Платоническое

— Хоинг, твой отряд ― пятнадцать-семнадцать лет. В комнате раздаются улюлюканье и свист. Вот только Хоингу не до этого. Он пытается не упасть со своего стула прямо в отчаянье. В голове звучат обрывки рассказов других вожатых, и мурашки табуном бегут вдоль позвоночника. Всё очень, очень плохо. — Смейся, Кирк, пока можешь. Будешь напарником Скотта. И Скотт сам с удовольствием сейчас похихикал бы над резко посеревшим лицом Алекса, даже если друг ещё два дня будет за это держать бойкот или из мести примотает ночью скотчем к постели. Но смеяться всё ещё не хочется. Потому что Скотту всё ещё восемнадцать, а его подопечные всё ещё только на год младше. Упс. — Хоинг, в этом году тебе повезло. Одиннадцать-двенадцать. Скотту надо бы радоваться — дети этого возраста уже достаточно взрослые, чтобы понимать, что они делают, но ещё достаточно маленькие, чтобы смотреть на вожатого как на супергероя. Завистливые вздохи тому подтверждение. Но Скотт совсем не рад. Ему всё равно, если быть точным. Он обещал себе сюда не возвращаться не меньше пяти сотен тысяч раз, серьёзно, и даже не должен быть сейчас здесь. И вот он здесь. Подал заявление в последний момент. Так кто напомнит, почему он всё же нанялся сюда опять? Ах, да, точно — он пообещал ему. — Можно мне с ним? — Радостный Алекс почти подпрыгивает на своём месте, до ужаса похожий на ребёнка в торговом центре у Санты на коленях. — Нет, Кирк, жеребьёвка, помнишь? Напарник Скотта приедет вечером: у него сегодня с утра последний экзамен. Он пропускает свой выпускной ради этого дела, так что он заслужил. А тебе в этом году тринадцать-четырнадцать. И не делай такое лицо. Джейк, ты с ним… Скотт больше не слушал. Да, может, его напарник и заслужил. А вот Скотт — нет. Определённо нет. — Меня зовут Скотт, это — Алекс. На следующие четыре недели мы будем вашими вожатыми. И… — А может, ты будешь моим парнем на следующие четыре недели? Если ты понимаешь, о чём я. — Голос блондинки в первом ряду звучит отвратительно, как циркулярная пила, а её брови слишком тёмные и двигаются так, будто им неуютно сидеть на отштукатуренном лице и они хотят сбежать. Скотт давится продолжением отрепетированного приветствия и чувствует, как горит лицо. — Оу, не смущайся так, девственников твоего возраста действительно много. Наверное. Откуда мне знать. Никто не говорил, что с подростками будет легко. Но никто и не говорил, что они будут смеяться так громко. Скотт не смотрит на напарника, только сжимает челюсть, потому что уверен — он тоже еле сдерживается. Хочется пойти залезть на дерево: белки более дружелюбные. А ещё хочется ответить что-то остроумное, чтобы поставить эту сучку (да, Скотт помнит, что она его подопечная, и это не делает её меньшей сучкой) в первом ряду на место, но язык прилип к нёбу, а в голове по кругу катается перекати-поле. Отличное начало, Хоинг. — Знаешь, не получится, на эти двадцать восемь дней этот красавчик мой. — Алекс всё же смеётся, когда притягивает к себе за талию онемевшего напарника, который уже думает, как будет отскабливать своё достоинство от земли. Это не помогает, знаете. Смех громче мыслей. У Скотта хватает самообладания только на то, чтобы скинуть руку напарника и сказать, аллилуйя, без запинки: — Все идите занимайте койки и раскладывайтесь. Встретимся через… ммм… пару часов. Все забывают о нём довольно быстро, за что горе-вожатый безумно благодарен всем мыслимым богам и подростковой суетливости. Хоинг устало падает на ступени и трёт руками лицо. Впервые он не знает как вести себя с детьми. (Серьёзно? «Детьми»?) — Я определённо облажался. — Вслух это звучит ещё более жалко, чем в голове. — Ты не облажался. Скотт успевает заметить только очки, короткую чёрную чёлку и просто огромный чемодан, прежде чем потерять из виду… кого? В вожатской две кровати — у окна и напротив двери. На той, что у окна, лежит помятый клочок бумаги с надписью «Queen» и рисунком маленькой короны рядом. Значит, его напарник был тут до этого, может, вчера, и занял кровать. Скотт даже слегка улыбается — впервые за день. Интересно будет взглянуть на эту Королеву. Хоинг без малейшего