Джамадхар

♫Dami Im — Sound of Silence

Ничто не истинно, всё дозволено. — Кредо Ассасинов

Чанёль не приспособлен к такой жизни. Ладони в мозолях, что исходят кровавой сукровицей, водянки на стоптанных, потрескавшихся пятках, колени сбиты, локти разодраны, суставы распухли и ноют. Руки не держат ни ведер, ни черенка лопаты, а поясница не разгибается вовсе. Чанёль плачет, когда никто не видит, скулит в согнутый локоть и скребет кожу на голове, пока ногти — черные и ломкие — не забиваются жирной грязью. Мыться позволяют раз в неделю; все прочие дни — безгласная война с мухами и собственной вонью. Что терпеть сложнее, Чанёль еще не решил. У него сил ни на то, ни на другое не остается. Все уходят на то, чтобы дотащить очередное ведро с водой до лагерной кухни и не упасть у выгребной ямы. Мальчишки посмеиваются над ним или качают нечесаными головами, а один подходит и прямо говорит: не соберешься — битым будешь. Чанёль боли боится пуще огня, но за все свои изнеженные шестнадцать лет ничего, тяжелее учебника латыни, в руках не держал. Надсмотрщик — этот огромный детина в кожаных одеждах, что трещат по всем швам, — смотрит на него косым глазом и недобро ухмыляется. Зубы у него поганые, из пасти смердит как из нужника, а в красных, вечно потных руках — кнут витой, потемневший от чужой, болючей даже на вид крови. Чанёль всегда собирается и идет мимо, выпрямив спину и сжав челюсти так, что трещит за ушами. В голову печет, в ушах степной ветер, а на висках — густой и терпкий молодой пот. Чанёль чует его запах, как собака чует прикопанную под яблоней кость, и с присвистом, сквозь зубы, втягивает распаленный солнцем и чужой въедливостью воздух. Надзиратель снисходителен или издевается, выжидая мига, когда унизить будет слаще всего, и к Чанёлю не цепляется. Тот доживает до первой звезды, доползает до кривобокой палатки и валится, мокрый и вонючий, между такими же мокрыми и вонючими, уставшими до онемения во всем теле мальчишками и плюет на то, что циновка жжет и кусается, и что спать, когда локтем пихают в живот, совсем не получится. Получается. Час или два. А потом приходит она — удушливая, полубредовая бессонница, когда вроде спишь, а вроде и нет. Пред глазами мелькают обрывки снов: разрозненные, распадающиеся на части, лишенные целостности и собранности, выжимающие из окаменелых мышц последние силы, — а слух улавливает окончания слов, жаркий шепот из глубины палатки, шорохи, копошение, невнятное, сонное бормотание, стоны. Ближе к полуночи — Чанёль не уверен, что она вообще наступает — приходит кто-нибудь из лучников, вырывает мальчишку (или двоих) — покрасивее и посвежее — из дурманного сна и ничего не соображающего уводит прочь. Возвращается он на рассвете, заползает в палатку на четвереньках, забивается под стену и, обняв себя за костлявые плечи, забывается дерганным, нездоровым сном. Чанёль слушает его дыхание, пока оно не выравнивается и не сливается с дыханием двух десятков обветренных, искусанных ртов, и проваливается в липкое полузабытье. Иной раз пришедший засыпает не сразу. Скулит в кулак, пока кто-то из рядом лежащих не прикрикивает на него и не добавляет хриплым, злым ото сна голосом: «Поделом быть красивым». И Чанёль, не понимая ничего, радуется, что некрасивый. Что весь состоит из острых углов: кости да обветренная кожа. Шрам на виске — уродливый, как старушечьи пальцы, — глаза навыкате и длинный нос. Уши в полголовы, красные, как свекла, и торчат под немыслимым углом, а волосы курчавые и рыжие. Рыжих никто не любит. Рыжие от рождения обречены быть всеобщим посмешищем. Чанёль не расстраивается. Главное, чтобы не били, а прочее стерпится. Не в красоте, как жизнь научила, счастье. Счастье — в кружке горячего, пускай это и обычный кипяток, в лохани, полной воды, в которую с головой бы уйти хоть на пару минут, и пускай до тебя в ней уже не один десяток мальчишек побывал — все равно как в раю. Счастье — в кусючей циновке и в свежем глотке воздуха поутру. Счастье в руках, которые не в кровь. Счастье в мыслях о том, что всему этому должен быть конец. Какой угодно, но конец. И умирать все еще страшно, очень, но иногда, когда над ухом сопит мальчишка не старше десяти, а у него на теле ни единого живого места, а кругом вьются мухи и жадные до подгнивающего мяса муравьи, думается со слезами в глазах, что это не так уж и плохо. Боязно, конечно, до ломоты, до тошноты губительной, но не плохо. Совсем нет. И Чанёлю везет. Слишком везет, потому что дни сменяются ночами, жара разбивается короткими дождями, а надзирательский кнут все еще хлещет чужие спины. Но за всякое везение нужно уплатить двойную цену. Чанёль узнает об этом, когда в лагерь возвращаются взмыленные, усталые всадники: лучники и мечники, которые тремя неделями раньше — в день, когда пленили Чанёля и еще восьмерых мальчишек и девчонок — отправились на восток: выслеживать отколовшийся отряд повстанцев. Животов, которые нужно кормить, становится больше, и работы мучительно прибавляется. Чанёля и еще семерых парней постарше отправляют к реке за водой. Путь далекий, а ведра слишком тяжелые для мальчишеских плеч, и Чанёль возвращается в лагерь последним. Надзиратель замечает это, и взгляд его — издевательски-добрый — обещает страдания. Боль обещает, боль жгучую и неукротимую, как то пламя, что лижет укрытые сажей бока огромных котлов. В них сладко булькает юшка, а у Чанёля от голода и усталости темнеет в глазах. Он переливает воду, и она мутными потоками устремляется к стоптанным сапогам надзирателя. Тот вдыхает глубоко, раздувая крылья сального носа, и жестом, не терпящим возражений, приказывает Чанёлю подойти. Тот повинуется. Ведра, наполовину пустые, остаются у кухни, а самого Чанёля ведут за черту лагеря. Там, на вытоптанной вояками поляне, возвышается столб, который иначе, как позорным, и не назовешь: столько слез, задушенных криков и просьб он в себя впитал. Двенадцать ударов плетью — жестокое наказание для парнишки его лет, но это война, а Чанёль — сын недруга. Сын недруга, который не выполняет свои обязанности. Чанёль встает у столба, обнимает его руками и закрывает глаза. Оголенную спину приятно ласкает ветер. Рубаха, укрытая пятнами пота, болтается на бедрах. У Чанёля от ужаса подгибаются колени, а плечи, в противовес, каменеют. Он прогибается в