Sacrifice

Страха нет. В полуметре, в паре движений — идеальный убийца, совершенное оружие, запрограммированное на мгновенную ликвидацию, автор двух нехудожественных, изъязвленных зарубцевавшейся кожей шрамов на её теле, но страха нет. Есть усталость, тихо тлеющая тоска, расплавленным воском словно стекающая по сердцу, и смирение. Стоя к Барнсу так близко, что по коже пробегает прохлада его дыхания, Наташа повторяет ещё раз, оттискивает печать под поставленной до этого точкой: — Всё в порядке, Джеймс. Всё давно в прошлом. И в глазах её — ровное убеждение, в её голосе — покой. Лучшая ложь — это та, в которую самому бы хотелось поверить. И настало время подвести наконец черту под их долгой, невесёлой историей, врезать финальный росчерк в череду глубоких царапин на сердце. Сквозь гарь и кровь, счищенные спустя года, видно совсем другого; и пусть он глядит так знакомо, пусть хмурит брови выверенно до последнего миллиметра по её воспоминаниям, Джеймс Барнс не обязан Наташе Романофф ровно ничем. Та жизнь украдкой, беспокойное, игроцкое счастье — не его ноша, не ему её дальше, только-только вернувшись, тащить. Наташа глядит на родное лицо спокойно, почти безмятежно, запинав нещадно в глубину, в бездну души свою окрылённую, ненасытную жажду дотронуться, прикоснуться, почувствовать наконец спустя столько безрадостных лет, и может собой гордиться — оставшиеся сантиметры так и висят перед ними линией красных флажков. Наташа верит собственной лжи, больше ничего не остаётся. Ей почти и не больно отпускать своего Солдата ради того, кому не дали жизни и смерти больше, чем полвека назад. Только теперь уже Джеймс Барнс, другой, незнакомый, воскресший, не даёт ей проститься с ним. — В моём прошлом столько воспоминаний, от которых хочется удавиться, — мрачно, не повышая тона, чеканит Барнс и отпускает заломленную в захвате пальцев ткань, высвобождая руку, — но это совсем другое. Ты — совсем другое. Скажи, если я задержался здесь, — неужели в синих глазах мелькает похожая, давно неразлучная, совсем своя тоска? — и я уйду. Наташа не задыхается от его слов, просто вдох выходит сдавленным и прерывисто-беспомощным. Ей не семнадцать лет — на теле сетью шрамы от пуль, душа-потёмки, руки в крови и грязи, досье — в именах и датах. Только внутри что-то дёргается, ворочается, обрывая паутину правильной, неправильной — да ну её к чёрту — лжи, набирает силу, скручивает горло не выплаканными когда-то слезами. — С тех пор многое изменилось, Джеймс, — хриплый голос пока ещё не выдаёт её, в отличие от предательски повлажневших глаз, которые Наташа поспешно опускает куда-то на кромку затейливо вышитого покрывала. Узоры внезапно плывут, как краски на палитре нерадивого художника… Барнс, разумеется, трактует услышанное по-своему, не уловив прямого ответа на своё предложение, потому что ладонь Наташи током прошивает от осторожного, будто почудившегося прикосновения чужих тёплых пальцев. — Прости, что не мог повлиять на это, — теперь и он вслед за ней, за своими тихими, безнадёжно печальными словами выдыхает горько и резко. Джеймс Бьюкенен Барнс. Другое имя, другая эпоха, другая судьба. Только сейчас он глядит на неё — отчаянно, говоряще — как тот, которого не получалось всё это время вышибить из головы, держит, стискивая пальцы, пробуждая в памяти объятья, где умудрялось казаться, что вместе они с ним непобедимы. Солдат не уходит. Солдат размывается в человеке напротив, не сводит внимательных глаз с её лица, ждёт решения, готовый в любой момент отдёрнуть руку. И в свою новую жизнь Солдат не хочет отправляться в одиночку. Наташа не набрасывается на него, нет — качнувшись вперёд, словно падая, приникает к широкой груди, прячет мокрое лицо, беззвучно трясясь под