писка совести перекладывает записку на другую кровать, а сам падает на теперь уже свободную. В прошлом году он спал у окна. А Скотт очень хочет, что всё было как в прошлом году. Хочет опять ночью в нетерпении считать звёзды над озером, ожидая тихого стука в окно. Опять свешиваться через подоконник, чтобы можно было смотреть прямо в глаза и видеть своё отражение. Опять тихо возвращаться после рассвета, еле слышно звеня стёклами, не потому что другого выбора нет, а потому что так гораздо романтичнее интереснее. Главное, чтобы было с кем. Хоинг, не зная, чем себя занять, зачем-то в очередной раз набирает номер, который отвечает холодным механическим голосом уже почти год. Это стало рутиной. Он делает это раз в неделю, с наступлением лета — чуть чаще. Как будто ждёт чуда. Он, собственно, и ждёт чудо. В очках, с короткой чёрной чёлкой и просто огромным чемоданом, который он на этот раз поможет донести. — Эм, что ты делаешь здесь? — В руке Скотта бутылка пива, которое в лагере запрещено, а прямо перед ним — его подопечный, и это не самый приятный конец не самого приятного дня. — Не волнуйся, я никому не скажу. — Парень-имя-которого-Скотт-не-запомнил-как-и-имена-всех-остальных-в-отряде кивает на алкоголь и, замечая его замешательство, добавляет: — Я Митчелл. Очевидно ты не из тех, кто запоминает всех с первого раза. — Так почему ты не у костра, как все, Митчелл? ― Он садится рядом и прикладывается к бутылке, думая, не слишком ли безответственно будет предложить этому парню сделать пару глотков (Боже, Хоинг, ты же вожатый!). — Страшилок не боюсь, для неблагодарной публики не пою, историй не знаю, маршмеллоу там закончились. Тусклый свет от лампы на крыльце падает на страницы книги неровно, и Скотт не может прочесть ни строчки. У этого парня в предках были совы или что? — А как же просто, ну, знаешь, общение там, друзья… Мда, Хоинг, тебе только в политики. — Я приехал один. — Но ведь ты мог бы… Почему разговоры с детьми подростками подопечными такие неловкие? — Можешь не лечить меня, пожалуйста? — Ладно, ладно. Твоё дело. Но ты многого себя лишаешь. Возможно, где-то здесь ходит твой будущий лучший друг или потенциальная первая любовь… …А может, тебе книгу написать — «Тысяча и один дурацкий разговор по душам, или Как правильно не заткнуться вовремя»? — Давай-ка лучше поговорим о твоём авторитете, мистер Вожатый Года. — Мистер-одиночество (Скотт вообще-то тоже имеет право давать прозвища) захлопывает книгу и поворачивается к вожатому, явно не такой спокойный, как в начале разговора. — Зачем сразу по больному бить? — Скотт морщится и пытается заглянуть собеседнику в глаза, но видит лишь оранжевые блики на стёклах очков. Ему кажется, что, если бы он мог видеть через линзы, в глазах он увидел бы то же самое. — Давай заключим сделку — я помогаю тебе стать хорошим вожатым, а ты, Саманта, не лезешь в мой отдых со своими клишированными советами из дурацких мотивационных подростковых фильмов, идёт? — Я Скотт. — Я помню. — И они не дурацкие. Скотт открывает глаза с тяжёлой мыслью, что Митч опять ему приснился. Опять всего лишь приснился. Со своими почти чёрными горящими глазами, дерзким взглядом из-за линз, немного жеманной жестикуляцией, детскими щеками и недетской щетиной. Таким он был, когда они виделись в последний раз. Наваждение года. Хоинг не знает, каким он стал. Он не знает, сколько ему лет, откуда он и когда у него день рождения. Тогда это казалось неважным. А теперь ― он не знает ничего, что помогло бы найти его. Только имя и несуществующий номер телефона. За окном рыжее марево заката отражается от озера, вокруг которого хаотично рассыпаны деревянные домики, подсказывая, что Хоинг проспал не меньше восьми часов. В висках стучит кровь, выбивая неровный пульс кардиограммой прямо на внутренней стенке черепа. Громко. Слишком громко и звонко для крови. — Хэй, открой, я знаю, что ты там. — Высокий голос ударяет прямо в эпицентр боли. Так чертовски похож. — Я не собираюсь ночевать здесь, знаешь? Скотт не хочет сейчас знакомиться, не хочет объяснять, почему у него такие красные глаза, почему он спит по восемь часов днём или почему