спине, словно это поможет избежать удара, и надеется, что не откусит язык. Пальцы, которыми он впивается в сучковатое дерево, дрожат. В носу щиплет от слез, а сил сдержать их нет. Чанёль зажмуривается и спустя секунду понимает, как вовремя это сделал. От удара немеет вся левая часть плеча и рука, а изо рта вырывается свистящий вздох. Чанёль зажмуривается сильнее и готовится к следующему удару, но что-то происходит. Что-то с этим миром явно не так, потому что за миг незнакомый басовитый голос интересуется: — И что, думаешь, ты делаешь? Считаешь, они станут работать лучше, если высечь из них последние силы? Чанёль крепче сжимает столб, упирается в него лбом и бесшумно плачет. — Приведешь его ко мне: накажу, как полагается. Удаляющийся цокот копыт извещает о том, что разговор окончен. Сопровождающий — щупленький и хилый на вид конюх — подходит к Чанёлю, грубо сжимает его локоть и дергает на себя, заставляя отступить от столба. В лагерь Чанёль возвращается, держа голову низко опущенной. Остаток дня он проводит на кухне: чистит овощи и старается не думать о мухах, которые то и дело садятся на его рассеченную спину. После отбоя он пробирается в угол палатки, где обычно ютятся те, кто постарше и посмышленей, сворачивается там клубочком и надеется, что не заметят, забудут, решат, что и так все понял. Ведь понял же, могилой матери может поклясться. Парнишки замечают его и переглядываются, обрывая разговор о своем, не по-детски серьезном, на полуслове. — Чего тебе? — спрашивает тот, что за главного. Смуглый, с широким ртом и некрасивыми руками. — Мне холодно, — врет Чанёль: никому не может быть холодно по такой жаре. Мертвым может быть, но разве им не все равно? — Это тот, рыжий, сын ювелира, за которого сегодня Дракон заступился, — шепчет другой мальчишка — коротковолосый и слишком уж упитанный как для пленника. — Тебя все равно заберут. Раз Дракон решил, что хочет видеть тебя у себя, значит, увидит. Надо будет, по частям в его шатер доставят. Чанёль приподнимается на локте и шепчет так тихо, что сам едва разбирает слова: — И что он делает с такими, как я? Мальчишки переглядываются, обмениваясь кривыми, отчего-то смущенными недоулыбками. — А ты не знаешь? — спрашивает главный и смотрит на Чанёля выжидающе. Испытывает его. Не доверяет. Чанёль качает головой. В палатке темно, но света от горящей лучины, что воткнута в землю между мальчишками, достаточно, чтобы они могли это увидеть. — Берет он их, как женщин. У Чанёля воздух застревает в глотке, хоть сказанное мальчишками и не совсем понимает. — Чего вылупился? — спрашивают его. Чанёль облизывает сухие, жесткие губы и шепчет еще тише: — Что значит, как женщину? — То и значит. Ты хоть знаешь, откуда дети берутся? Чанёль понимает, что краснеет, но сделать с этим ничего не может. — Да он сам еще ребенок! — мальчишки хихикают, но не злобно, и Чанёль невольно улыбается в ответ. — Мы тебе сейчас расскажем, да только все равно будет иначе. Ты же не женщина. Чанёль смущается сильнее и подползает к мальчишкам поближе, чтобы те говорили тише и не будили тех, кто уже уснул. Мальчики тоже укладываются на землю, гасят лучину и начинают рассказывать то, что знают. Кто-то уже пробовал сам, кому-то рассказали старшие братья, а кто-то подглядел за родителями, но все их истории складываются в одно — стыдное и жгучее где-то внизу живота — сочетание слов: «Тебе понравится». — Дракон не такой, как командир Цяо. Он никогда не бьет. Не нравится ему, когда нам больно. Он порядочный… — …и очень красивый, — заканчивает кто-то из темноты. — Говорят, на него невозможно смотреть долго: сердце не выдерживает. — Но почему он это делает? — Чанёль не узнает собственный голос: так слабо и немощно он звучит. — Ведь в лагере есть и девушки… Почему он… — он не может заставить себя говорить. То, что рассказали ему мальчишки, не может быть правдой. Это противоестественно, это отвратительно, это пугает. — Ему так нравится, — отвечают ему из темноты. — Ты главное делай, что он велит, и все. Тех, за кем он посылает постоянно, никогда не бьют, и работы у них меньше, чем у остальных. Чанёль молчит. Живот словно каменный и оледенел. Непонятное, противоречивое чувство страха и облегчения пробирает до костей. — Иди на свое место: влетит нам, если что. Чанёль подбирается, поднимается и, пошатываясь, идет между спящими к выходу из палатки. За ним слышатся шаркающие шаги караульных и бряцанье конской сбруи. Лошади пофыркивают у привязи, пьют воду, хрустят зелеными яблоками. У Чанёля кисло во рту, и хочется пить. Он ложится на отведенный ему клочок циновки и закрывает глаза. Лежащий за спиной мальчик елозит, ворочается во сне и подкатывается Чанёлю под бок. Обдает жаром и в нос ударяет приятный, чуть терпковатый запах детского пота. Чанёль морщится, потому что мальчишка задевает рану на спине. Ткань рубахи липнет к ее краям, тревожит бесконечно, но снять ее — значит устроить пиршество для прожорливых мух. Чанёль не знает, как долго лежит так, ни о чем не думая, но когда полог поднимается и на пороге вырисовывается размытый светом костра силуэт, он знает — это за ним. — Ты, рыжий, подъем, — шамкает надзиратель, и Чанёль тут же оказывается на ногах. Те едва его держат, и голова кружится, но он, жмурясь до ломоты в висках, все равно идет на выход. Пока его ведут лагерем — сонным и опустелым в столь поздний час, — подкатывает тошнота, и Чанёль молится духам-покровителям, чтобы его не стошнило прямо сейчас. Он надеется, глубоко внутри, что понравится Дракону. Надеется, что его больше не будут бить. Чанёль презирает себя за трусость, но страх боли сильнее. Шатер, в который его вводят, держа крепко за плечо, не отличается широтой или богатым убранством: все скупо, по-походному, — но в воздухе чувствуется аромат каких-то заморских курений, по углам — резные светильники, а посреди шатра — широкое, крытое медвежьей шкурой ложе. — Иди, — слышится уже знакомый голос, и Чанёля отпускают. Шуршит, опускаясь, полог. Страх веет сквозняком. От него по грязным ногам бегут мурашки, рвущие кожу, и спазмом сводит живот. Чанёль оборачивается на голос и видит его. Дракон высокий, широкоплечий, с огромными руками и крепкими ногами. Волосы у него длинные, русалочьи, а лицо той породы, которой принято гордиться. У Чанёля недобро сжимается