Дальше

      Отчего-то яснее всего в воспоминаниях проступал холод. Он был везде. Даже, казалось, под кожей тоже текла ледяная вода вместо крови. Странно, заметил я его не сразу. Сначала — да, было жарко: и от побега, и от собственной мешанины из обрывков мыслей в голове. Всё тогда случилось слишком…       —…быстро. Убавь.       — Ты думаешь? А я считаю…       — Убавляй. Кажется, ему…       Я хотел повернуть голову на звук этих голосов, но не смог. Я знал, что не получится, но всё равно пытался.       Мою спину холодила гладкая как стекло поверхность. Сначала руки и ноги были скованы широкими полосами какой-то плотной ленты, но потом их освободили. Без понятия, зачем и когда это было сделано — я не ориентировался во времени, будто пропадая из реальности.       Опуская глаза, я с трудом мог разглядеть себя — и те тонкие гибкие трубки, оканчивающиеся иглами, которые опутывали тело. В воспоминаниях не появилось подходящего названия, но большинство из этих трубок оканчивались в моих руках. По коже шли сильные вибрации, проникая вглубь, прожигая мышцы, разливаясь по венам…       Это чувство называлось «боль».       Смутно знакомые образы и слова приходилось вылавливать, будто из мутной воды, подбирать им значение самостоятельно — мучительно сложно. Разрозненные видения ярко кружили в голове, но не приносили никаких объяснений.       Я открыл глаза.       — Он что, улыбается? — этот мужской голос я уже знал, и он мне не нравился. Ни голос, ни его обладатель.       — Возможно, — ответил женский голос. — Остаточные импульсы. Женский голос мне тоже нравился мало, но всё же не вызывал такого… такого…       — Да как сказать… остаточные, — как-то неуверенно возразил мужской голос. — Его пять раз пытались перепрошить — мыслимо ли? — и после каждой попытки форматирование не было завершено корректно.       — Я врач, знаешь ли, — в голосе женщины что-то неуловимо изменилось. Какая-то интонация, которой раньше не было, — а не программист. Своими железками занимайтесь там как-нибудь без меня. Убавь ещё, — она указала на одну из гибких трубок, которая убегала мне в локтевой сгиб. — Слишком быстро капает.       — Программист, — проворчал мужчина, — а то ты, доктор, не знаешь, кто вот тут перед тобой лежит. — Рука в белом рукаве протянулась надо мной, что-то пошуршала, и ноющая боль в том месте, где втыкалась игла, стала стихать.       — Знаю, — отрезала женщина. — И заметь, попал он ко мне после того, как именно твой отдел так халатно отнесся к своей работе!       — Не халатно! — зашипел мужской голос — в нём пробились такие визгливые истеричные нотки, что мне стало смешно.       «Смешно» — мысленно я сделал ещё одну отметку.       — «Не халатно!» — передразнила женщина. — И поэтому ты сейчас торчишь около него днями и ночами?       Мужчина помолчал. Мне показалось, что он ответит какую-нибудь грубость, но сдержался.       — Я не знаю, что там у него в микросхемах наделали эти придурки из Подземки, — сказал он почти спокойно. — Мы не можем получить доступ даже к загрузочному сектору! Ты представляешь?       «Подземка» — я повторял про себя звучание этого слова, словно пробуя на вкус, пытаясь объяснить странное чувство, которое оно вызывало.       Странное чувство.       — Ах, какой ужас! — женщина театрально-насмешливо приложила ладони к щекам, изображая тот самый ужас. — Ах, ну что ты такое говоришь!       Мужчина тяжело вздохнул.       — Пусть пока придёт в себя. Я буду наблюдать, может, что-то придумаю. Когда картина станет яснее, мы попробуем ещё раз — позже. Иначе мы рискуем повредить сам чип, и синта придётся просто-напросто утилизировать. Ты сама знаешь, как к такому решению отнесётся руководство.       Голоса стали удаляться — обе фигуры в бело-серых халатах исчезли из моего ограниченного поля зрения, оставляя наедине с видениями и самоопределением.       Я — синтетическая единица, код отзыва М7-97. Меня пытались перепрограммировать пять раз. Этим, в принципе, исчерпывалось всё, что было известно о моей личности.       Не осталось воспоминаний и об этих пяти попытках, как будто только сейчас включилось моё сознание — точнее, его жалкая часть, какой-то островок, который не могло затронуть ни форматирование, ни стереотаксис.       