Тигрица из обсидиана

Мы с тобой как две мёртвые птицы На бескрайней зелёной траве Две мечты неуспевшие сбыться Или звёзды морские на дне Как навстречу текущие реки И бескрайний песок и вода… Или всеми забытое время Уносящее мир в никуда Мы с тобой как две капли росы Облака или дым над водой И теряются наши следы Там где небо звенит тишиной Мы как звёзды что падают с неба И при этом сгорают дотла Позабытая всеми легенда И утраченные письмена Мы с тобой как простые вопросы Что и смысла-то нет задавать Два проблемы которые поздно Просто-напросто поздно решать Мы с тобой как две капли росы Облака или дым над водой И теряются наши следы Там где небо звенит тишиной *** Эрнест Розенберг был немцем. У него был отец на пенсии, Густав Розенберг. Брат-предприниматель, Эрвин Розенберг, не успевший еще обзавестись своей семьей. Красавица-жена, Джулия Розенберг, в девичестве Аккерман, работающая психиатром в частной клинике. И двое детей. Старший сын, Уолтер. Красавец, спортсмен, отличник, будущий наследник немаленького состояния. Он точно также как и отец любил свою семью семью, и точно также, как и отец, был готов на все ради ее благополучия. И младшая дочь, Сильвия Розенберг. Коварная штука бога. Сильвия Розенберг была мечтательной, постоянно витающей в облаках, милой и немножко инфантильной, хрупкой, словно хрустальная ваза, нежной особой. Была образованной, играла на скрипке. Пыталась писать стихи. Читала странные по мнению своей семьи книги. Она писала картины акварелью, маслом и акрилом. Умела ездить верхом, хотела участвовать в скачках. У нее был черный безымянный котенок с подвеской на ошейнике в виде черного же георгина. Она была превосходным программистом, компьютерным инженером и даже добывала кое-какой компромат на соперников семейного бизнеса по просьбе любимого папочки. Она была гением. Была почти идеальной. Но одно "но" все же было. Милая-милая Сильвия Розенберг была больна. Неизлечимо. Несправедливо. Так как болеют только гении. Милая-милая Сильвия Розенберг была больна страшным-страшным раком крови. А еще милая-милая Сильвия Розенберг была больна душой. Ярко. Красочно. Ее душа пылала. Ее душа блестела алмазом на солнце. Она была принцессой в несуществующей стране. Она была путешественницей в королевстве своих собственных грез. Она была верным рыцарем своего сюзерена. Она была самозабвенно отдающим всего себя служению своему князю самураем. Сильвия Розенберг играла на скрипке реквием самой себе. Стихи, которые она писала могли бы быть колыбельными, но они были слишком мрачными, и слишком часто повествовали о безумных убийцах. На всех ее картинах были окровавленные белые асфодели. Она рисовала красивых мужчин и женщин, одетых в девственно белые рубашки, деловые костюмы и галстуки. В руках они держали пистолеты, револьверы, кинжалы, стилеты, мечи, катаны, динамит. Она умела и любила ездить верхом на лошадях, но всегда хотела оседлать белого тигра и охотиться с ним на диких кабанов. Она была цветком, красивым, душистым, источавшим нежный аромат весны. Но сколько она была цветком прекрасным, столь же и недолговечным. И столь же нелицеприятно как и весенний цветок под палящим майским солнцем, она завяла под гнетом болезни. Сильвия Розенберг всегда умела чувствовать течение времени. И так как она была личностью неординарной, яркой и однозначно безумной, то просто не посмела бы тихо заснуть у себя в постели. Поэтому вечером 10 января 1981 года в снегопад она дочитала свою любимую "Алису в стране чудес", съела три плитки черного шоколада с орехами, выпила стакан молока, поставила магнитофон на подоконник раскрытого окна в своей комнате на втором этаже, включила на полную громкость свой любимый диск со скрипкой. Отловила своего кота, вышла из особняка, села в корнях ивы под окнами своей комнаты прямо на снег и стала смотреть на звезды. Она была босая, на ней было простое белое платье, ее белые волосы сливались цветом со снегом. Ей был 21 год отроду, она была больна раком, она не была больна душой, как считали многочисленные эксперты, она все еще была девственницей, она отчаянно хотела любви и чуть-чуть помечтать. Ей просто было тесно в этом скучном мире. Она любила черный шоколад. На ее руках мурлыкал черный безымянный котенок. Из окна звучала скрипка. Шел снег. На следующее утро садовник нашел мертвое тело дочери своего работодателя. *** Это место было странным. Повсюду пространство заполнял черный туман. Он клубился, распространялся вокруг, пожирал весь свет который по недоразумению мог сюда попасть. Там, где должна была бы быть устойчивая горизонтальная поверхность, было поле. С асфоделями. Белыми. Их было много. Тысячи. Десятки тысяч. Миллионы. Абсолютно одинаковых цветов. Куда бы не доставал взгляд, асфодели были везде. И только до них не мог добраться туман. Потому что цветы будто бы распространяли свой, собственный свет. Снизу были белые асфодели, источающие свет. Сверху был черный туман, этот