сердце, и все, что говорили в палатке мальчишки, вылетает из головы. — Грязный, как черный татар [1], — красивые губы подрагивают: не то улыбка, не то оскал. — Иди сюда, — Дракон жестом подзывает Чанёля к себе, и тот подходит на негнущихся ногах, немного пьяный от звучания чужого голоса. — Дай на тебя поглядеть, — говорит он. Широкие ладони ложатся на плечи, и Чанёль против воли закрывает глаза. Шатает его, словно в шатре вдруг поднялся ветер, но узловатые, привыкшие к мечу пальцы сжимают крепко, до тупой боли под полумесяцами изломанных ногтей. Дракон вздыхает тяжко и опускает руки на чанёлевы запястья. — Тонкий. Хрупкий. Что ж с такого взять-то? — спрашивает он. Чанёль открывает глаза и встречается с прямым, жестким, как незакаленная сталь взглядом. — О чем болтают в палатках рабов? — Дракон насмешливо гнет бровь. Чанёль качает головой, неуверенный, что сможет произнести хоть слово. — Так и думал. Бояться меня разумное решение, — Дракон пальцами зарывается в волосы Чанёля, слегка массирует голову и, поморщившись, отпускает. — Грязный. Слишком грязный, чтобы мне понравиться. Ты ведь хочешь, правда? Понравиться мне. Они ведь сказали, какие привилегии ждут того, кто мне понравится? Чанёль не может дохнуть и все смотрит на Дракона. Не в глаза — в глаза опасно, потому что там пропасть, лишенная дна, — а в тяжелый, округлый подбородок, на котором белеет неожиданно правильный, красивый шрам. — Будем тебя купать, сурадж [2], — Дракон берет его запястье в кольцо своих смуглых пальцев и ведет к отгороженному ширмой углу. Там темнее и пахнет истомой. Борта круглой лохани укрывает испарина, а от воды поднимается легкий пар. Чанёль вдыхает его полной грудью и прикрывает глаза. Голова идет кругом от одного лишь ощущения горячей воды на коже. Дракон встает за спиной и оттягивает ворот чанёлевой рубахи, открывая неровному свету светильника плавный изгиб ключицы. — Сколько раз он тебя ударил? — шепчет Дракон и подходит так близко, что тепло его тела просачивается сквозь слои потной ткани и ныряет под кожу. Чанёля пробирает насквозь. Страх — липкий, как его ладони, — и волнение накатывают волнами: от живота к груди и обратно. — Один раз… господин, — прерываясь, чтобы облизнуть губы, говорит Чанёль. — Я посмотрю, — тесемки расходятся, и рубаха оказывается на устланной циновкой земле. Чанёль поджимает плечи и в порыве смущения стискивает кулаки. Дыхание Дракона сбивается на миг, и он отступает. Взгляд, щекоча, пробегает от затылка к лопаткам, а затем рассеивается вдоль изгиба позвоночника. — Шрам останется, — говорит Дракон и опускает — такие жаркие и большие — ладони Чанёлю на плечи. Сжимает их и разворачивает его к себе лицом. — Я дорожу тем, что приносит мне радость. Успокойся. Чанёль кивает и опускает взгляд на свои сбитые, черные не от грязи — синяков — колени. — Золотой, — Дракон снова касается волос Чанёля, и у того плывет перед глазами. — Символ императорской власти. Благородный цвет. Что в тебе такого особенного, мальчик, что боги одарили тебя так щедро? Чанёль не знает, да если бы и знал, не смог бы ответить. Сердце вдруг оказывается в горле, и все, что он может, — лишь дышать отрывисто и часто и думать о том, что кожа под ладонями этого человека, должно быть, покроется волдырями: такие они горячие. — Вода остывает, — со смирением в голосе говорит Дракон, когда понимает, что Чанёль не ответит ему. Он чует его страх — не может не почуять — и явно сдается. Чанёль не знает, как это воспринимать. Если господин рассердится, он накажет его. Ведь именно за этим он и позвал Чанёля. Чтобы он понес заслуженное наказание. Чанёль забирается в лохань и под легким нажимом руки усаживается на ее дно. Вода захлестывает колени и щекочет грудь. Это приятное ощущение, и Чанёль немного успокаивается. Дракон обмывает его сам: бережно, как ребенка, — и от этого Чанёлю делается не по себе. Он расслабляется, но в груди все равно не хватает места на полноценный вдох. Сердце бьется скачками, будто его подстегивают, и каждый раз, когда пальцы Дракона проходятся вдоль раны, Чанёль вздрагивает и зажимается. После купания, обтертый досуха, Чанёль оказывается в центре шатра, у широкого ложа. Дракон приказывает сесть, и Чанёль повинуется. Грубая звериная шерсть ощущается обнаженной, распаренной кожей по-особенному остро. Чанёль зарывается в нее пальцами, гладит, будто под его руками живое существо, и невольно улыбается. — У тебя руки не крестьянина. Кто твои родители? — Дракон подходит со спины и усаживается на ложе. Чанёль бросает кроткий взгляд через плечо и отвечает: — Мой отец — золотых дел мастер. — Ах… — Дракон улыбается, и лицо его светится так, словно он только что собрал сложную головоломку. — Он хотел, чтобы я пошел по его стопам. — А ты этого хотел? — Дракон придвигается ближе, и Чанёль чувствует тупые зубцы гребня, которым он проводит по его мокрым волосам. — Конечно. Я с детства мечтал продолжить отцовское дело. — Любишь золото? — Люблю красоту. — А она любит тебя, — Дракон произносит это достаточно тихо, чтобы при невнимательности не расслышать, но достаточно внятно, чтобы, прислушавшись, все понять. — Мне нравятся твои волосы. Я прикажу, чтобы тебе позволили купаться каждый день. Ты должен за ними ухаживать. Чанёль кивает и опускает глаза на свои ладони. Они все еще лежат на медвежьих шкурах и кажутся слишком тонкими, прозрачными, как молоко, разбавленное холодной водой. Закончив с волосами, Дракон принимается за рану на спине. Он промокает ее обрезом мягкой ткани, а затем покрывает слоем жирной мази. Накладывает, не скупясь, и по груди Чанёля растекается приятное тепло. Страх отступает, а под сердцем зарождается нечто, похожее на доверие. Сдается, мальчишки не соврали, и Дракон на самом деле такой, каким его описывают. — Как твое имя, золотой? — раздается над ухом. — Ч-чанёль, — с трудом вспоминая собственное имя, говорит Чанёль. — Хорошее имя. Твое. Чанёль не отвечает. Чужое дыхание, щекоча, стекает на шею, прерывается на секунду, вспыхивает жарким у ее основания и исчезает. Чанёля ведет. Он сильнее сжимает пальцы, и медвежья шерсть, кажется, прорастает в ладонь. — Только не бойся, — говорит Дракон и поднимается с ложа. Отходит, но куда и зачем, Чанёль сказать не может: не следит, хоть и хочется. Он смотрит перед собой, на терракотовые