Sacrifice

На незаметность в Ваканде рассчитывать не приходится: взгляды вслед где восторженные, а где и испуганные, местные приглушённо переговариваются за её спиной, перебрасываясь отрывистыми фразами на красивом гортанном наречии. Новенький словарь с заломленным листом гордо, как хозяин, лежит посреди огромной кровати. Наташе правда интересно знакомиться с этой речью, тасовать привычные звуки в новые слова, смаковать изумление, ширящееся в глубине блестящих глаз молоденькой горничной, когда иностранная гостья благодарит её на родном языке. Нехитрое занятие хорошо отвлекает, затягивает, заполняет вынужденное бездействие — за один день тюрьмы не взламываются. За один день, если так посмотреть, может случиться много всего, уйма всего, на самом деле, но не взлом тюрем. Щёлкнув дверью номера, Наташа большими пальцами стягивает с чуть затёкших ног надоевшую обувь, шлёпает босиком к ванной под мерный гул кондиционера. Слушает плеск воды, рассеянно смывая усталость прошедшего дня. Включает телевизор, играет каналами — местное сильно не по зубам, под фон англоязычного репортажа хотя бы можно расслабиться. Ещё одно письмо от Лоры. Наташа давит тяжёлый вздох, вчитываясь в безукоризненную стойкость печальных слов, думает над ответом, пауз выдав больше, чем знаков на экране телефона. Всё как обычно, не первый подобный вечер. Только сегодня Наташе не нужна тишина. Сегодня привычное состояние спокойного одиночества извращено, вывернуто, воет из углов давно позабытой болью какой-то брошенности. Наташа специально не проводит параллели между собственным сбоем и обедом, где ей что-то многовато всего показалось. Наташа рассеянностью не страдает, а равновесие душевное, поди ж ты, будто осталось валяться где-то среди столиков, как забытая пустоголовой владелицей сумочка. За разговором они со Стивом одновременно обращают внимание на привычно осторожные, неуверенные шаги — Барнс спускается из до чёртиков, наверно, надоевшей палаты примерно в одно и то же время. Стандарт. Приветствия, пара ничего не значащих фраз, такой знакомый беспокойный взгляд Роджерса, будто рентген, и воздух вокруг чуть не трещит от его озабоченности. Наташа щурится, тихо тянет из своего стакана кисловатый сок вперемешку с воздухом, думает, что дай Капитану волю, и друг из своего застеклённого дворца вышел бы ой как нескоро. А валяться пластом хоть в самом Мавзолее — последнее дело, волком выть хочется, на себе испытано. Сейчас должна повиснуть вязкая, неуклюжая пауза, потому что Стив наотрез отказывается обсуждать детали разрабатываемого с ТʼЧаллой плана по проникновению в подводную тюрьму в присутствии Баки — ещё не восстановился, начнёт себя винить, кроме этого найдёт за что себя проклясть, незачем впутывать и далее по кругу причин. Наташа принимает его образ мыслей и вообще благоразумно помалкивает, из-под полуприкрытых ресниц изучая синеву на скуле приближающегося Барнса и готовясь ввернуть нейтральную фразу хоть про строй вакандского языка. Она-то готова поставить сотню против доллара на то, что самоотверженно оберегаемый Капитаном друг давным-давно всё почуял и теперь втихомолку себя грызёт ещё и за тех, кто остался позади, прикрывать отход. Но это не мешает им соорудить на пару шикарные, идеальные в своей непосредственности и искренности жизнеутверждающие полуулыбки и встретить подошедшего Джеймса во всеоружии оптимизма. Барнс отодвигает спинку третьего стула живой, сохранившейся рукой (эту привилегию он таки отбил у Стива) и садится, почти незаметно вздрогнув. Нейтральная фраза вдруг повисает в горле, как перегруженный лифт — Барнс нарушает сценарий, Барнс глядит на неё в упор, чуть сведя брови, так пристально, что можно было бы сморозить какую-нибудь ерунду, мол, пятно на носу увидел или ещё чего, но Романофф не до этого. Сердце моментально заводится, крутит обороты, скачет теннисным мячом от уха к уху. Умом она понимает, что ещё толком не прошла даже секунда, что ещё не поздно уронить поданное им напряжение и сгладить нелепый угол этой корявой тишины, только ум придушенно попискивает из мёртвой хватки взглядов, который Наташа не в силах, да к чёрту — не хочет разрывать. Потому что Барнс как будто ищет что-то, вопрошает безмолвно, сличает со своими сомнениями. Если и существует цепенящий, тягучий, сладкий страх, то Наташа полна им сейчас изнутри. Пульс беснуется, кровь гремит в ушах. Не проходит ощущение неизбежного падения — небо, бездна и тонкая-тонкая, в волос, линия между ними. Ну давай же, скажи что-нибудь, Джеймс, пропасть уже заждалась. Заговаривает Стив. И Наташа всё-таки ему благодарна, наверное. Барнс дальше не совершает никаких действий, призванных объяснить своё поведение, безропотно уходит через отведённое время на процедуры, и Наташе должно казаться, что про паранойю Сэм всё же приврал. А не кажется. Всё последующее время скомкано, обеденная нелепица занозой сидит в голове, возится туда-сюда, словно зажевавшая плёнка на старых кассетах. И при каждом воспоминании обдаёт жаром, жаром страха и предвкушения — не спасёт ни кондиционер, ни холодный душ. Вода льётся и льётся, а Наташа бездумно смотрит в стену, пытаясь унять бурю в душе и боль в груди. Одиночество этого вечера выжигает её изнутри, как спирт — свежую рану. До тех пор, пока слух не царапает осторожный стук в дверь.