Shameless.

Моника мертва — его мать, блядь, она ведь была его матерью, и это осознание должно тяжестью осесть где-то на стенках души, но душа, видимо, слишком грязная — к ней не прилипает ничего, кроме тошноты, вызванной похмельем. — Надо поговорить, Фи. Собственный голос кажется ему чужим и далеким — вообще сознание какое-то затуманенное и рваное, и это в кайф ему и одновременно от этого мерзко. Фиона сидит на диване в гостиной, с нарочито серьезным лицом роется в хламе Моники, рассыпанном на столе, и старательно игнорит брата, делая вид, что не заметила его, потому что поглощена свои занятием. — Фи, — повторяет Лип настойчиво. — Хватит, блядь, разыгрывать спектакль. Давай поговорим. — О чем? — хмурит брови Фиона, разглядывая какие-то хреновины со стразами: может, это были серьги, или брошки, или еще какое-то подобное дерьмо. Лип в этом не разбирается. — Посмотри на меня, — просит он сестру почти жалобно, но, когда Фиона все так же глядит лишь на барахло матери, в его голосе прорывается досада: — Значит, так мы все решим? — Нечего решать, Лип, — в голосе Фионы звучит сталь, она наконец глядит на брата, и Лип отмечает, как лихорадочно блестят ее глаза. Фионе страшно. — Нет, Фи, так не выйдет, — возражает он все так же взвинченно. — Что ты помнишь из вчерашнего вечера и ночи? Скажи мне. — Отъебись, Лип, — велит ему Фиона грубо. — Нет уж, блядь, отвечай мне! — Лип уже откровенно орет на нее, и его едва ли не трясет, только это точно не из-за похмелья. — Никто не должен знать, — внезапно сдается и оседает Фиона, которая рванулась было прочь. Лицо ее такое бледное, губы дрожат, и она вот-вот готова заплакать. — Нельзя допустить этого, Лип. Мы просто были вдребезги пьяными, мы просто… — Случайно поебались три раза за ночь и разок утром в твоей спальне? — мрачно уточняет Лип. — Не надо, Фи. Это вышло не случайно. Ты хотела этого так же сильно, как и я, и дело не в алкоголе. Фиона закрывает лицо руками, и плечи ее сотрясаются от рыданий. Вчера умерла их мать, а Лип стоит и думает о том, как бы повторить то, что они с Фионой сделали ночью. По-правде говоря, Фиона и ее тело — это вообще все, о чем он может думать уже долгое, долгое время. Наверное, он какой-то неправильный, сломанный… Полный странного, извращенного дерьма — прямо как покойная Моника. Так можно ли вообще считать ее мертвой, если ее дерьмо все еще живет и процветает?.. — Я себя ненавижу, — прерывает голос Фионы его мысленную минутку философии, и Лип понимающе усмехается: он ненавидит себя тоже, но с этим можно жить. Он так и говорит ей, на что Фиона отвечает лишь короткое: — Я знаю. Они повторят все сегодня же — во славу своей мамочки, блядь. Нормально ли, что этот факт делает Липа чертовски счастливым?..