеей. Слишком много существует хитростей, с помощью которых можно шантажировать богатого партнера, и добавлять себе головную боль он полагал не просто нецелесообразным, а глупым. Тем более, что проститутки справлялись отлично. Некоторые из них были его фанатками, и старались больше, чем для других. Адриан, прекрасно чуявший фальшь – он сам составил себя из фальшивых эмоций и отлично видел такое в других – понимал, когда под него ложились только за деньги, а когда и ради удовольствия тоже. Когда бедра, которые он всегда гладил, перед тем, как толкнуться внутрь, открывались только по нужде, а когда в ответ на его движения. Когда стоны были наигранными, как в порнофильмах, которые он смотрел в детстве, из любопытства, а когда настоящими. Больше всего его поражало, как легко было доставить женщине удовольствие, всего лишь дав себе труд мимолетно озаботиться этим. Найти в энциклопедии клитор не составило труда, а научиться его ласкать – его пальцы подходили для этого в совершенстве – было делом и вовсе простым. Развлекаясь с очередной дорогой куртизанкой, чьи волосы пахли травяным шампунем, что было обязательным условием, потому что от химических запахов его мутило, а губы не были накрашены, поскольку он не любил вкуса помады, Адриан всегда стремился довести её до оргазма. Это можно было полагать своеобразным хобби, причудой эксцентричного мецената. Но если не обращать внимания на то, что чувствует человек под тобой – то зачем вообще отказываться от услуг своей правой руки? Когда-то Лори полагала, что секс в целом можно легко заменить мастурбацией. Занятие это, считала она, довольно однообразное, и каждый раз, в целом, одинаковое. Подросткам свойственно выносить поспешные суждения, и она, основываясь на своем опыте, который состоял из двух ровесников и поцелуя с девочкой, уже в шестнадцать вынесла сексу приговор: занятие приятное, но фейерверков и радуг ждать не стоит. Начиная, знаешь, как все закончится, а отверстий в человеческом теле не так уж много. Тем удивительнее для неё оказался Джон. Возможно, дело было в том, что он был значительно старше и, как она предполагала, значительно опытнее, а, возможно, и в том, каким он был. Одна мысль «я трахаюсь с ядерным щитом Америки» доставляла Лори неописуемое удовольствие своей абсурдностью, что уж говорить о его пальцах, которые иногда могли слабо биться током, или его поцелуях, которые всегда немного отдавали озоном. Когда он проводил ладонями по её коже, она буквально чувствовала, как встает дыбом нежный пушок на руках, а когда касался сосков, ощущала нечто, похожее на электрический разряд. Секс с ним не приедался, потому что был каждый раз разным. Однажды он сильно снизил собственную материальность, и, проводя по его спине, гладя его по лицу, она ощущала, что стоит слегка надавить – и руки провалятся, как в теплую воду. В другой раз повысил температуру тела – ненамного, всего на несколько градусов – и это был самый жаркий раз, который у них был. С ним она расслаблялась, и, случалось, позволяла себе завалить живой ядерный щит на кровать, прижать одной рукой его запястья к постели, и двигать бедрами, не снимая трусиков, пока он не сбрасывал её, не переворачивал и не отвечал долгими ласками, из-за которых она была готова снова на него наброситься. Возможно – думала Лори иногда, лениво закуривая в постели – дело было ещё и в том, что одинаковым не мог быть секс с любимым человеком. А озон, и электрические разряды, и то, что у него светился член – все это было только мишурой на этом простом факте. Шестнадцатилетнему молокососу было простительно не обращать внимание на тот простой факт, что у другого человека тоже есть чувства. Более того, для молокососа это было вполне логичным поведением – мозг ещё не отрос, зато ощущение собственной крутости отросло даже больше, чем нужно. Тогда же, в двадцать пять, Эдди, которого давно уже никто не называл так в лицо, поражался, насколько же он был тупым, полагая, что если женщина бьет тебя по морде и орет на тебя «нет», она на самом деле хочет тебя и вообще мокрая уже насквозь. Скорее всего, у него тогда вместо опыта была исключительно ебаная срань, но вспоминать все равно было мерзко. Как если бы он обделался на глазах у всего класса – то есть, крупно облажался и до сих пор в какой-то мере из-за этого переживал. Особенно когда Салли смотрела на него так. Как будто он был воистину героем, а не получал шесть лет удовольствие от жизни, избавляя от жизней других. Мягкий блик вина в бокале, жемчужная заколка в её волосах – все было так цивильно, так по-граждански, и Эдди болтал без умолку, облокачиваясь на стол и заглядывая ей в глаза, а сам думал о том, как однажды провалился в овраг и оказалось, что он лежит на не до конца закопанных трупах, в глазницах у которых шевелились белые черви. О том, как в одном из подразделений, к которым его отправляли, сошел с ума молоденький солдат, и утром его нашли посреди лагеря, дрочащим в куче собственного дерьма, и член у него был стерт практически до мяса. О том, как он однажды застрелил дезертира, который два месяца жил в лесах, питаясь всяческой дрянью и подтираясь с помощью листьев, и о том, как тот обделался и лежал в луже из собственного поноса и крови. О том, как это было, и как плакала бы Салли, если бы он взялся ей рассказывать, и как она снова дала бы ему по морде. И насколько ему самому было плевать – вплоть до того момента, пока он не представлял её реакцию. Эдди сам не знал тогда, зачем позвал её в кафе, посидеть, вспомнить старые деньки. Возможно, ему все ещё не давали покоя её белые, обтянутые чулками, бедра, которые до сих пор иногда снились ему, а, возможно, он хотел вспомнить, как видят жизнь те, кто не провел пятую её часть на войне. А Салли, не зная о его мыслях, смеялась его шуткам и вдруг, перегнувшись через столик, поцеловала его в тщательно выбритую, но все равно синюю, щеку. «Ты такой забавный, Эдди». О да, с войной, которая продолжала гнить у него в голове – тогда, в двадцать пять, и сейчас, в шестьдесят, он был просто охуительно забавным и сам сознавал это, прикасаясь пальцами к тому месту, которое она поцеловала. Лори нужен был секс, и Джону, которому нравилось целовать её, чем дальше, тем больше затем, чтобы увидеть реакцию, не было сложно дать ей его. Его собственное тело, хоть и не разучилось пока получать удовольствие, не требовало сексуального удовлетворения, и это его полностью устраивало. Ему было, чем заняться и о чем подумать, кроме гормонов и инстинктов, которые всю жизнь только мешали. В юности мокрыми снами, после которых приходилось застирывать простыни, жаркими мечтами, приходящими всегда не к месту. Взгляд сам собой прикипал к ягодицам симпатичных одноклассниц, и как было отвратительно, чувствуя нежную привязанность, мечтать о совокуплении. В зрелости тем, что при долгом отсутствии секса становилось невозможно сосредоточиться на работе. Представлялись картины того, как именно можно повернуть девушку, как именно можно двигаться внутри неё, нежно и медленно, или быстро и резко. Губы коллег начинали играть важную роль в его фантазиях, и как сложно было, после ночи снов, не пялиться на эти губы совершенно бесстыдно. А если секс был, к нему прикладывались обязательства, и бывало, что женщины, которых Джон видел в своей постели первый раз, уже заговаривали с ним о женитьбе, что после того, как его член только что был в ней, было совершенно некстати. Теперь же инстинкты отступили, и главное, что Джон чувствовал – облегчение. Ему нравилось доставлять удовольствие себе и Лори, но он больше не мог совершить ошибки, оказавшись в ловушке зависимости от него.