стены шатра, по которым тени, смешиваясь с отблесками пламени, вырисовывают собственные узоры, и пытается — тщетно — справиться со слабостью, что одолевает тело. Дракон возвращается. Ходит он беззвучно, и только легкий шорох его одежд и тяжелое дыхание, с которым он не справляется, выказывают его. Чанёль вздрагивает, когда его лица касается холодное и приятное на ощупь. Свет меркнет, тени сгущаются, и он перестает видеть. Лента — широкая и, должно быть, шелковая, — ложится на глаза и тугим узлом затягивается на затылке. Мокрые волосы липнут к шее и щекочут плечи. Дракон проходится по ним кончиками пальцев, оглаживает ключицы. Чанёль давится вдохом, подбирается весь и чуть запрокидывает голову. — Ляг на живот, — на сей раз Дракон не приказывает — просит, — и Чанёль, едва собой владея, просьбу эту выполняет. Он вытягивается на шкурах, щекой к ним прижимается и, глубоко вдохнув, замирает. Ложе скрипит под тяжестью еще одного тела, шуршит сбрасываемая на пол одежда. Чанёль зажмуривается, хоть и так ничего не видит. Твердое и загрубелое касается его поясницы, обрисовывает ромбовидную косточку копчика и касается ягодицы. Чанёль понимает, что это пальцы Дракона, и напрягается сильнее. Тот придвигается ближе, и Чанёль душит в себе вскрик, когда чувствует на плече влажное и горячее прикосновение. — Больно не будет, — жар растекается по коже, становится еще тяжелее. Медленно и мокро, Дракон целует его плечо и волосы, а пальцы его сменяются ладонями: загрубелыми и жесткими, но умеющими ласкать по-настоящему нежно. Он оглаживает бока Чанёля, щекоткой отмечает ребра и пробирается под грудь. Каждый раз внутри Чанёля что-то сжимается, застывает и обрывается. Он подбородком упирается в шкуры и приподнимает бедра. Дракон опускает ладонь на его живот, гладит вокруг пупка и отстраняется. — Я ведь первый, кто так делает, да? Тебя никто не брал до этого? — Нет, — Чанёль боится пошевелиться. От неудобной позы ноет поясница. — Хорошо. Ляг, как тебе удобно. Чанёль снова ложится на живот и накрывает голову руками. — Красивый неимоверно, — шепот Дракона касается кожи под ягодицей, и Чанёль дергается, когда его сменяет язык. Дракон смеется приглушенно и гладит его бедра ладонями. Внизу живота тяжелеет и как-то болезненно, но приятно ноет. Горячее растекается по нутру, и Чанёль снова приподнимается, коленями елозя по жесткой подстилке. Дракон оказывается за спиной и принимается целовать его ягодицы. Чанёль хватает ртом воздух и, запустив пальцы в волосы, оттягивает их так, что делается больно. Ему сладко от того, что делает Дракон, от его сбившегося дыхания и прохлады, что остается на коже после влажных поцелуев. Чанёль приподнимается еще выше, практически встает на колени, выставив локти перед собой, а Дракон опускается ниже и кусает за нежную кожу промежности. Чанёль ахает и краснеет от того, как звучит его голос: удивленно и вместе с тем — восторженно. Дракон носом трется о его ягодицу, целует нежно у места, где она переходит в бедро и отстраняется. — Я кое-что тебе покажу. Обещаю, тебе понравится. Чанёль едва разбирает его слова: так громко шумит в ушах кровь. Сердце бьется неправильно, быстро, а на теле поднимается каждый волосок. Дракон возвращается скоро, лаской и долгими поцелуями укладывает его обратно на живот. — Ты должен лежать смирно, иначе будет больно, — предупреждает он, и Чанёль послушно замирает, хоть ему и хочется коснуться себя между ног, погладит там, сжать чуть крепче, чем приходилось прежде. — Самые яркие ощущения дарят контрасты, — шепот Дракона напоминает улыбку: сытую и довольную. Чанёль тянется к ней мысленно, облизывает губы и едва не проглатывает язык, когда на поясницу капает густое и горячее. Ноздри раздуваются, улавливая приятный, с детства знакомый запах, и когда о кожу разбивается следующая капля, Чанёль уже знает, что это. Дракон прокладывается горячую восковую дорожку от раны до впадинки между ягодиц, проводит по ней пальцем, надавливая в самом интимном месте, и под всхлип Чанёля отстраняется. Чанёль боится дохнуть и, кажется, будет дрожать всю оставшуюся жизнь. Сердце провалилось в живот, и теперь удары его — горячие и рваные — наполняют промежность. — Какой ты чувствительный, — Дракон едва ли не мурлычет, и звук этот рождает в груди Чанёля особые, незнакомые ему вибрации. Он вдыхает торопливо — еще и еще, — но надышаться не может, а Дракон продолжает. Он проводит по подстывшему воску языком, а затем Чанёль чувствует это: холодное и до одури острое. Гадать не приходится: он узнает прикосновение заточенного металла. Лезвие короткое и, играючи, снимает с кожи одну каплю воска за другой. Дракон мечник, рука его не дрожит. Он делает все гладко и правильно, и если не захочет, нож в его руке никогда не ранит. Но Чанёль не знает, чего он хочет, и это забирает у него остатки дыхания. Внутри все немеет, отчего кожа становится еще чувствительней, и когда острие ножа соскальзывает на его бок и полукругом очерчивает ягодицу, Чанёль не выдерживает и закусывает край звериной шкуры. Член тяжелеет настолько, что лежать на животе, не двигаясь, становится невыносимо, и Чанёль мычит — так постыдно, — а на глазах выступают слезы. — Потрясающий, — Дракон отнимает от него нож и, подхватив под живот, рывком разворачивает. Ладонью скользит на поясницу, не давая упасть на спину, и Чанёль понимает, что Дракон сейчас так близко, что пряное и сладкое, что чувствуется на лице, — его дыхание. На секунду — слишком короткую, чтобы воспринять это всерьез, — ему хочется, чтобы Дракон его поцеловал. Как угодно, но поцеловал. Хочется, чтобы его дыхание, его слюна и кожа смешались с его, чтобы руки, держащие столь надежно, опустились ниже, чтобы сделали с ним что-то такое, что избавит от назойливой, болючей тяжести внизу живота, но Чанёль продолжает молчать и сгорает внутри себя от неловкости. Лента все холодит разгоряченные щеки и снимает пот с висков. Чанёль хочет стянуть ее, но лишь заводит руки за спину и опускается на локти. Дракон что-то шепчет на незнакомом ему языке и просовывает ладонь между его колен. Чанёль не противится, дает развести их в стороны, распахнуть шире бедра и тронуть — чуть щекотно, губами — мошонку. Мысли меркнут, выцветают, распадаются на несовместимые частицы, и остается лишь кусать губы и