ЯЛТ

Эта привычка появилась у детектива задолго до того, как Джон оказался в госпитале: оставлять на зеркале разноцветные квадратики стикеров с жизненно-необходимыми (по мнению самого Шерлока) напоминаниями и всевозможными списками дел. Шерлок лепил их направо и налево, не жалея ни бумаги, ни бедного Джона, которому потом приходилось оттирать стекло от следов клея и перманентного маркера. Дразнил этим своего напарника, выслушивал его недовольное бурчание, но с маниакальным упорством продолжал делать ему назло. А потом брился и резался, смотрясь в сияющий бок электрического чайника, потому как в наглухо залепленном бумажками зеркале даже силуэт угадывался с трудом. От истерично скачущих букв, занимавших каждый сантиметр его поверхности, рябило в глазах: «забрать череп от миссис Хадсон» «позвонить Лестрейду» «забрать микроскоп из СК.Я.» (читайте: украсть) «НАЙТИ НОСКИ» (особо крупно и, видимо, очень срочно) «купить стикеров [важно!!!]» и многое другое в этом духе. И самая соль всех этих записок была вовсе не в том, что внезапно проникшийся нежной любовью к канцтоварам Шерлок смог с их помощью хоть как-то привести в порядок свои дела, а в том, что писались они, в общем-то, исключительно для Джона. Именно ему приходилось обзванивать морги в поисках новых берцовых костей, или закупаться на блошином рынке облупленными ночными горшками, или тащиться чуть свет к сержанту Донован и обманом выманивать у нее папку с документацией для Шерлока, которого в предрассветный час обязательно клевал в энное место пресловутый жареный петух. Сам детектив же всегда ограничивался тем, что получал глубочайшее моральное удовлетворение от каждой написанной им буквы. В бешеном темпе он засеивал стекло напоминалками, как поле — ромашками, и входил во вкус тем сильнее, чем больше на зеркале появлялось кислотно-желтых листков. Число их неумолимо возрастало, едва ли не приближаясь к бесконечности (хотя большинство все-таки успевало оказаться в мусорном ведре раньше, чем детектив вспоминал об их существовании), и внутренний графоман Шерлока радостно потирал ладошки. Вдобавок ко всему, руководствуясь то ли жаждой разнообразия, то ли банальной скукой, он периодически разбавлял свои творения дразнящими этикетками с упаковок бананов, лепя их на самый верх, куда Джон точно не мог дотянуться. Но все это было задолго до того, как его напарник оказался в госпитале. А сейчас забытые всеми листки немного помяты, с загнутыми и отошедшими от стекла уголками, с отпечатавшимся на обратной стороне маркером, окружены ровным слоем нетронутой пыли. Бесконечные списки, пункты, стрелки, в беспорядке расползшиеся по трем зеркалам и еще совсем недавно казавшиеся такими важными, сейчас не имеют решительного никакого значения: сотни бессмысленных слов сливаются перед Шерлоком в сплошное грязно-серое месиво и беспощадно давят на его воспаленный мозг. И только одно-единственное, знакомое до мурашек, родное и теплое, на миг цепляет его безразличный взгляд: «Джон». Будто вырвавшись из тошнотворной карусели, Шерлок резко вздрагивает. Как давно он стоит у этого трюмо? Час? Два? В который раз он перечитывает эти четыре буквы? «Джонджонджонджон» Тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, он все равно зачем-то протягивает руку и манжетой рубашки проводит по стеклу. На кипенно-белой ткани остаются две жирные темные полосы; несколько пыльно-желтых листков, кружа, слетают на пол, но один из них по-прежнему остается в центре неровного полукруга: «Джон». Почти неосознанно Шерлок касается зеркала еще раз, продолжая мизинцем едва заметную линию, но, опомнившись, тут же отдергивает руку. Коснувшись взглядом собственного отражения — помятого и небритого, с красными от недосыпа глазами — стыдливо отворачивается. Стискивает кулаки от досады — то ли на Джона и его бесконечно долгое отсутствие, то ли на собственную слабость — и беспомощно озирается по сторонам. Болезненно морщится и, не глядя больше в сторону трюмо, быстрым шагом покидает прихожую. На грязной поверхности стекла подрагивает от сквозняка желтый листок, окаймленный прерывистой линией, отчетливо напоминающей сердце.