Внутри что-то тупо толкнулось куда-то в затылок. Это было… хмм… уже почти привычно. В последнее время такие толчки стали происходить всё чаще. Поначалу это необъяснимое чувство удивляло, вскоре стало даже радовать, потому что тогда я видел какие-то образы… «Воспоминания». Это я тоже вспомнил. Сам.       Я лежал на холодной гладкой поверхности, иногда проваливался в глухое забытье, иногда просыпался и смотрел в потолок — в круглый фасетчатый глаз бестеневой лампы. Откуда-то справа тихо доносилось равномерное пищание — я уже понял, что слышу своё собственное сердце, биение которого отсчитывал датчик, подключенный к монитору. Не в силах повернуть голову, только смотреть в эту лампу, слушать. И думать.       Я вновь вернулся к первому, самому устойчивому воспоминанию, от которого стало ломить голову: это был холод и металлическая коробка, наполовину утонувшая в земле, набитая непонятной техникой, большей части которой я даже не знал названия, обломки истлевшей от сырости деревянной мебели. До сих пор ощущался въедливый запах плесени.       Память, до того вяло и неторопливо ворочавшаяся где-то в вязкой глубине моей головы, уже двигалась немного быстрее. Это был довоенный бункер — и словно крючком память вытащила другое воспоминание: страх, стыд, смятение. Как если бы весь мир рухнул или ещё раз сгорел в огне.       Синт.       Я — синт.       «Я не должен был делать этого, — горячо билась мысль в голове, грозя разорвать её изнутри. — Почему я поддался низменному инстинкту? Как мог? Постыдное, позорное бегство — и это решение пришло в голову… солдата?»       Впрочем, какая теперь разница?       Мои мысли быстрее молнии сверкали в голове, я же, наоборот, уже не бежал. Шёл всё медленнее и медленнее, не спеша приблизился к бункеру, набрал код одной рукой, а другой — неловко расстегнул жёсткий воротник, путаясь пальцами в пряжке. Было жарко, и воротник душил меня, впивался в кожу.       Я намеренно не заметал следы.       Знал, что не смогу так жить. Да и не буду — потому что жизнь закончилась в тот момент, когда я узнал о своём происхождении, моей извращённой сущности. И стало неважно, кто меня в конце концов лишит этой самой жизни окончательно: война, я сам, тот палач, которого по моему следу пошлёт он…       —…и пошлёт куда подальше! — раздражённо сказал женский голос, бесцеремонно врываясь в почти стройный парад моих воспоминаний. Каблуки процокали где-то слева от меня, и я открыл глаза. Холодные пальцы легли на запястье, нащупали пульс. Когда она наклонилась надо мной, в лицо резко пахнуло какой-то химией. — Шеф не собирается из-за твоих коновалов лишаться своей премии! И я, кстати, тоже!       Я не знал, о чём они в очередной раз спорили — скорее всего, обо мне. Почти всегда при этом упоминался мой код.       — Смотри! — она зло ткнула пальцем в монитор энцефалографа. — Прошивка? Какая прошивка?       — Ты про бета-ритм в его мозге? — заколебался мужской голос. Я не видел его обладателя, но звучал голос откуда-то в изголовье. — Да, это будет проблемой.       — Я не про бета-ритм! — прошипел женский голос. — Я про его активность! Бета-ритм уже почти не затухает! Видишь? Видишь?!       — Успокойся. Ты же знаешь что делать.       Женщина сцепила руки перед собой, как будто защищалась. У неё были волосы какого-то неопределенного цвета — русые? Нет, слишком рыжие для русых, но и не особо рыжие…       Почему я вдруг задумался о её волосах?       — Я-то знаю, — ответила она и поджала губы. — Но делать не буду.       — Ну и глупо. С нас требуют результатов. И терпение, знаешь ли, утекает.       Женщина мотнула головой, отвернувшись, словно собираясь уйти и демонстрируя своему собеседнику, что разговор закончен. «Она молода, но пытается выглядеть старше», — решил я.       — Не буду. Результаты могут быть непредсказуемы.       — Да брось! Это всего лишь…       —…воспоминания, — жёстко перебила она. — И они не «всего лишь». Это, — она указала на монитор, по которому бежали неровные изломанные полосы, — то, чем он был. Эти импульсы — слишком глубоко, они затрагивают уже саму паренхиму мозга. Данная активность распространяется за пределы того, что контролирует чип. Как если бы электронные импульсы встраивались в собственные импульсы органической ткани — в сами нейроны, в нейронную сеть, а не наоборот.       