шумно, носом, дышать, хмуря брови. Дракон поднимается выше, его губы словно растекаются по коже. Сердце бьется гулко, будто из пустого ведра, а локти дрожат, едва выдерживая вес тела. Чанёль хочет свести ноги, сжать коленями широкие плечи, но только вздрагивает раз за разом, глотая загустевшую слюну. Дракон целует его в таких местах, что стыдно представить, но это так хорошо, так томительно и жарко, что Чанёлю уже все равно. Влажность рта, прикосновение твердого языка, тяжелые, через нос, вдохи и выдохи — Чанёль теряется во всем этом, стонет немо и толкается, приподнимая бедра, вперед. Он делает это неосознанно, на уровне инстинкта, но от этого становится еще жарче, еще лучше. Каждая мышца внутри него напрягается, узел в животе стягивается сильнее, пульсирует по нарастающей. Чанёль двигается снова, а потом еще и еще, хватая ртом воздух, пока судорога, слаще которой он никогда не испытывал, не заставляет его замереть, поджав пальцы на ногах. — Ну вот, хороший мальчик… — сбившееся дыхание Дракона ложится на живот, короткий смешок щекочет пупок. — Вкусный такой… — Дракон лижет его коротко, как кот, и поднимается выше. Лента опускается на губы, задерживается на них и соскальзывает на горло. Концы мягко стягиваются, и Чанёль запрокидывает голову выше, открываясь, подставляясь. Беззащитный, одуревший от удовольствия, ловит взгляд Дракона и стонет так громко, что Дракон заметно вздрагивает. Глаза его, и без того лишенные дна, чернеют настолько, что Чанёль видит в них собственное отражение. Дракон подползает ближе, встает на колени между его разведенных ног, и Чанёль — невольно — смотрит на его пах. Толстый, тяжелый член смущает и притягивает взгляд. Чанёль множество раз видел обнаженных мужчин: вояк и пленников, — но никто из них не был возбужден в той мере, в которой возбужден Дракон. — Хочешь? — спрашивает он и ладонью — горячей и сухой — касается лица Чанёля. Тот кивает и под судорожный вздох тянет к Дракону руку. Пальцами касается поджатой мошонки, гладит несмело и поднимается выше, следуя за вздувшейся веной к головке. К ней прикасается с особой нежностью и поднимает на Дракона глаза. Тот смотрит зачарованно и дышит ртом, но явно этого не осознает. — Возьми в руку, — шепчет едва слышно, и Чанёль с неожиданным для себя удовольствием берет. Тяжесть чужого члена кажется естественной и в какой-то мере необходимой. Чанёль придвигается ближе и касается его ртом. Жарко выдыхает и чувствует уже знакомый запах. Он движется вверх и вздрагивает, когда губы смазывают теплое и липкое. Чанёль облизывает их; они оказываются солеными. Дракон что-то невнятно шепчет и гладит его по щеке. Чанёль закрывает глаза и под глухие удары собственного сердца сцеловывает пряное семя с потемневшего кончика. Пальцы у Дракона подрагивают, когда он запускает их Чанёлю в волосы. От этого бросает в жар и хочется повторять свои действия еще и еще. Дыхание Дракона сбивается, на головке проступает еще немного семени, и Чанёль собирает его языком: капля за каплей. Его самого трусит, и хочется сделать что-то такое, что заставит Дракона стонать еще громче, дрожать сильнее. Но что это, Чанёль не знает и продолжает водить ладонью и пылающими губами по горячей, крепкой плоти и жмуриться от удовольствия. — Хватит! — слово звучит как приказ — отрывисто и грубо, — и Чанёль тут же отшатывается, отдергивая руку. Не удержавшись, падает на локти и не успевает свести колени, как его грудь и живот обрызгивает густое, белесое семя. Дракон рычит утробно и еще пару раз проводит ладонью по члену, оттягивает и отпускает мошонку. У него в глазах бесовское — черное — пламя и всесокрушающее наслаждение. Чанёль тянется к нему как околдованный, но Дракон не позволяет, удерживает на месте, сжав плечо, а сам шарит слепо по ложу, что-то выискивая. Находит, гладит пальцами любовно и берет за стальную рукоять. Нож — короткий, цельнометаллический — тяжело ложится на ладонь, но сидит в ней как влитой. Лезвие заточено идеально, и Чанёль застывает, не дыша, когда оно проходится по его груди, собирая семя. Не ранит, хоть и может. Потому что Дракон — Чанёль по лицу видит — уверен в каждом своем движении, в каждом вдохе и ударе сердца, которые сопровождают движение широкой кисти. Он владеет оружием мастерски, и от осознания этого у Чанёля внутри что-то екает и начинает сладко ныть. — Слижи, — сиплым голосом приказывает Дракон и подносит нож ко рту Чанёля. Тот смотрит в мутные от не схлынувшего еще возбуждения глаза, спрашивает немо, не опасно ли это, но Дракон повторяет приказ полушепотом, и Чанёль проходится от пятки клинка до острия языком. Дракон довольно улыбается и гладит — небрежный, но ласковый жест — Чанёля под подбородком. Распускает узел ленты и дает ей соскользнуть Чанёлю за спину. Дракон кормит его сладкими лепешками, дарит новую, льняную и мягкую, сорочку и отправляет в палатку невольников. Чанёль долго не может уснуть. Тело налито приятной тяжестью, но в груди и мыслях неспокойно. Он хочет — очень, правда, — понять, что произошло, но это кажется нереальным, сказочным настолько, что даже поверить в это невозможно, не то, что принять и понять. Следующий день ничем не отличается от предыдущего. Чанёля отправляют за водой, и он расплескивает половину на обратном пути к лагерю, но надзиратель, завидев это, отводит взгляд в сторону и молча пропускает его на кухню. Мальчишки переговариваются за спиной, но смотрят без злобы. Иной раз проскользнет у кого-то во взгляде искорка любопытства или легкой зависти, но за границы дозволенного они не выходят. Не то у них положение, не этому стоит завидовать. Кормят Чанёля так же, как и остальных, спит он на тех же жестких циновках, под задушенный скулеж побитых рабским трудом детей, и разве что день его теперь завершается за лагерем, у бочек с прогретой на солнце водой. Переданный надзирателем кусок мыла едва пенится, но пахнет так, как пахла кожа и волосы Дракона, и каждый раз, намыливая голову, Чанёль краснеет от приятной тяжести в животе. Спустя восемь дней мечники и лучники седлают коней и на рассвете, когда трава еще блестит росой, уходят на восток. Чанёль и еще трое мальчишек, поднятых засветло, чтобы собрать провизию для отбывающих, провожают их встревоженными взглядами. Один из мальчиков, прикрывая рот ладонью, шепчет: «Надеюсь, не