Sacrifice

Чужое, неиспытанное страдание, оказывается, страшнее порой своего, даже самого худшего. У Наташи в душе штормило, скулила весь вечер надрывно, царапалась обезумевшим зверем, полосовала сердце неизбывная, давняя тоска, а под этим взглядом словно всё выболело, заиндевело, затянуло пожарище грубыми рубцами. Взгляд напротив — колючая проволока, не подойти, не приблизиться, и сам не двинется, сморгнув, спустив с поводка на миг пронзительную боль в повлажневших глазах. Ему не нужен ответ на свой вопрос. И почти одновременно, след в след за его отчаянным, камнем сорвавшимся в тишину выдохом: «Прости…» Наташа резко дёргает подбородком, качает головой, зажмурившись, безжалостно загоняя всколыхнувшееся вглубь, под старые замки. — Это не твоя вина, Джеймс, — избитая, сказанная-пересказанная Стивом на все лады фраза единственно верно может поставить точку. Не твоя вина, всё давно прощено, Барнс. Не тогда, среди беспокойных, снежным комом тревоги сбитых однообразных дней; не тогда, когда рыжая девчонка, съёжившись на кровати, беззвучно выла, давя всхлипы в костяшке, до крови стиснутой зубами; не тогда даже, когда у одной из безликих фигур, скрючившихся на начищенном полу под дулом пистолета, прорезался из-под мешка прошивший перепонки живым, жарким страхом знакомый голос, годами знакомый, соседняя кровать опустела совсем недавно. Случись у Наташи нервный срыв после этого, ликвидировали бы, наверное, не побеги она сама впереди паровоза, не разнеси трясущимся локтем одно из проклятых зеркал и не полосни по рукам осколком, впившись зарёванными глазами в блестящее крошево, перемазанное алым, в разводы своей наконец-то крови с истерическим ликованием, пока не схватили, не стиснули железной хваткой, дёрнув вверх слабеющее тело. Должны были пристрелить, как собаку — оставили. Сквозь толщу воды будто она слышала обрывки раздражённых фраз, зацепившись за «Солдат её отмечал особо…». И сознание, как та лягушка, завзбивало масло, закарабкалось прочь из мутного марева, вскинувшись яростно на пару похабных смешков, следя за каждым доступным звуком. Наконец говорящие подобрались к сути, один обронил с вежливым недоумением: «Он мог бы многому ещё обучить их», на что второй ответил небрежно: «После того, что случилось, глупо было бы позволить ему остаться в текущем состоянии. Может, обнуление способно ещё исправить ситуацию». Обнуление. Слово не страшнее дела, не поверила, что можно вот так просто вымарать, уничтожить сразу двоих — память его и память о ней. Не смог разум увязать живого, выпуклого, родного человека с росчерком на бумаге, пустой пузатой цифрой, не тогда, что поделать, пришло понимание, Барнс. Под Одессой, спустя годы, когда в ответ на неверящее: «Ты?..» в тело вгрызся равнодушный взгляд и вспышка дикой, наживую рвущей, как хищник, боли. Смерть глядела в её десятилетнее неверие ледяной, недрогнувшей синью, растворялась в тумане, безукоризненная, один изъян допустив — не нажав курок в последний раз, не вправив Романофф мозги милосердной пулей. Вот тогда это случилось, Барнс, после того, как «Гидра» показала, что она умеет делать с людьми. Вот почему Стив, как мантру, начитывает тебе ежедневно, ежечасно верную, спасительную мысль: «Это не твоя вина». Да вот только Барнс в ответ на её слова шатается вперёд, навалившись на проволоку свою всей грудью, вогнав в кожу невидимые колючки, и цедит уверенно, зло: — А чья? Солдата? — губы перекашивает, как от надкушенного лимона, — Одно и то же, пролитая им кровь — на моих руках, так что… Наташа выдыхает, улыбается бледно, усмехается бесстрастно, подаваясь следом за ним вперёд, на шипы: — Барнс, если б тебе — тебе — сейчас всучили винтовку и указали цель, как тогда, ты бы бросил её к чёрту или разрядил обойму в заказчика. Ты не можешь себя простить за убийства, которые не сумел предотвратить, а кто-то живёт с теми, что совершил по доброй воле. Совершил. Совершал. Тебе тоже ведь снятся кошмары, Джеймс, Солдат, когда на хриплые стоны прибегают сердобольные медсёстры. Нас вообще здесь слишком много, призраки стоят рядом с нами плечом к плечу, смотрят в глаза, бередят проклятое пережитое до влаги, собирающейся на кромке век. Барнс резко втягивает воздух сквозь зубы и замолкает, стиснув карман куртки изнутри целой рукой в кулак. Не верит. Ни на грош не верит в её слова, в её прощение, очередной камень на шею себе повесил. Наташе, уставшей, разбитой от корявых своих признаний, хочется только одного — чтоб ему стало легче. Пусть замахнётся, ударит, пусть хоть сбежит — когда ей было семнадцать, мог вообще убить, но не стал. Она делает шаг навстречу, по-прежнему глядя ему в глаза.