он совсем, совсем не хочет открывать дверь. Зато он хочет бежать отсюда. Быстро. — Я Скотт, извини, поболтаем позже. — Он вылетает из домика раньше, чем его новый сосед успевает среагировать. Раньше, чем они успевают хотя бы взглянуть друг на друга. Хоинг едва не сшибает парня с ног и сам чуть не падает через громоздкий чемодан. Но всё равно бежит. Совесть всё ещё не подаёт признаков жизни. — Напомни мне, почему мы встречаемся в лесу, как преступники? — Потому что ты не хочешь опозориться ещё больше и тут красиво. — Митч усаживается прямо на траву и поднимает голову вверх, на пару секунд забывая о назойливом вожатом. Небо в резном узоре сочных зелёных листьев кажется бездонно-голубым. Митч не может найти подходящего сравнения, пока Скотт не наклоняется над ним, нетерпеливо кривя губы и глядя на него пристально и открыто. Глаза в глаза. Упс, кажется, нашёл. Только вот он об этом никогда никому не скажет. Ни за что. — Может, начнём уже? Мне и так неловко. — Скотт трёт шею и почти жалобно приподнимает брови. — Ты что, думаешь, я буду читать тебе лекции и устраивать тренинги, как на ваших дурацких бесполезных курсах? — Митч потянул вожатого за локоть вниз, на траву. — Мы будем просто говорить, пока ты не перестанешь смотреть на меня как на ребёнка ― этим снисходительным заботливым взглядом. Как только примешь отряд как равных, всё станет проще. — Ну, эм, с чего тогда начнём? — Для начала — не отводи взгляд. Нет. Не пялься так откровенно. Скотт, закрыть глаза — не выход! О Боже, это будет сложнее, чем я думал… Скотт не думает долго, прежде чем взять руку Митча и переплести пальцы. Ему нужен какой-то якорь, чтобы не сбежать или не утонуть в этих карих омутах. И никаких метафор, только факты. Кусты ежевики обсыпаны ещё зелёными ягодами, а трава на поляне выше щиколотки и не примята. Скотт падает прямо на неё, пытаясь выровнять дыхание и не захлебнуться сладко-горькими эмоциями, которых здесь больше воздуха. Хоинг рад бы ответить, почему сбежал именно сюда, но не может. Всё, что он скажет в оправдание, будет слишком пафосным и использованным против него самого им же самим. Этот процесс он проиграл до его начала. Скотт не видел ещё ни одного заката здесь — не доводилось. Ответственность и вечерние планёрки никто не отменял. Сейчас, когда прямо у него на глазах рыжий цвет тает в алом мягком свечении, медленно поглощающем всё видимое небо, Скотт понимает, что прекраснее в жизни не видел ничего. Вообще-то он говорит так о каждом рассвете и закате, о каждом шторме, ливне, метели, безоблачной ночи или же ещё какой-то мелочи. Митч считал, что это удивительно — такая впечатлительность, что этому миру не хватает таких людей, как Скотт. А Скотт говорил, что не знает, чего там не хватает миру, но он всем доволен. Хотел бы он сказать то же сейчас. В груди стало пусто, как только последний розовый луч померк в синем бархате ночного неба. Ой, кажется, это розовые очки слетели. «Вы уверены, что хотите удалить контакт „Митч Грасси“?» «Да». — Ты опаздываешь. — По лицу Грасси невозможно прочесть ровным счётом ничего. А это плохой знак. — Опять. — Сначала была планёрка, а потом… — А потом была та шлюшка-вожатая из соседнего отряда, да? — Пилочка в руках Митча выглядит слишком по-сучьи и одновременно угрожающе. Хоинг невольно громко сглатывает. — Ничего такого, Рэйчел просто попросила объяснить ей, как заполнять… — Заявление об увольнении? Потому что если нет — мне плевать. — Митч явно пересиливает себя, чтобы не поднять взгляд с ногтей и не прожечь во лбу собеседника дыру. Скотт пересиливает себя, чтобы не закричать на парня. — Она хороший человек. Мы учимся в одном универе, она старше меня на три года и у неё есть жених, если ты об этом. Грасси стремительно краснеет, пойманный на горячем, и Скотт наслаждается его бегающим взглядом, подрагивающими пальцами и прикушенной изнутри щекой. Ему, наверное, не должно быть так приятно от того, что подопечный друг так остро ревнует его. Но ему всё равно приятно. — Я… мне… — Митч сжимает пилочку слишком сильно и смотрит на неё слишком внимательно. — Мне пора… Думаю, ты не захочешь сегодня разговаривать