Мужчина коротко и деланно хохотнул.       — Что ты хочешь сказать? Что синт вдруг каким-то образом превратился в человека?       Женщина повернулась к двери.       — Да, — она саркастично изогнула губы, — а в подвале у нас завелись единороги. Значит, с его чипом изначально были какие-то проблемы, — заметила она. — Почему ты не сказал мне?       — Я не знал.       Он устало вздохнул. Мне же на миг стало тяжело дышать, словно лёгким перекрыли доступ воздуха, — холод из воспоминаний дохнул с новой силой.       «Почему ты не сказал мне?»       «Я не знал».       В затылок отдало тяжёлой волной, ощутил приступ тошноты. Писк кардиомонитора участился, и оба ученых посмотрели на меня с подозрением, но единственное, что я мог — неподвижно лежать. И я лежал, глядя в фасетки бестеневой лампы.       В бункере было жутко холодно: холодили мысли, холодило ожидание, словно в лицо мне дышала открытая могила. Страха больше не было — он тоже заледенел, как и все прочие чувства — это ледяное, каменное спокойствие завернуло меня в себя, как в саван. Уже ничего не изменить. Единственное, что я ещё мог сделать — это хотя бы сейчас достойно принять заслуженную смерть.       Я — синт. Синт.       «Синт, синт, синт», — билось в голове, в сердце, дрожало внутри отпущенной тетивой. Смутно так дрожало, как будто меня это уже не касалось.       —…меня это точно не касается, — сказала женщина, наклонившись надо мной, и, обдав запахом химии, посветила мне в зрачки маленьким фонариком, отчего перед глазами расплылись мутно-зелёные пятна. — Но о таких вещах надо знать заранее, прежде чем начинать форматирование.       — «Прежде чем начинать форматирование», — коверкая голос, передразнил её мужчина. Он тоже наклонился и щёлкнул меня по носу. — Слышишь меня, производственный брак? Тебя даже нормально перепрошить нельзя.       «Я его убью», — возникла отрешённая мысль.       — Отойди от него, — подала голос женщина. — Я взяла несколько проб — посмотрим, что покажут, а там уже решим, что делать с его бета-ритмом.       Она вышла, цокая каблуками. Следом двинулся и мужчина, оглянувшись и окинув меня напоследок странным взглядом. Я скосил глаза на тёмное пятно дверного проема, где исчезли оба силуэта в белых халатах, и вновь перевёл взгляд на белый круг бестеневой лампы. Холод от стеклянно-гладкой поверхности пробирал до костей.       Холод был связующим звеном моих воспоминаний, и я вновь потянулся к видениям, словно к единственному реальному источнику света.       …В бункере было не только холодно, но и сыро — в этой погребённой коробке воздух смешивался с испарениями от подземных источников. Сырость пропитывала всё вокруг, маленькими каплями оседала на хлопьях ржавчины, покрывавших приборы, она была на форме, которая немедленно стала какой-то липкой и влажной. На верхнем уровне было немногим лучше — воздух был намного суше, но чувствовался вездесущий запах плесени.       Я услышал щелчок индикатора — сработала турель снаружи. В тот же миг меня перестало что-либо волновать — сидя на краю колченогого стула, я смотрел на карабин, лежащий на коленях. Один его вид когда-то успокаивал — успокоил и в этот раз.       Значит, мой палач уже здесь.       Я непроизвольно сжал ложу карабина, но потом усилием воли расслабил пальцы, освободил затвор и отложил оружие на стол. Поднялся со стула. В голове по-прежнему какими-то сбесившимися табунами носились мысли о самозащите, но я их почти не слышал — незачем.       Хлопнула дверь лифта и тенью мелькнула тонкая фигурка.       В тот момент всё моё хладнокровие взорвалось, расцвело ядерным грибом, разлетелось в клочья, разбросав свои осколки до самого края Вселенной. На миг даже потемнело перед глазами.       Она внимательно смотрела на меня из темноты.       Я был совершенно не готов её увидеть, не понимал, как такое вообще могло произойти со мной. Обрывки бессильных мыслей крутились в голове: «Зачем?.. За что?»       Пальцы сами собой потянулись к вороту формы, но он и так был расстегнут — мне стало трудно дышать не из-за него. Тень почти бесшумно приблизилась к дверному проёму. Петли проржавели, да и сама дверь, упав на сырой пол, давно истлела, и мой палач, легко переступив через деревянные остатки, вышел в круг тусклого света.       