вернутся», — и у Чанёля внутри что-то обрывается. Он мечтает, чтобы эти люди погибли той же смертью, которой погибли его родные, но в то же время понимает, что не Дракон снес голову его отцу, не он надругался над матерью, и видеть его поверженным он не хочет. Тело помнит прикосновение стали, помнит восковые поцелуи и неторопливую ласку загрубелых рук, и это делает его слабым и беззащитным. Хочется плакать, но слезы комом стоят в горле, и все, что Чанёль может, — опустить голову и вернутся к своей работе. Она утомляет тело и лишает желания думать о чем-либо, кроме обеда и належанного местечка в палатке. Проходит еще десяток дней — мучительно-знойный, потных и кровавых, — когда стук лошадиных копыт оповещает о том, что отряд вернулся. Всадники ведут за собой угнанных лошадей и новую партию рабов. Состоит она, по большей части, из молодых девушек и юношей одного с Чанёлем возраста. Подселяют их в палатку к старожилам, отчего в ней становится так тесно, что не продохнуть. От запаха немытых волос и гниющей плоти воротит, и Чанёль учится дышать ртом. К утру глотка пересыхает так, словно ее всю ночь выскребали песком, а язык превращается в неотесанную чурку. Среди новоприбывших есть мальчик, тонкий и гибкий, как лист осоки, и такой красивый, что больно смотреть. Кожа у него нежная, еще не тронутая безжалостным солнцем, а волосы густые и мягкие. Они рыжие, но не медные, как у Чанёля, а того оттенка, что отличает золото без примесей. И когда через два дня за ним приходит надзиратель, Чанёль не удивляется. Он лежит, носом уткнувшись в рукав подаренной Драконом сорочки, и просит себя ни о чем не думать. Но не думать не получается, потому что все эти дни он надеялся, что, вернувшись, Дракон снова пошлет за ним. Ведь не просто так он приказал ему за собой ухаживать, не просто так подарил новую сорочку и лечил его раны? Но оказалось, что просто так. И Чанёль бы пережил это, потому что переживал и большие утраты, если бы не убедил себя, что нравится — по-особенному нравится — этому большому человеку. Следующим утром мальчика определяют на кухню — чистит овощи, — а Чанёль весь день выгребает конский навоз. От духоты и бесконечных мух хочется лечь на землю и, обняв черенок лопаты, умереть, но двое хмурых, красных от солнца надзирателей не спускают с него глаз. К широким поясам их затертых штанов приторочены кнуты. Чанёль косится на них с обидой, словно это они предали его, и горько улыбается бурой земле, потому что, по сути, его никто не предавал. Никто не обещал, что труд его станет легче, а надзиратели перестанут плотоядно ухмыляться, глядя на его сгорбленную спину. Слухи на то и слухи, чтобы приукрашать правду. Чанёль принимает это и до конца дня трудится в меру своих сил. Когда объявляют отбой, он вынимает из тайника обмылок и бережно сложенную сорочку и идет за лагерь. Плеск воды он слышит раньше, чем видит уже знакомый рыжий затылок. Мальчишка моется на его месте, и двое молодых вояк прохаживаются в отдалении, следя, чтобы не сбежал. Чанёль замирает на месте и не может дохнуть. Он смотрит перед собой, слышит, как шумит, разбиваясь о деревянный настил, вода, как мальчишка фыркает, когда она попадает в нос и рот, и смывает густую, жирную пену с волос. Нутро предательски обмирает, и обмылок, вместе с сорочкой прижатый к груди, выскальзывает из пальцев. Чанёль моргает на него и словно просыпается. В этот миг он в полной мере осознает себя. Осознает, что он тощий, угловатый, с кривыми ногами и костлявой грудью, огромными ушами, которые, кажется, в спешке прилепили к голове, с глазами навыкате и длинным носом. Рыжий от макушки и до последнего волоска на теле. Глупый, наивный и совсем некрасивый. И это обидно. Так обидно, что слезы подступают к глазам, и Чанёль смаргивает их, и это больно. Горло сдавливает, и сглотнуть вдруг ставшую кислой слюну не получается. Пальцы сжимаются сильнее, еще крепче прижимают к груди сорочку — пустой, ничего не значащий подарок, — а ноги делают шаг вперед. Ярость и жгучая злоба, которых Чанёль доселе не испытывал, сжирают его изнутри. Мальчишка и пискнуть не успевает, когда Чанёль хватает его за затылок — скользкий от мыла и душистый, как кожа Дракона, — и толкает на бочки с водой. Помост мокрый и тоже мыльный, и мальчик, поскользнувшись, падает. Полупустая бочка гудит, когда он ударяется об нее головой и, скуля, сползает на землю: голый и беззащитный. Вояки, вскинув бамбуковые палицы, бегут к ним. Чанёль помнит устав наизусть — он короткий и понятен даже малышам — и знает, что его ждет наказание. Не знает он лишь того, что свершится оно за мгновение. Один из воинов остается с мальчишкой, а второй заносит палицу и без предупреждения бьет. Чанёль успевает лишь голову вжать в плечи, когда первый удар обрушивается на спину. Каратель не щадит. Наносит один выверенный удар за другим. Плечи, предплечья, бока и согнутая колесом спина — все за миг немеет и становится один саднящим средоточием боли. Чанёль падает в жидкую грязь, сжимается весь, скукоживается, пытаясь уйти от ударов, но палица достает его всюду. Длится это не дольше минуты, но боль настолько жгучая, что, кажется, не стихнет никогда. Чанёль боится пошевелиться, но тело не слушается, содрогается без его на то воли. По шее течет кровь, щекочет ключицу и впитывается в испачканную в грязь рубаху. Сорочку Дракона Чанёль все еще прижимает к груди, хоть сейчас она выглядит не дороже половой тряпки. Рык надзирателя колышет воду в бочках и заставляет младших по чину замереть в недоумении. — Дураки, дураки! — кричит он, добавляет еще пару ругательств и, запыхавшись, останавливается. — Нельзя! Приказ Ву! К рыжему не прикасаться! — Нарушение, командир. По уставу полагается двадцать ударов палицей. Надзиратель протяжно воет и хватается за голову. — Вы идиоты? Слышите, что вам говорят? Рыжего не бить! — Но мы и не… — А это он сам себя так, да? Отвечайте! — Так он не рыжий… — Совсем ослеп?! Чанёль смотрит в землю перед собой и представить боится, что будет дальше. Надзиратель ругается пуще прежнего, вояки бурчат что-то в свое оправдание, а Чанёль даже понимает их: ведь не рыжий он, правда. После дня у навозной кучи он какой угодно, но не рыжий. Грязный, вонючий, обгорелый на солнце, но не рыжий. Рыжий — вот тот мальчик с красивой кожей и застывшим