Платоническое

— Скотт, угадай, что я принёс на ужин в честь моей сегодняшней лени… Стон. — Скотт… Скрип половиц тонет в скрипе кровати. — Блядь… Коробка с пиццей и бутылка шардоне падают рядом и смотрятся очень глупо и несочетаемо. Так обычно они со Скоттом смотрятся вместе. Митч не хочет себе льстить, но он однозначно шардоне. Зато девушка под Хоуингом что-то вроде кока-колы: черноволосая, смуглая, приторная и искрящаяся удовольствием. Подходящая. Митч подбирает всё, что уронил, и тихо прикрывает дверь, опуская веки и приваливаясь к стене. Весь воздух куда-то девается, оставляя Грасси в глухом вакууме наедине с непонятно каким образом звучащими и тут стонами и вскриками. Он не знает — рад или же нет тому, что его не услышали и не заметили. Он вообще не понимает, что чувствует, кроме боли. Концентрированной, не имеющей никаких оснований боли, сдавливающей грудь до почти переломанных рёбер и предсмертных хрипов. Митч хочет сползти по стене и разрыдаться так, чтобы потом голова раскалывалась, глаза были полны песка, а в голове и груди не осталось ровным счётом ничего, походящего на мысли и чувства. Вместо этого Митч встаёт, идёт на кухню и ставит вариться кофе. Входная дверь хлопает только спустя семьдесят три минуты и пару влажных прощальных поцелуев. Кофе в двух, по привычке, кружках стоит на столе холодный и не тронутый. Бутылка вина пуста на три четверти. Митч передумывает допивать, когда видит Скотта на пороге. И дело даже не в том, что его начинает мутить и подташнивать от выпитого спиртного и довольного вида немного усталого и взъерошенного парня в трёх шагах от него. Просто при виде него лицо Хоуинга так резко меняется, выдавая его шок, стыд и что-то похожее на вину, что Грасси из элементарной гуманности оставляет остаток ему. Тихо встаёт и ставит Скотту бокал — Митчу он не понадобился. — Спокойной ночи. Скотт чувствует, как темнеет у него перед глазами и пол теперь напоминает желе. Он хочет принять душ ещё раз, хотя был там всего минут пять назад — одного взгляда Грасси, полного боли от предательства, хватило, чтобы почувствовать себя грязным с ног до головы. А ещё он очень хочет схватить Митча за запястье, остановить, упасть на колени и извиняться до тех пор, пока слова не потеряют свой первоначальный смысл, рассыпаясь в отдельные бессмысленные буквы. Но Грасси отдёргивает руку, кривясь от прикосновения, как от ожога, и глядя в пол влажными глазами. Он прижимает ладонь тыльной стороной к лицу, заглушая всхлип, и медленно уходит, даже не хлопая дверью своей комнаты — просто закрывая её на замок. Сердце Хоуинга разбивается, когда он слышит приглушённые рыдания где-то позади себя, и его осколки под ногами мешаются с осколками сердца Митча. Собрать, кажется, так сразу не получится. Никто вокруг не понимает, что меняется между ними. Всё на первый взгляд по-прежнему — море фото в снапчате и предложений, законченных друг за друга, звонкий смех и обмен лёгкими едва заметными улыбками во время репетиций. Но Митч больше не берёт Скотта за руку, не даёт себя обнимать, не садится рядом в кафе, если есть такая возможность, и больше не берёт в Суперфрут вопросы, хоть как-то связанные со Скомишем. Скотт гораздо чаще открывает перед Митчем двери, платит за него везде, где может, и рассыпается в комплиментах, с каждым ледяным взглядом рассыпаясь на глазах. Все шутят, что при разводе Уайатта определённо надо оставить с матерью. Скотт отвечает натянутым звенящим смехом и фразой вроде: «Ни один адвокат не возьмётся за наш развод. Так что не судьба», — просто потому, что придумать достаточно смешную шутку у него не получается. Митч просто делает вид, что ничего не слышал. Никто не знает, что в их доме глухая тишина. Никто не знает, что закончились