Вышла.       В тонких пальцах она держала револьвер — не сжимала рукоять, плотно и удобно обхватив пальцами, а просто держала. Как будто делала это впервые и вообще не понимала, что это такое у неё в руках.       Не знаю, каким усилием воли я заставил себя сделать шаг навстречу. И ещё один.       В последние часы у меня было время подумать о многом, казалось, что я готов ко всему. Но не к такому.       Я смотрел в её лицо, ощущая, как внутри всё задрожало мелкой противной дрожью.       «Страх? Ты боишься, солдат?»       «Боишься», — ответила мне мелкая дрожь.       Да, я боялся. Не этого револьвера в тонких пальцах, хотя знал, что их хрупкость и слабость — напускная. Не одному бандиту довелось купиться на эту мнимую беспомощность. Уж кто, как не я, знал это. Не боялся приговора старейшины — в конце концов, у меня уже было время смириться с неизбежным и признать справедливость его решения. Я боялся — вот этого взгляда, на который никто и никогда, кроме неё, больше не был способен. Мне было странно и чуждо слышать выражение «утонуть в глазах» — до того, как на меня посмотрели эти глубокие озёра.       Мне было чуждо многое — полгода назад.       — Почему ты не сказал мне? — её голос прервался, стал звонким, и спросила она гораздо громче, чем было нужно.       — Я не знал.       Ей ответил не я, а мой старый навык разведчика. Спокойствие и хладнокровие в любой, абсолютно любой ситуации — они никогда не подводили и сейчас же управляли мной.       — Не знал?       Я скрестил руки на груди — медленно, как будто отгораживался от всего мира и от неё — едва ли не единственной живой души, которой не было плевать на то, что со мной будет. Прислонился плечом к краю прибора. На самом деле я просто пытался сдержать нервную дрожь.       Не был, чёрт побери, готов к тому, что Мэксон так поступит! С ней — не со мной. Я не боялся смерти. В конце концов, быть готовым к смерти каждую минуту — это совсем не то, что бояться её или хотеть умереть. Моя ожидаемая казнь вдруг показалась мне чем-то мелким и незначительным по сравнению с тем, что нажать на спусковой крючок Мэксон приказал именно ей.       Да, я понимал его. Выполнить приказ старейшины, невзирая на свои личные предпочтения — это дорогого стоило в глазах Мэксона. Если она выполнит приказ, то сможет получить очень и очень многое. Фактически для неё в Братстве открылись бы все пути, но… Впрочем, никаких «но» — уважение и полное доверие Мэксона стоили того, чтобы пустить пулю в висок своему наставнику, который и человеком-то не являлся.       — Я не удивлён тому, что вижу тебя здесь, — мне хватило сил совладать с собственным голосом и произнести это почти ровно. — Мэксон всегда был в некотором роде… садистом. Но в данном случае я его понимаю. Отчасти мне даже жаль, что эту грязную работу придётся выполнить именно тебе.       На её живом лице отражались разом все чувства — и я жадно впитывал эти переливы эмоций. Она всегда поражала меня этим качеством. На пустошах люди по большей части утратили способность чувствовать. Черт возьми, я, наверное, мог бы часами смотреть на неё, на то, как она, задумавшись, едва заметно улыбалась или хмурилась своим мыслям!       В голове шумело, и с извращённым весельем я подумал о том, что мне будет очень неловко свалиться сейчас в обморок. Бывало, конечно, терял сознание, когда доводилось получать по голове — но не от волнения же.       — Я не знаю, что мне делать, — растерянно сказала она, будто не расслышав моих слов, и все переливы её эмоций сложились в одно-единственное решение, от которого у меня на душе стало разом сладко и горько.       Я видел её, чувствовал — как если бы испытывал сам — эту дерзкую решимость спасти меня. Понимал, что моя подопечная не будет приводить приговор в исполнение. От этого внутри что-то разрывалось, душило, грозило лишить остатков рассудка — и выталкивало наружу, в сознание, единственное верное решение.       «Сердце моё, тебе тяжело, но так надо»       Я сильнее сцепил руки и вслух сказал совершенно другое — и будь я проклят, если мне было легко говорить ровно!       — Я — синт, а это значит, что меня нужно уничтожить. Если не выполнишь приказ, то предашь не только Мэксона, но и всё Братство Стали. Его принципы… Из меня лилось много чужих, словно металлических, слов, но произносил их чужой, такой же металлический голос. Не мой, не тот, что кричал где-то глубоко-глубоко, обливаясь бессильной яростью — на себя самого, на Мэксона, на неё…       На неё.       — Не дай чувствам повлиять на решение — оно важнее нас обоих. Мы должны выполнить свою миссию любой ценой.       Да, я злился на неё — за эти живые глаза, за меняющееся лицо, которое как зеркало отражало всю глубину того, что она чувствовала! Чувствовала — ко мне. К синту. К врагу.       Её звали Нора.       Даже её имя несло на себе печать чего-то мирного, довоенного — того, что давно не существует. Она произвела на меня впечатление ещё в первую встречу. Не тем, что отважно бросилась отстреливать гулей — такого добра, как безрассудство, я насмотрелся ещё в Столичной Пустоши, равно как и на то, как плоды этого безрассудства после боя приносили обратно в Цитадель. В разных мешках.       Она была отчаянно напугана — и нутряной страх плескался на самой поверхности взгляда, примерно как у детей, которым впервые довелось увидеть дикого гуля вблизи. Но она бросилась в бой (не был ли тот бой для неё первым?) без колебаний. Не собираясь заработать крышек, выслужиться перед начальством, или выделиться перед другими.       Она… Чёрт возьми, она защищала меня!       Наш последующий разговор я запомнил до последнего слова — тогда она поразила меня ещё раз. Тем, что не пыталась выпросить какой-то награды или иной выгоды — качество, которое я видел лишь в немногих людях, да и тех уже не было в живых к тому времени. Она сказала, что недавно вышла из убежища — впрочем, это было понятно по пип-бою на левой руке…       — Единороги… — услышал я раздражённое бормотание слева. — Единороги! Стерва. Я ей покажу единорогов.       Я разочарованно вздохнул, возвращаясь обратно в лабораторию, прямиком на холодный стол. Яркие сполохи видений — воспоминаний! — уже почти складывались в более-менее понятную картину, но она всё ещё была мне неясна. Когда в памяти оживали непонятные образы, я не отгонял их — наблюдал, думал, пытался прикинуть один к другому. Когда мне позволяли обстоятельства.       Но эти яркие и не всегда понятные вспышки снова прекратились, и я потерял нить к разгадке. Всему виной опять был он — этот мужчина в бело-сером халате. Почему-то он вернулся один. Я скосил на него глаза, и где-то в груди неприятно засосало — так знакомо, кажется, это…       Страх.       Голова мужчины на секунду преградила свет лампы.       — Воспоминания, значит, — проговорил он, наклоняясь надо мной и всматриваясь в лицо. Я всматривался в ответ. Не знаю, зачем — но что ещё оставалось, когда он был так близко, что я даже мог разглядеть свое отражение в его светлых глазах? — Да и чёрт с ними, — произнёс он, скривив губы, как будто я вызывал у него брезгливость.       «Брезгливость» — отметил я и даже с удивлением продумал, что помню значение слова.       Он отошёл, и я услышал тихое позвякивание стекла о металл — этот звук мне не понравился. Это означало, что сейчас в меня опять будут втыкаться иглы. Будет больно. Потом накроет чёрная пелена, в которой будут мелькать яркие сполохи непонятных образов.       Вос-по-ми-на-ний.       Сосущее чувство в груди немного изменилось. Монитор, отсчитывавший биение моего сердца, запищал чаще, громче. Я внимательно следил за скупыми движениями мужчины в бело-сером халате. Он стоял ко мне спиной, но я прекрасно слышал треск крышки, и как пустая ампула звякнула о дно контейнера.       Мужчина повернулся, и я увидел шприц, затем медленно перевёл глаза на его самонадеянное лицо.       — О, ну сколько злости! — усмехнувшись, проговорил он. — Расслабься. Если расслабишься, будет не так больно.       Злость.       Вот, значит, что это.       Отчаянно хотелось ударить его. Сжать пальцы в кулак, замахнуться и — ударить.       Яркая вспышка заставила меня затаить дыхание, а равномерное пищание, замершее на секунду, вдруг разразилось истеричным стрекотанием.       