тяжестью своих одиноких лет. Сердце рядом бьётся ровно и быстро, ходит ходуном под рёбрами, живой рукой Солдат — нет, Джеймс — держит её цепко, знакомо, вжимает в себя сильно, нервно, дышит загнанно — Наташа поднимает голову и видит яркую боль в его взгляде. До неё не сразу доходит, да и вряд ли дошло бы, просто ленточкой вьётся в голове воспоминание — любил обнимать до хруста, сгребать в охапку и носить на руках, кружил, на пол не ставил, пока упрашивать не начинала…. К горлу поднимается волна, но не гнева, не жалости — там столько всего нерастраченного, столько желания, столько тепла, которое высасывает изнутри, как чёрная дыра. Наташе он нужен, любой, пусть на руку меньше, чем в изначальном варианте, какая к дьяволу разница? Она не даст ему ни мгновения, позволяющего даже направить мысль в сторону своей неполноценности, нетерпеливо стягивая с него футболку, шалея от одних только поцелуев хлеще, чем от водки, прикасаясь, прикасаясь, ни на секунду не отрываясь от него — только если сам не прервёт, не поднимет пальцами подбородок, вглядываясь жадно, радостно, чёрт тебя возьми, Барнс… Она чувствует, как внутри тикает, трясётся готовая сдетонировать часовая бомба, распирает, захлёстывает до кончиков пальцев нежностью, она жмётся к нему, как кошка, сама расстегнув неподатливую застёжку бюстгальтера, поймав нескрываемое, полузабытое восхищение в потемневшей сини. Она ощущает, как по телу гирляндой огоньков бегают змейки дрожи от его пальцев, от его губ, от его дыхания, и понимает, что долго никто из них не продержится. Но не так, как когда-то — сладкая тяжесть, распластывающая, выбивающая дыхание, властный жар и взгляд, собственный стон, прикушенный в его горячем плече, никто и не слышит…нет, не сегодня, сегодня можно иначе. Нужно иначе. И Наташа правит балом, медленно опускаясь, позволив себе разорвать контакт только на вспышку, полоснувшую по закрытым на миг векам с размаху острым наслаждением, ликующей радостью узнавания этого напора, этой мощи, этой ярости. Своего человека. Таймер бомбы внутри пищит, захлёбываясь, стоит только вглядеться, как Барнс выдыхает, прикусывая губу, как откидывает шею, открывая под поцелуй беззащитное горло, как судорожно стискивает на талии пальцы, требуя вернуться. Наташа в этот момент любит глазами, беззастенчиво, дико, обострённо, чувствуя, как по телу расползается жар предвкушения. Особо удачное движение срывает с основательно искусанных губ — потом будет мстить — Барнса неверящий, не пойманный вовремя стон, и это подхлёстывает ещё сильнее — от резвой скорости, зажигающей под кожей огоньки, до дразнящей лености, бессовестной провокации, ответ на которую только один — перехват инициативы, выброс слишком долго сдерживаемого желания, каждый удар которого отдаётся в теле слепящей искрой. У Наташи сохнут губы, голос хрипит, улыбка горит чистым азартом, к коже не прикоснись — бьёт мурашками. Он прекрасен. До спёртого горла, до нелепых слёз, до сжатых в кровь кулаков. И когда Джеймс в бешеном рывке стискивает её так, будто вот-вот проломит рёбра и познакомит вплотную со своим неистово колотящимся сердцем, по щекам действительно ползут нелепые слёзы. Бомба всё ещё тикает внутри. Наташа лежит на горячей груди, плавится в собственной нежности и не собирается одеваться — жарко. Барнс, тихий, восстанавливающий дыхание, вдруг слабо улыбается, становясь просто ошеломительно красивым — Наташа чувствует движение губ и приподнимает голову, успев поймать расцветающую улыбку хотя бы в конце. — Ты была моим единственным хорошим воспоминанием, — неожиданно серьёзно говорит он. Наташа, прижатая внезапно сильным телом к прохладному покрывалу, думает сквозь поцелуй, что одними воспоминаниями теперь не отделаться.