Платоническое

— Окей, Гугл, симптомы гриппа. Шёпот эхом бьётся в закрытые жалюзи и стены и зависает в плотной тишине неподвижно. Слишком густая. Знаете, когда Митча долго нет дома, он всегда кажется Скотту пустым и неуютным. Нежилым. Таким он был до того, как они съехались (не лучшее время, надо сказать). Одиночество сразу с размаха ударяет в солнечное сплетение, и нечем дышать. Поэтому, как только Хоинг оказывается один, сразу включаются два телевизора, музыкальный центр, оживает чуть запылившийся с последнего музыкального Суперфрута синтезатор — дом наполняется звуками до краёв. Просто потому, что больше ему наполниться нечем. Как, собственно, и самому Хоингу. Когда Митч болен, всё в разы хуже. Потому что Митч здесь, но больше нет ничего, даже звуков. Скотт боится собственных выдохов, звучащих в голове как штормовой ветер, не говоря уже о словах. Боится шагов и гудения холодильника. Боится пропахшего пылью и лекарствами склепа, в который превращается их дом. Он, как чёрная дыра, поглощает звуки, свет, мысли, эмоции, заполняя комнаты густой и обжигающей разум до болезненных волдырей, как кипящая смола, тишиной. Она даже не звенит. Она просто есть и, как какое-то жуткое средневековое орудие пыток, давит Хоингу на виски, разбивая их на острые осколки, застревающие меж извилин, кроша их в мельчайшую пыль, которую можно выгребать из его головы горстями. Ситуация усугубляется тем, что Грасси всегда ведёт себя как придурок (если что, Скотт этого не говорил и будет всё отрицать) и болеет в одиночестве, не пуская Скотта даже на порог своей комнаты. «Если мы сляжем вместе, Кирсти, вероятно, сделает всё возможное, чтобы остаток жизни мы провели в раздельных палатах, питаясь через трубочку. А я ещё хотел попробовать свинину под кисло-сладким соусом и пиццу с ананасами до того, как умру. И не через трубочку, Сэнди. И вместе с тобой, если что». Скотт лишь пассивно-агрессивно сверкает глазами и прикусывает щёку изнутри. Кто Хоинг такой, чтобы перечить королеве? «Лучший друг», — подсказывает кто-то в голове подозрительно знакомым сучьим тенором. И Скотту нечего ответить. Потому что это правда. Потому что Митч ни разу не спросил вслух, откуда на кухне появляется горячее молоко, а на тумбочке у кровати — противовирусные и свежая вода. Почему, когда он просыпается, в комнате так свежо, но нет ни одного сквозняка. Почему его ежедневный будильник не звенит, хотя он не отключал его, а телефон всегда заряжен. Что, кстати, тоже сплошное почему — розетки рядом с кроватью у него нет. Так много «почему» не срывается с языка слишком гордой Королевы Драмы. Скотт не сбивается со счёта только потому, что не считает. В этот раз даже Королеве не до этого. Королеве, вообще-то, ни до чего. — Результаты по запросу «симптомы гриппа». Хоинг едва не падает с кресла от резкого звука механического голоса. Митч на кровати ворочается и стонет, едва удерживая сознание в сонном забытье. Скотту же хочется удариться головой об стену или удавиться собственной медицинской маской, лишь бы не слышать этих стонов и не краснеть, как подросток, чья кровь на девяносто процентов — гормоны. Скотту нужно сфокусироваться. Первичными симптомами гриппа являются усталость, У Митча, думает Хоинг с тихой ухмылкой, хроническая усталость. И нервозность. И стервозность. А ещё патологическая неспособность врать своему соседу. За прошедшие четыре дня ни одно «Я отлично выспался» не прошло проверку личным двухметровым детектором лжи Митчелла Грасси модели «Скотт Ричард Хоинг». Так же, как и «Это не мешки, это тень так упала, просто переставь освещение, мамочка, и давай, наконец, отснимем этот Q&A» и «Не смотри на меня так, это не я вылакал весь твой кофе со льдом, Хоинг, это был Уайатт». А ещё проигнорированные будильники, забытые — читай: проспанные — репетиции, тонны тональника. Ерунда же. Этого не хватает, чтобы заставить друга лечь в кровать, но хватает, чтобы искусать себе ногти от беспокойства. Абсолютно. Платонического. Беспокойства. Мысленная галочка напротив «Митчи». Сам Скотт превосходный лгун, как он сам полагает. Во всяком случае, во лжи самому себе ему нет равных. Потому что все «Моя бессонница никак не связана с отсутствием Митча, которого сейчас в клубе лапает какой-нибудь очередной „Трев“» и «Мой стояк и непотребного содержания сон абсолютно точно не имеет никакого отношения к тому, что мой лучший друг забыл взять в ванную сменную одежду и дефилировал передо мной в ебаном полотенце» по какой-то причине принимаются без проблем. Проблема только в том, что последний месяц он клюёт носом на репетициях, ловит на себе обеспокоенные взгляды вечно всё замечающей Мальдонадо и перешёл на большие стаканы кофе в Старбакс. А так проблем нет, правда. Кривая галочка напротив «Скотт». головная боль, Митч не умеет терпеть боль от слова «совсем». Он, конечно, не начинает просто ныть — это не его стиль. Он лишь показывает всем своим видом, что если его тотчас не госпитализировать, то Уайатт останется наполовину сиротой, а все его партии перейдут в наследство Кирсти. Но почему-то, когда Скотт который раз за вечер спрашивает, что с ним (чего, несомненно, Грасси и добивался), он