Sacrifice

Давнее, первое, глупое дёргается, шевелится в душе и не мрёт, хватает под челюстью холодными пальцами, словно выворачивая шею в сторону черноволосой макушки, как флюгер под ветром. Наташа не потакает этой своей глупости: глупость потакает Наташе, раз за разом затаскивая из влажного жара вакандского лета в госпиталь, играющий всеми оттенками ненавистного больнично-белого. У неё есть смягчающие обстоятельства, ведь здесь Стив и его большие планы по вставке огромной палки в машину одного государственного правосудия, но себе Романофф давно не врёт. Не потому что бесполезно, потому что правда назойливо надрывает что-то тайное, тёмное, за ненадобностью давно похороненное, и Наташа, как лунатик, как наркозависимый, беспокойно следует за разрядами этой воскресшей боли. Когда нет дождя, ночи в Ваканде бархатные, рокочущие под стать океану шелестом, воем, рычанием первозданной природы. Темно, хоть глаз выколи, одни звёзды на небесах — с кулак каждая и неяркий больничный свет вслед движению. Наташа чувствует себя попеременке вором и идиотом, в очередной раз бросая роскошный — не по заслугам — отель и в который раз склоняя мысленно голову перед человеком, чьё благородство укрывает их жизни потерянным Стивом щитом. Её гамельнский дудочник лежит в осаде разнокалиберных приборов, ворошащих тишину мерным попискиванием. Звуки гибнут с той стороны, за стеклом палаты, однако свет остаётся, видение остаётся — скулы с размазанной синевой, отросшие волосы лезут в глаза. Цели визитов нет. Смысла визитов нет. Только давнее, глупое, недобитое, как зверь, отведавший крови, съедает взглядом человека в тяжёлом, будто медикаментозном, сне. Наташа бледно усмехается в толстое стекло. Они не равны — в черноволосой голове вряд ли, но может быть где-то зеркальный зал, продавленные маты и давно потерянная рыжая девчонка с обгрызенными ногтями на пока ещё чистых от крови руках. В её воспоминаниях прочно, накрепко — Зимний Солдат, цепной пёс «Гидры», только-только сдавший сейчас пост сержанту, воскресшему из мёртвых. Человек напротив — ещё не Баки, но того, кого она помнит, загнали внутрь, затравили, насколько хватит воли. Джеймс Барнс, будь у него выбор, наверняка перечеркнул бы эти годы, предпочтя замёрзнуть насмерть в овраге… А в висок в ответ на «Джеймс Барнс», будто собаки по следу, шибают почти реально не воспоминания — ощущения, предательски точные, предательски живые. Колючие щёки, с шумом втянутый сквозь зубы воздух, разом окаменевшие мышцы. Романова, дурочка, мог и убить. В семнадцать лет только дурочки и есть… Наташа едва заметно кривится, как от зубной боли, вгрызшейся внезапно и подло. Она не надеется, что он вспомнит учениц. Незачем. Хватит извинений за шрамы, почти по прямой впечатанные в тело слева — повезло, недобрал до сердца. Баки Барнсу вполне достаточно и этого широкого жеста. Баки Барнсу пора пробиваться сквозь толщу смертей и боли, как зелени по весне, а у неё — только старые чувства, так, горстка смазанных кадров, и опять — прежняя удавка, и опять — ошейник Солдата. Наташа не свалит свой такой груз на того, кто спит совсем рядом. Наташа давно научилась молчать. Лишь давнее, глупое, первое мечется с мыслью в синхрон, методично мельчит душу холодными, как бионическими, пальцами. Только для себя-то всё давно решено. Если это поможет не пожившему толком сержанту, Наташа знает, что и словом не обмолвится о своём Зимнем Солдате.