Satellite

Мингю нравится как звучит это имя — Хансоль. Оно так похоже на своего обладателя: звонкое, но одновременно с этим нежное и мягкое. Словно озорная капель, словно звенящая зимняя тишина и шорох падающих осенних листьев. Вот такое имя. И Хансоль тоже — тоже именно такой, в нём всего понемногу. Весна в улыбке, лето в глазах, осень в волосах. — Что в твоём сердце, Хансоль? — Зима. Мингю странно — сидеть рядом с ним под деревом, как будто не у них время ценнейший и дефицитный ресурс; чувствовать как чужое плечо касается его собственного; слышать такие откровенные ответы на любые свои вопросы. Быть ближе, чем это когда-либо представлялось возможным. Мингю у Хансоля никогда ничего не просил. Просили фанаты — улыбаться, любить их и быть счастливым. Просил Сунён — собраться, вложить в каждое движение чуть больше энергии. Просил Чихун — голос поглубже и повкрадчивей. Просил Сынчоль — потерпеть ещё чуть-чуть, потому что потом всё обязательно наладится. Просили все остальные — о самом разном, важном и незначительном. Хансоль всегда выполнял все их просьбы, отдавал всего себя, не задумываясь раздаривал свое тепло. Ему самому уже ничего не осталось, в Хансоле нет тепла для себя самого. Мингю у него ничего просил, ему от Хансоля ничего не нужно. Хочется только — глупо так, до обиды — чтобы он в попытках угодить другим не увяз ещё глубже в этом сером болоте, без эмоций, без тепла, без света. — Вокруг весна, — говорит Мингю осторожно, и Хансоль поворачивает к нему голову, он так близко, что Мингю ощущает его глубокое дыхание на своей коже; Хансоль смотрит непонимающе. — Когда она придёт и в твое сердце? — Не знаю, — говорит Хансоль. Его голос кажется удивленным и растерянным, словно он совсем не замечал этого дикого несоответствия между внешним и внутренним, пока Мингю не спросил. Если бы Мингю мог попросить у Хансоля хоть что-то, загадать единственное желание, он сказал бы: «впусти в себя весну». Хансоль бы его, наверно, не понял, но это, правда, не важно — такой уж он человек, исполняет чужие желания даже не понимая сути. Но. Мингю у Хансоля никогда ничего не просил. И Хансоль уходит первым, едва солнце начинает садиться — у них и вправду не так уж много времени на то, чтобы просто жить. Всегда есть дела поважнее. Мингю скучает по Хансолю, тому, юному и глупому, легкому совсем, неосторожному, с колкими фразами и ласковым взглядом. По тому не идеальному Хансолю. Хансоль держится — он сильный, у него сердце большое и храброе, сердце, которое никогда не сдастся. Он устает всё больше, смеется реже, чаще со всеми ругается. Напевает хриплым бесцветным голосом грустную и светлую «положись на меня», которая, кажется, не имеет для него никакого значения — она для Хансоля как детская сказка: то, чего очень-очень хочется, но что не случается в реальной жизни. Сколько времени проходит до того, как Хансоль даёт трещину? Мингю не знает — его дни тянутся долго, они горькие и обидные, беспомощные — смотреть и не иметь шанса помочь. Смотреть и думать: что там у Хансоля в голове, что им движет? Мингю так хотел бы его понять. Они остаются в тренировочном зале вдвоем, лежат на полу, смотрят в потолок, а потом Хансоль начинает говорить. Все эти жуткие вещи. — Вдруг мы не сможем. — Что мы будем делать тогда? Если всё закончится. — Разойдемся? Насовсем? Как множество тех, других? И самое печальное, что Хансоль говорит это сердцем. Вот в чем дело — думает Мингю, — ему так страшно. Он старается изо всех сил, держится за каждого из них, исполняет любую просьбу потому что так боится потерять то немногое, что держит в своих руках. Так боится, что хрупкое счастье выскользнет из ладоней, разобьется на тысячу осколков, и придется ему потом собирать из них сладкое слово «мечта». Внутри у Мингю наконец все становится спокойно. Он закидывает руку Хансолю на живот, и тот охает от неожиданности. — Ты придурок, Хансоль, — улыбается Мингю. — Ты такой придурок. Они молчат: Хансоль — обиженно, Мингю — довольно. Хансоль вздрагивает, когда Мингю начинает петь — неловко и неуклюже, дрожащим голосом; они столько раз пели все вместе, но Мингю кажется, что он делает это впервые. Он напевает Хансолю светлую и добрую «положись на меня», и Хансоль слушает его напряженно, боясь спугнуть, подпевает едва слышно. Когда Мингю замолкает, Хансоль смотрит на него, и глаза его тёплые, они