Внезапно, в этот короткий миг, понял, что знаю, как это делается — когда ты вкладываешь в удар силу не руки, а инерции. Знал — потому что отчётливо ощущал, как под костяшками пальцев с хрустом подаются тонкие кости чужого носа, как во все стороны брызгают вязкие красные нитки. Я видел это! Когда-то я это уже чувствовал!       Тело вдруг коротко напряглось, беспомощно содрогнулось, даже костяшки пальцев стало саднить.       — Что? — забеспокоился вдруг мужчина, отпрыгивая в сторону. — Как это… — его глаза метнулись к одному монитору, другому. Сжимая в одной руке шприц, пальцами другой он быстро зашлёпал по клавишам.       Кардиомонитор, отсчитывающий сердцебиение, истерично и громко трещал, отдавая звоном в ушах. Дышать стало тяжело.       — Гадёныш, — зло скривил губы мужчина, поднимая голову от клавиатуры. — Злится он… Злись, сколько хочешь, — он отошёл от терминала и приблизился ко мне.       Я пристально смотрел на него, едва слыша то, что он говорил — в ушах стучало, перед глазами расплывался красный туман. Раньше я бы удивился такой реакции, но не в тот момент, когда настолько ясно и отчетливо понимал своё желание убить этого человека.       Он завёл руку мне за голову, оттянул в сторону за волосы. Я слышал собственное дыхание, которое со свистом вырвалось из приоткрытых губ, пальцы слабо пошевелились, но это было всё, что могло произвести моё тело. Моё — и такое чужое.       Холодные цепкие пальцы нащупали какую-то точку на затылке.       — Я нигде не вижу — кажется, оставила тут свою… Ты чего творишь?! — раздался женский голос; каблуки быстро-быстро зацокали в мою сторону.       Но не успели.       Игла, щекотно раздвинув волосы, остро ужалила меня в затылок. Из груди вырвался хлюпающий дребезжащий звук — вероятно, моё тело пыталось закричать, но не могло даже этого, — а перед глазами вдруг резко опустилась тьма.       — Ты идиот! — услышал я злобный крик. — Ты чего наделал? Ох, идиот…       — Да я… Да что мне оставалось? — не менее злобно принялся оправдываться он. Рядом со мной со звоном упал шприц и с треском разбился, раздавленный тем же каблуком, но на это никто не обратил внимания.       — Ты… Господи боже, — поражённо и яростно произнесла женщина. Я почувствовал её руки на своей шее, на затылке.       Я пытался повернуть голову, но не мог. Хотел открыть глаза, чтобы увидеть хоть что-то, хоть пятнышко света, но не мог и этого тоже — глаза уже были открыты. Но видели лишь тьму — глухую и жуткую. Голова пульсировала острой болью, из моих глаз сочилось что-то тёплое — бежало по вискам, впитывалось в волосы. Внутри, глубоко в душе, что-то протяжно завыло, слепо заметалось, изнемогая от ужаса.       — Идиот, — в отчаянии повторила женщина. — Ты повредил ему зрительный анализатор!       — Я…       — Твою мать… твою м-ммать! — ругался женский голос, перемещаясь из стороны в сторону. Каблуки сопровождали голос быстрым цоканьем. — И что теперь? А?       — Да не ной. Это временный эффект.       — Временный? Временный?! Да ты посмотри на это! — мое лицо обдало запахом химии — видимо, она махнула рукой куда-то в сторону мониторов. — Ответные импульсы — по нулям! Все!       И снова движение воздуха вокруг меня принесло запах химии. Я выдохнул — но почему-то вдохнуть больше не смог. Кардиомонитор и без того сходил с ума, поэтому на него оба ученых просто не обратили внимания, увлёкшись своей ссорой.       — Прекрати! Ты носишься с ним, как драгоценностью! «Ах, бета-ритм! Ах, это же его воспоминания!» — аж противно! — их нарастающие крики врывались в уши двумя набатами, грозя разорвать голову пополам. Впрочем, в тот момент мне этого очень хотелось. — Видишь? Бета-ритм затухает. Ну подумаешь, зрительный анализатор — на кой он ему пока?       На миг оба голоса замолчали, и слышно было только истерично бесновавшийся кардиомонитор.       — Чёрт! — наконец выпалил женский голос. Каблуки зацокали, заметались, как будто тоже испугавшись чего-то. — Чёрт, у него остановка дыхания! Ты — идиот. Я же сказала — результат может быть непред…       Я уже не слушал. Ужас прибоем захлёстывал меня, прибывая откуда-то изнутри. Топил в чёрной ледяной жиже, вязкой и неотвратимой, как сама смерть. Я тонул в нём, с облегчением позволяя убить, сделать себя частью той тьмы, в которую меня погрузила эта жалящая боль.