сиплые утренние дуэты и споры о сегодняшнем ужине. Никто не знает, что у Скотта теперь табу на посещение комнаты Митча и на прикосновения к нему, от объятий до случайных соприкосновений пальцев у сахарницы, просто потому, что Грасси болезненны противны его прикосновения. Никто, даже Митч, не знает, что теперь у Скотта бессонница, потому что это единственное время, когда он может видеть лицо Грасси не искажённым кривым зеркалом отвращения к себе и боли. Это похоже на самоистязание, потому что смуглая гладкая кожа просится под пальцы, а руки спящего сгребают в кулаки одеяло и простыни в агонии очередного кошмара, немо прося избавления от них. Скотт продолжает в бессилии наблюдать. И каждая мокрая дорожка на впалых щеках остаётся шрамом на душе Хоуинга. Скотт начал опаздывать на встречи и репетиции — его больше никто не будит. Митч снова начал пропадать вечерами в клубах — там есть алкоголь и нет Скотта и его виноватых глаз. Скотт учится готовить самостоятельно — не хочет умереть с голоду только из-за того, что Митч теперь готовит только на себя. Митч учится справляться с участившимися кошмарами самостоятельно — Скотт теперь не может помочь просто потому, что он их причина. Это становится почти невыносимо для них обоих. Первой маленькой победой каждый из них считает совместный просмотр фильма. В одной комнате. На одном диване. С миской попкорна, а не двумя метрами и стеной между ними. Митч почти не следит за тем, что происходит на экране, хотя он уже очень давно хотел посмотреть этот фильм, — он следит, чтобы их руки не встретились случайно (или же неслучайно) в миске, хоть вместе с тем и желает этого до дрожи в пальцах. Скотт не следит за тем, что происходит на экране, — он любуется Грасси в его голубоватом свете, ловя каждую эмоцию на его лице, впитывая его всего без остатка. Он так скучал. Митч очень не хочет засыпать, потому что он только втянулся в сюжет и скоро развязка, но две бессонные ночи, полные жутких монстров, выползших из его снов прямо в темноту комнаты, дают о себе знать. Сон наваливается на Грасси всем своим весом, припечатывая его к дивану, не давая вспомнить о Скотте рядом и уйти в комнату. Хотя, знаете, он помнит о Скотте. И заснуть хочет так же сильно, как и не засыпать. Так же, как хочет одновременно сбежать, ударив его по лицу, и прижаться всем телом, чувствуя его дыхание на шее. Пусть ему будет больно. Пусть прикосновения Хоуинга доломают всё, что осталось целым в этой тощей душе. Но он хочет этого так сильно. Когда на плечо Скотта падает голова Митча, он почти вскрикивает. От неожиданности и облегчения. Он боится пошевелиться, потому что знает, что как только это чудо откроет глаза, то вскочит с ужасом в глазах и сбежит из квартиры до следующего утра. Приходится зажать себе рукой рот, чтобы не издать глухой скулёж, мечущийся где-то в глотке. Миска летит на пол, ударяясь об ковёр с глухим стуком. Скотт бережно, как только может, перекладывает Грасси головой себе на колени. Почувствовав себя, наконец, на своём месте, Митч утыкается носом ему в живот, цепляясь пальцами за футболку и с облегчением улыбаясь во сне. В груди у Скотта становится тесно. Пальцы невесомо порхают над скулами, убирая светлые пряди с лица, и следом легко путаются в платиновых волосах, перебирая их и мягко поглаживая затылок. Так правильно. Митч прижимается ближе. По комнате разносится тихий всхлип. — Какой же я мудак, Митч. — Редкие крупные слёзы катятся к линии челюсти, теряясь в светлой щетине. Скотт только сейчас понимает, что они всё-таки не друзья. Потому что друзьям не изменяют (а это измена ― во всяком случае, выглядит и ощущается, как она). Он обещает себе исправить всё любым возможным и невозможным способом. В эту ночь Митч спит без кошмаров.