улыбаются. Улыбаются и губы. Мингю говорит ему: — Не тащи это всё на себе. Говорит: — Положись на нас. На меня. Говорит: — Мы всегда будем вместе, ты же и сам это знаешь, там, в душе. Хансоль неожиданно усмехается: — Мы — это группа или это я и ты? — Боже, Хансоль, ты такой придурок, правда. — Мингю лупит его по плечу, и тот хохочет. — Может быть, — соглашается. — Но, если что, я не против. Просто чтобы ты знал. Хансолю становится лучше. Он оставляет свой груз позади, не сразу, но постепенно и очень старательно избавляется от него и словно бы сам становится легче: вот-вот от земли оторвется и вспорхнет наверх, направо до второй звезды, а потом прямо до утра. Улыбается так глупо и здорово, и подлетает постоянно к Мингю, едва касаясь пола мысками кроссовок, обнимает со спины, запрыгивает, душит в медвежьих объятьях (Чихун смотрит на них так, словно ещё немного — и он будет вызывать врачей). Говорит всё время: — Я, кстати, всё ещё не против. Мингю его скидывает, фыркает, весь раскрасневшийся, и уходит подальше — отдышаться, улыбнуться самому себе, рассмеяться: Хансоль такой идиот. Идиот, у которого внутри наконец поселилась весна. Мингю с трудом понимает, как это вышло, но принимает с радостью. Всё, что было нужно Хансолю — разделить с кем-то свои тревоги. Всё, что было нужно Мингю — разделить с кем-то надежды. В тот момент каждый из них нашёл отклик в душе другого. Они снова встречаются — на берегу реки, где нет деревьев, но так красиво и ярко, что можно не заметить, как пролетают дни. Май захватил планету, захватил Мингю — на нём светлые джинсы, мягкие невесомые кеды и тонкая совсем футболка, голубая, огромная, безразмерная такая, ее можно растянуть по небу, нарисовать красками солнце да облака, и никто не заметит подмены. У Мингю за спиной такой же голубой рюкзак — в нём две банки колы и две пачки чипсов. Хансоль опаздывает. Появляется только спустя час, когда небо начинает менять свои цвета на закатные. Бежит с другого конца реки: синие джинсы — бескрайнее море, футболка зелёная — мягкая шуршащая листва, желтые кеды — два потасканных солнца. Несется, запыхавшийся, щурится от того, что волосы лезут в глаза, дергает смешно руками, потому что лямки рюкзака — белого, как облако над их головами — всё время спадают. Такой шумный и яркий вихрь. Падает на траву рядом с Мингю. — Прости? Чихун грозился запереть меня в студии, если я продолжу косячить, но я справился. Мингю смеется и вытаскивает из рюкзака чипсы и колу, отдает ему. Хансоль выдает протяжное «о-о-о-о-о» и добавляет: — Я тебя обожаю. Его слова тонут в шуршании разрываемой упаковки и щелчке открываемой банки. — Весь день мечтал о чем-нибудь вредном и классном. — Ага, — говорит Мингю и не отводит от него взгляда. Хансоль вредный и классный, и Мингю ждал встречи с ним весь день. — Я тоже. Хансоль хрустит чипсами, такой довольный, что Мингю просто поглядывает на него изредка и ждет. Ждать приходится долго — съев свою пачку, он забирает ту, что принадлежит Мингю, мол, ты всё равно не ешь. Вечер окутывает их прохладой, когда Хансоль, избавившись от чипсов и колы, запихивает мусор к себе в рюкзак и заканчивает рассказ о том, как прошла его запись в студии и сколько раз ему грозили смертью. Только тогда он наконец вспоминает: — А вообще. Ты меня зачем позвал? Просто? — Просто, — соглашается Мингю. Он записывался в студии вчера и сегодня был совершенно свободен. — Так и знал, что у тебя будет тяжелый день. Ну и вообще. — Вообще? — Ага. Хотел сказать, — Хансоль затихает и откладывает рюкзак, смотрит на Мингю заинтересованно. — Я тоже не против. Ну, если ты не против. Просто чтобы ты знал. Они молчат. Хансоль смотрит на Мингю — глаза у него огромные, удивленные, медовые такие, тёплые-тёплые, светятся изнутри, словно он приютил светлячков в радужке — с него станется. Он смотрит на Мингю долгую минуту, а потом неожиданно и больно лупит его по плечу и возмущается смешно так, с улыбкой: — И ты только сейчас мне это говоришь?! Спустя столько времени?! О, ну ты и придурок! Когда Мингю, терпя его удары, падает на спину и выдает почти испуганное «ну всё, сдаюсь!», Хансоль останавливается и смотрит на него сверху вниз, сидя рядом. Улыбается невесомо совсем, довольно, говорит: — Но я совсем не против, что ты не против. Мне нравится. Мингю смеется, закатывает феерически глаза и тянет его за руку к себе на траву.