не говорит правды, вымученно улыбаясь и продолжая втихую потирать виски и молча морщить лоб, заламывать пальцы и прикрывать глаза. И это почему-то всегда замечает только Скотт. Замечает и молча убирает руки друга от лица, самолично массируя ему виски. И знает наверняка, что спустя секунд десять лоб разгладится, а веки приподнимутся и его друг взглянет на него чуть более ясным взглядом. Митч не умеет врать Скотту и терпеть боль. Зато он умеет молчать в самых неловких ситуациях. Скотт же просто со своей головой не дружит. Не дружит с тех самых пор, как она предательски начала отключаться в самые неподходящие моменты. Когда на сцене Митч после своего соло быстро облизывает свои блядские губы, чтобы тут же растянуть их в невозможной по человеческим меркам улыбке. Когда Грасси просит сделать с ним селфи и прижимается острыми лопатками к груди друга, ёрзая своей определённо выдающейся во всех смыслах задницей, ловя ракурс. Когда он падает на колени Хоинга сразу после выступления, сипло и устало хихикая куда-то ему в челюсть. Или когда совершенно случайно засыпает на его кровати в отеле после шоу прямо посередине разговора, посапывая с открытым ртом и не давая вытащить из-под себя одеяло. От этого кругом идёт голова и раскалывается на части мозг, отказываясь принимать то, что другой более человечный орган давно принял, разгоняя по организму вместе с кровью. Скотт всё чаще хмурится, глядя в никуда, а Митч уже взял за привычку невесомо трогать его лоб и тихо спрашивать: «Мигрень?» О да, мигрень. лихорадка (дрожь, сильное ощущение жара или же холода), Митча лихорадит со вчерашнего вечера. Не так, как обычно при простуде. Он едва ли в сознании, и в его венах будто бы бежит кипяток — Скотт обжёгся от одного прикосновения к его лбу. Он не даёт Грасси градусник, потому что боится, что тот расплавит его одним касанием (и то, что он просто не может его найти без чуткого руководства друга, тут совершенно ни при чём). С Митча градом льётся пот, и Хоинг сменил ему уже четыре футболки. А ещё он постоянно повторяет, что замёрз, когда не спит, и Скотт не может придумать, чем ещё его укрыть, потому что на кровати Грасси собрались три одеяла, включая его собственное, три пледа, и даже засранец Уайатт смирно лежит где-то у бока своей мамочки, не издавая ни звука, как живая грелка. Скотт уже около суток сидит в этом кресле, почти сросся с ним и не помнит, когда и что ел, но это не важно, потому что жаропонижающие начали действовать и Митч больше не бредит, а спокойно спит, почти не ворочаясь. И дышать чуть легче. Спина и шея дико болят, потому что спать тоже приходится здесь, в кресле, но кто жалуется? Скотт вообще неприхотлив, когда дело доходит до дружбы. У Митча нездоровый румянец и влажно блестящие волосы, кожа необыкновенно горячая («Как и он сам», — тихо бормочет кто-то незатыкаемый в голове Скотта), а кончики пальцев, наверное, всё равно холодные, как и всегда. И этот мир не может предложить Хоингу ничего, что могло бы заставить его перестать желать это проверить. Тело без команды мозга рвётся пойти и улечься рядом, как Уайатт, свернувшись клубком и слепо веря, что это помогает больше, чем дурацкие симптомы на околомедицинском сайте. Потому что если всё это правда, то больны они оба. Потому что жара в теле Скотта хватит на обогрев всего дома. Потому что в его артериях и капиллярах от ушей до кончиков пальцев сейчас жидкое пламя, но руки всё равно дрожат, как при ознобе. Потому что Митч опять почти скинул одеяла, а футболка задралась, оголяя плоский смуглый живот и косые мышцы у кромки сползших пижамных штанов, и, значит, это не-дружеские мысли Скотта опять подгоняют сердце ускорить пульс. Скотт встаёт, не замечая упавшего с громким стуком с колен телефона, и в два шага оказывается у кровати, сверху вниз глядя на друга совсем не-дружеским взглядом. Присаживаясь на колени перед постелью Митча, прямо на уровне его головы, он не может думать ни о чём, кроме того, что это всё неправильно. Что он сам неправильный. Что весь этот мир неправильный. Что единственная правильная вещь в нём — это Грасси, разлепляющий нездорово покрасневшие глаза и спёкшиеся губы, в десятке сантиметров от его лица. Скотт ловит себя на мысли, что согласен начинать так каждое своё утро. Ну, или вечер. Сейчас же вечер? — Скотт. Хоинг официально заявляет, что не слышал ничего прекраснее этого болезненно слабого хриплого тенора. Произносящего его имя. Наверняка его улыбка выплыла за границы маски. Пальцы тянутся к прилипшим к влажному лбу прядям белесых волос, и Хоинг больше им не хозяин. — Я не слышал от тебя своего имени уже сутки. И улыбка на лице Грасси стоит того, чтобы вытерпеть ещё неделю без его голоса. А это, знаете ли, не так просто, как может показаться. — Ты заболеешь. ― Кончики его пальцев и правда прохладные и прикасаются к острым скулам друга невесомо и нерешительно, будто готовые к тому, что он уйдёт. Митчелл Грасси всё такой же придурок и альтруист. И Хоинг, кажется, уже знает, кто он такой и почему может перечить Королеве. — Я думаю, я уже болен. Скотт не даёт Митчу ответить, сокращая сантиметры между их губами. Через маску ведь не считается?