со мной. Грасси пытается уйти до того, как Хоинг скажет хоть слово, но обойти вожатого всё равно не может — не даёт рука поперёк груди. — Митч, останься. Я не злюсь. — Пусти, мне даже смотреть на тебя стыдно. — Боже, Грасси, замолчи уже. — Хоинг без труда прижимает сопротивляющегося парня к себе — силы не равны. По рецепторам скользит смесь запахов шалфея, зелёного чая и мыла, которая теперь для вожатого стала сродни дому в этом месте. Скотт элементарно не придумывает ничего лучше, чем уткнуться носом в изгиб шеи, зная наверняка, что после этого Митч точно не уйдёт. Сам же Митч придумывает что-то гораздо лучше. — Поцелуй меня. — Митч… — У Скотта в голове летают пресловутые бабочки от этих слов, не оставляя места мыслям и словам. Во взгляде, которым он смотрит на смущённое перепуганное чудо перед собой, даже больше нежности, чем он когда-либо испытывал в своей жизни. Нежности, которую Митч путает со снисходительностью. — Забудь. Мне лучше уйти. — Блики стёкол мешаются с бликами слёз, и Хоуинг больше не тянет. Губы Митча такие, какими Скотт себе их и представлял, — мягкие, влажные и робкие. Идеальные. «На случай, если я всё же не дождался тебя и заснул — с кроватью ещё ничего не решено. Я её первый занял, девочка.» Лицом к стене, скрючившись немыслимым образом, прямо в одежде спит сосед Скотта. На кровати Скотта (да, это кровать Скотта, безо всяких «но»). Чёрные волосы лежат прямо на лице и вздымаются при ровном дыхании. Хоинг падает на пол рядом с кроватью и роняет голову на колени, подавляя желание удариться ей ещё раз. На душе погано, потому что в постели за спиной Скотта спит не Митч, которого, кстати, давно уже пора забыть, а какой-то незнакомый парень, имени которого он даже не знает. Хоинг ухмыляется. Плохо прозвучало. — Знаешь, я рад, что ты спишь. Мне надо поговорить с кем-то, а так ты не будешь перебивать. Ты, наверное, приехал сюда, потому что любишь детей. Все приезжают сюда, потому что любят детей. А вот я приехал, потому что люблю одного парня. Я не знаю, любит ли он меня сейчас, но тогда было очень на то похоже. Всё было классно, если не считать того, что он был в моём отряде. Прямо как в дурацких подростковых фильмах. Он их, кстати, не любит, буквально терпеть не может. — Дыхание на кровати давно замерло. — А потом он просто уехал на четыре дня раньше. Ничего не объясняя и не прощаясь. Оставил несуществующий номер. Запретил Кирсти рассказывать почему. Классно, да? А я просто сходил с ума целый год. Искал его, как ненормальный. Мне даже экзамены пересдавать пришлось. Я такой придурок, что даже не могу вспомнить, в какой момент всё пошло не так. Может, всё дело и не в том, что я придурок, но… — То, что было в лагере, остаётся в лагере. — Голос тихий и сломленный. Как у самого Скотта. В комнате становится душно, и с температурой это никак не связано. Хоинг приподнимает голову, обращаясь в слух. — Я… я знаю, но его оставить там оказалось сложнее… — Ты не понял. — Вожатый затылком чувствует движение на кровати — собеседник перевернулся к нему лицом. — Ты сказал ему: «То, что было в лагере, остаётся в лагере». И он ушёл. Потому что кому-то надо было уйти первым. — Я никогда не хотел, чтобы он уходил. И я даже не помню… Каждое слово человека за спиной Скотта иглой пронзает его горло насквозь, и отвечать становится всё сложнее. — В ежевике. За день до его отъезда. Ты рассказывал историю об Алексе и Джейке. Что они остались друзьями после лагерной интрижки. Он посчитал, что такой роскошной пытки, как дружба, вы не заслужили. ― Сосед Хоинга слезает с кровати тихо и мягко, как кот, и садится рядом, занавесив лицо волосами. Скотта накрывает волной знакомого запаха. Шалфей очень странно сочетается с дорогим одеколоном, а кофе так и вовсе перебивает почти все запахи, но он всё равно чувствует это. Дом. — Но они сейчас всё равно вместе. Так почему мы не должны? — Должны. Митч падает в объятья Скотта уже совсем другим. У него нет детских щёк, щетины, очки заменили линзы, и чёлка совсем не короткая. Однако губы, взгляд и чувства всё те же. Мягкие, влажные, робкие — идеальные. Кажется, кровати придётся сдвинуть.