свет пожирающий. И где-то между ними, может - посредине, может - нет, стоял, столь же, сколько и место, странный человек и безумно скалил рот в улыбке заправского маньяка. По крайней мере он выглядел как человек. Он был последним существом, который мог попасть в это невозможное в своей сюрреалистичности место. Он был последним представителем своей расы. По крайней мере он так думал. И надо бы пологать небезосновательно. У Кавахиры было на это право. До недавнего времени. Но то ли произошел какой-то невообразимый по своей абсурдности сбой во Вселенной. Либо кто-то очень злобный и достаточно могущественный решила над ним пошутить. Ну а как еще объяснить ту ситуацию, в которой он оказался? Совсем недавно, здесь, вися в воздухе, он сидел во главе какого-то непонятного длинного стола и пил чай с блондинкой Сильвией, так похожей на Алису из ее любимой книги, одетой в белое летнее платье, и слушал предсмертную агонию мира. Вселенная корчилась в муках. Там, где-то, где поле асфоделей кончалось, вселенная ломалась, многие вероятности существующих порядков исчезали в никуда, уничтожались народы, стирались с лица земли страны. Птеродактили гнездились на небоскребах Нью-Йорка, зомби продавали цветы в кадках, маленькие рыбки-клоуны стаями поедали белых акул. То, что должно было быть черными дырами источало свет и разбрасывалось во все стороны материей, которой было неоткуда появляться. Курицы молодели, цыплята барикодировались в скорлупе. Из Бермудского треугольника вылез йети. Все летело в тартарары. Но девочка Сильвия не слышала. Зато она напевала свои мрачные песенки, и если бы не траурные слова, их легко бы можно было принять за колыбельные, рисовала карандашами окровавленных птиц в золотых клетках, ела черный с орехами шоколад и улыбалась обманчиво светло и добро. Ей больше не было скучно. Кавахира наблюдал, как появилось существо столь же, как и он могущественное. Только неопытное и сильно заскучавшее. Где-то на фоне этого шума то, что христиане подразумевали под Богом, заливисто хохотало. *** Суперби Скуало никогда не считал себя сентиментальным. И, пожалуй, у него было на то полное право. Если бы не одно "но". Последние чертовы восемь лет он каждое чертово десятое октября приезжал в чертов особняк Вонголы, спускался в этот чертов подвал с двумя чертовыми дорогостоящими бутылками - виски и джином, - ставил их на специально принесенный стол к точно таким же стекляшкам, поворачивался к ледяному гробу, застывал статуей и смотрел. На свои Небеса. На чертова босса Занзаса. И на его Облако. На чертову сестрицу-близнеца босса Астарту. Потому что один был его лучшим другом. Если те отношения, которые их связывали вообще можно было назвать дружбой. А вторая была единственной женщиной, которую он любил. Если те чувства, которые он испытывал - те самые, о которых пишут в романах, которые пристало читать женщинам. Но поскольку Скуало был мужчиной и в его окружении не было женщин, а Астарта, он знал наверняка, не читала такого, знать наверняка, было ли это той самой любовью, он не мог. Они не менялись. Скуало сколько бы не пытался, не мог понять, что он пытался высмотреть. Они не взрослели. Потому что не могли. Потому что Прорыв точки ноля замораживал все, на что распространялся. Включая время. Астарта все еще была той шестнадцатилетней девочкой, ревностно охранявшей от чужих прикосновений свои белоснежные волосы. Занзас был все тем же старшим братом ревностно хранившим все остальные части тела своей сестры. Иногда Скуало казалось, что чертовы близнецы просто спят. Настолько они казались живыми. В любом случае, в независимости от причин, а каждое десятое октября, в день рождения этих чертовых близнецов Суперби Скуало приходил в подвал главного особняка Вонголы с бутылкой виски и бутылкой джина. Это была его своеобразная традиция. которую он соблюдал вот уже который год. Поэтому Скуало не совсем понимал кой черт дернул его приказать Варии пойти с ним вызволять этих гребаных оболтусов. Кавахира знал. К Скуало с алкоголем в руках дон Тимотео уже привык, поэтому невероятно удивился и несколько растерялся, когда на восьмую годовщину заключения своих приемных детей в "Колыбель" Вария пришла всем офицерским составом. По той же причине он прошляпил момент, когда это они успели обзавестись кольцами Вонголы, и, если честно, не совсем понимал, зачем они понадобились элитному отряду убийц. И по этой же причине, судя по всему, когда полчаса спустя боевой командир кинул ему шкатулку, неся на руках его приемную дочь, а Луссурия и Леви-а-Тан на пару тащили на плечах его приемного сына, и оба они были полностью в шрамах и крови, не отдал приказ об их задержании или уничтожении. Сказал только: — Не вмешиваться. Настолько он был поражен. Бельфегор и Маммон везли столик на колесиках. Ну, то есть Бельфегор вез, а Маммон сидел у него на плече. Столик был заставлен четырнадцатью бутылками с алкоголем. Семь - с виски. Семь - с джином.