лицом. Чанёль чувствует на себе его взгляд, чувствует, что виноват, но злость не отпускает. Потому что это его место, его душистое мыло, его чистые сорочки. Он ведь заслужил. Он был послушным мальчиком и делал все, что пожелает господин. С удовольствием делал, потому что господин у него на зависть многим. О таком даже мечтать — вот так мечтать, откровенно — не грех. Совсем нет. Чанёль зажмуривается и лбом утыкается в землю. Болит все тело, а с прокушенной губы жарко и густо капает кровь. Ее полон рот и на пару глотков — в глотке. Тошнит, конечно же, потому что не может не тошнить, и слезы уже в носу: щиплют и пекут. Кто-то трогает его за плечо, трясет, заставляя поднять голову и посмотреть в склоненное к нему лицо. Надзиратель побледнел, но взгляд жесткий и ввинчивает в Чанёля грубое: «Ну и чего ты этим добился?» Тот ответить не может, потому что, бросаясь на рыжего, ни о чем не думал. Просто обидно, просто отобрали последнюю надежду на то, что все будет хорошо. — Если он не встанет, я с вас шкуру спущу и сошью себе сапоги. Поняли? — надзиратель цедит это сквозь зубы и хватает Чанёля за плечо. Тянет на себя, и это не так сложно, как может показаться. Он тощий настолько, что ветром сдувает, а у воина мышцы крепкие, закаленные, как сталь его клинка. Чанёль на ноги поднимается, но устоять не может. Его тошнит, да так сильно, что ком рвоты, сдобренный кровью, давит на корень языка. Чанёль кашляет надсадно, с хрипотой в легких, и сплевывает густо и ало под ноги. — Будете отвечать перед Ву, — бросает надзиратель, и это последние слова, с которыми он обращается к подчиненным. Он сжимает локоть Чанёля и ведет его, спотыкающегося, прочь. Чанёлю так больно, что он не упирается и едва ли смотрит под ноги. Перед глазами рябь цветастая, а в ушах шум собственного дыхания. Кажется, что время остановилось, и они идут на месте, но когда перед ними возникает шатер Дракона, Чанёль удивляется лишь на миг. Это закономерно. Если кто и должен его наказать, то лишь человек, которому он доверяет. Дракон находится в шатре. Сидит на полу, а перед ним веером разложено оружие: ножи для метания, кинжалы всевозможных форм и размеров, простые и отделанные самоцветами. Мечи лежат в стороне, укрытые в ножны: с ними он, должно быть, уже управился. Полог приподнят, и надзиратель встает на пороге, закрывая обзор. Чанёль, пошатываясь, прижимает к груди разбитые руки и вяло оглядывается по сторонам. Вокруг снуют воины: готовятся ко сну. Чанёль улыбается невольно и, опустив голову, неожиданно даже для себя плачет. Ему обидно и завидно. Он тоже хочет пойти в свою палатку и лечь спать. Потому что это будет правильно. Потому что там ему и место. — Господин, — говорит тем временем надзиратель, — один из пленников напал на другого и пытался его убить. Мои люди этому помешали и наказали виновного. — Почему ты докладываешь об этом мне? Рабы — твоя забота. — Но, мой господин, так получилось, что, — надзиратель запинается, — те двое… они оба… господин… это те пленные, которых вы приказали… не трогать. Шуршит циновка, поскрипывают кожей подошвы легких сапог, и Дракон подходит к надзирателю. Он выше на полголовы, и Чанёль видит его лоб и широкие брови. — Который из… — Дракон запинается, явно замечая Чанёля. — Золотой… — шепчет едва слышно и делает шаг вперед. Чанёль ничего не может с собой поделать и продолжает плакать, сотрясаясь всем телом. То словно на куски разваливается: неровные и безобразные. Такие не соберешь, не склеишь. Только по частям, на дно деревянной шкатулки прятать: как память о том, что не все то сказка, что ею кажется. — Свободен, — Дракон жестом отсылает надзирателя прочь, а тот этому и рад. Убегает так скоро, что не догонишь. Чанёль остается стоять на пороге, не зная, куда деться от стыда и жгучего взгляда Дракона. — Иди сюда, — приказывает он и протягивает Чанёлю руку, но тот с места не сдвигается. Ему больно не то, что шевелиться — дышать. — Чанёль? Чанёль входит в шатер, но каждый шаг дается такими муками, что терпеть их не получается, и они отражаются на его лице. — Мне нужно осмотреть тебя, понимаешь? У тебя могут быть сломаны ребра. Чанёль молчит. Позволяет отнять у себя сорочку и снять грязную, пропитанную потом и кровью рубаху и подштанники. Дракон оглядывает его, ощупывает бока, спину и грудь, плечи и запястья, поглаживанием проходится по каждому пальцу, щупает колени и щиколотки. — Цел, — говорит он под конец и отводит Чанёля к лохани. Заставляет забраться внутрь и холодной водой смывает с него грязь и кровь. Умывает и запускает пальцы в волосы. Делает он все грубыми, нервными движениями, и Чанёль понимает, как много он держит в себе. Когда Чанёль, укутанный в покрывало, оказывается в постели, Дракон уходит. Возвращается спустя час, и Чанёль, успевший задремать, пугается не на шутку. У Дракона в руках миска с вкусно пахнущей похлебкой и кусок хлеба. Он оставляет их на грубо сколоченном столе и встает над Чанёлем. — Зачем ты его ударил? — спрашивает негромко, но Чанёль все равно вздрагивает. От тона его голоса делается не по себе. Дракон зол, и глаза его настолько черные, что в них ничего не отражается. Чанёль не может говорить и смотрит в складки покрывала. — Чанёль, зачем ты его ударил? Он что-то тебе сделал? Обидел тебя? Чанёль закусывает кончик языка и, сглатывая слезы, которые не успевают коснуться глаз, качает головой. — Тогда за что? Чанёль опускает голову ниже и шепчет неразборчиво, себе под нос: — Это мое место… Он надеется, Дракон не расслышит, не поймет, но он понимает. Опускается на край постели, и как-то так получается, что губы его касаются — сквозь жесткие складки покрывала — груди Чанёля. У того сердце подпрыгивает к самому горлу, и мигом остывает кровь. Ноги деревенеют, и хочется дохнуть глубже, но не получается. Дракон лбом упирается Чанёлю в плечо — там, под ключицей, где хочется его чувствовать особенно сильно — и говорит: «Sab ke baad, mainne koshish kee» [3]. Чанёль ни слова не понимает — даже не знает, что это за язык такой — и лишь беспомощно смотрит на склоненную голову. Хочет погладить русалочьи — зеленые, как старая медь — волосы, ткнуться в них носом, почуять сладковатый запах мыла и успокоиться. Дракон оставляет его у себя. Кормит похлебкой, которая успела остыть, расчесывает волосы и, завязав их лентой — пурпурной, в тон своим губам, — долго, с упоением гладит чанёлеву шею: от уха к излому ключицы и обратно, пока тот не идет мурашками. Они ощущаются остро, по-особенному сладко, мучительно, и Дракон их замечает и сцеловывает с кожи, которая успела налиться синяками. Он укладывает Чанёля в свою постель и ложится с ним. Чанёль все молчит, но уже не беспокоится. Он понимает, что теперь его жизнь точно изменится. Он не ошибается. Его не будят спозаранку, кормят в постели — сытно и вкусно — и, раздев донага, смазывают все синяки и ссадины уже знакомой жирной мазью. От этого томно и тепло так, что хочется мурлыкать котом и безудержно улыбаться, но Чанёль все держит в себе, не зная, насколько это уместно. Дракон целыми днями пропадает в палатке главнокомандующего, и Чанёль предоставлен сам себе. Он не знает, что ему дозволено делать, а что нет, и из шатра не выходит. Страшно представить, что могут сделать мальчишки-невольники, если узнают, на каком он теперь положении. Да и то, что ударил одного из них, ему не простят, что бы ни послужило причиной. Они были заодно, они были стаей обездоленных и смирившихся, а он поставил личное выше общего благополучия. Ведь теперь Дракон не берет себе других мальчиков, не дарит им новые сорочки, и все, на что им остается надеяться, — это то, что их не заметят другие. Те, кто не настолько ласков и щедр. Те, кто причиняют боль, не удовольствие. Потому что удовольствие — это для избранных. Для тех, кто его заслужил. Для тех, кто не противится воле императора. Чанёль проводит дни в постели, гладит медвежью шерсть и с ленивым интересом изучает коллекцию оружия, которую Дракон не считает нужным скрывать от посторонних глаз. Как сын золотых дел мастера, Чанёль кое-что в этом понимает: вот кинжал в ножнах, инкрустированных нефритом, вот кукри с широким лезвием и непритязательной ручкой, но дорогим — не иначе как рубин — навершием, а рядом с ним — меч с филигранной гардой и гравированным узором по долу. Оружия много, но все — холодное. Правда, у задернутого полога висит арбалет, но изготовлен он грубо, словно впопыхах, так что интереса не вызывает. Вечерами Дракон угощает Чанёля вином и сладостями, расчесывает его волосы и вплетает в них ленты. Ленты он вяжет и на шею, запястья и щиколотки, заставляет Чанёля лечь на живот и не дышать, а сам берет в руки один из своих кинжалов и медленно, смакуя каждым движением, каждым запрещенным вдохом Чанёля, срезает их, не задевая кожи. Чанёль сходит от этих игр с ума, потому что у Дракона нет плохо заточенных ножей… Тот видит — не может не видеть, — как остро Чанёль откликается, как ждет этого, как дрожит от смеси страха и предвкушения. — Любишь, когда на грани? — шепчет Дракон и губами проходится по ребрам Чанёля. Синяки еще не сошли, и ласки отдают болью. Это похоже на то, что Чанёль испытывает, когда его касаются тончайшие лезвия восточных кинжалов, и внутри все сжимается, чтобы затем горячей волной прокатить по телу. — Любишь, когда опасно? Чанёль кусает губы и кивает, когда зубы Дракона царапают кожу на ключице. — Не все то опасно, что таковым кажется, — Дракон улыбается и поднимается с постели. Чанёль отслеживает его путь от ложа к коллекции оружия, смотрит, едва дыша, как он вынимает из специального чехла клинок странной формы и возвращается к нему. — Это катар или, как его называют индусы, — джамадхар. Это ритуальное оружие, и нигде, кроме Индии, не встречается. Мне его подарили, — Дракон показывает Чанёлю кинжал. Выкованный из литого булата, украшенный эмалями и чеканкой, он рассказывает о том, как однажды к храброму воину пришел дух дракона и предложил ему свою мощь и силу, а взамен попросил стать вершителем судеб человеческих. Воин принял предложение дракона и сделался его наместником на земле. Чанёль смотрит на кинжал зачарованно, не скрывая восхищения. В груди у него тесно, а в паху привычная уже тяжесть напоминает о том, что оружие может не только убивать. — Я никогда не использовал его в бою, — Дракон подносит клинок к лицу Чанёля, и тот ахает, когда острие проходится по его щеке. Кинжал не заточен, но сердце все равно бьется рвано, второпях, а волоски на теле приподнимаются. — Сталь коварна и обманчива, — Дракон склоняется так низко, что его дыхание проходится по тому месту, где секундой ранее прошлось лезвие ножа. Чанёль тянется к Дракону и всхлипывает мучительно, когда получает жгучий взгляд в ответ. Дракон стекает — иначе не назовешь — с постели и идет к столу, на котором, среди прочего, стоит и чаша со льдом. От того, что талую воду заменяют льдом каждые несколько часов, в шатре не так жарко, а все напитки охлаждены достаточно, чтобы освежать. Чанёль часто откалывает пару кусочков и кладет их за щеки или прижигает ими особенно болючие синяки. Но сейчас лед стоит нетронутым, и Дракон, вооружившись специальным ножом, крошит его, пока не образуется ледяная кашица, и опускает в нее катар. Смотрит на Чанёля. Тот, уязвимый в своей обнаженности, отводит взгляд в сторону и краснеет. Хочется спрятаться, убежать подальше от этих вызывающе-черных глаз, но мысль о том, что кто-то другой будет в них смотреть, заставляет остаться на месте. Дракон берет миску со льдом и несет ее к ложу. Опускает на пол, а сам устраивается у Чанёля в ногах. Гладит икры и под коленями, заставляя поднять их выше. Чанёль подрагивает от приятной щекотки и не может отвести глаз от пальцев Дракона. Они все в шрамах от ножей и ожогов, смуглые и по сути же некрасивые, но у Чанёля все внутри поджимается, стоит ощутить их на коже. Он тянется к ним, накрывает ладонью и, не понимая, что делает, садится прямо. Подносит руку Дракона к губам и поцелуями — торопливыми, словно может обжечься — прокладывает путь от запястья до кончиков пальцев. На Дракона не смотрит, а тот принимается его губы гладить, цепляя сухую кожицу ногтями. — Ляг, — просит он, и Чанёль ложится. Дракон подхватывает его под колени и подтягивает к себе. Чанёль закрывает глаза и раздвигает ноги шире, открывается, отдается полностью. Дракон вздыхает прерывисто и, подавшись к Чанёлю, принимается жадно, уколами, укусами выцеловывать его бедра. Большие ладони ложатся на бока, сжимают их крепко, властно, и Чанёль забывает обо всем. Он беспомощно шарит ладонями по покрывалам, мнет их, комкает, тянет на себя и отпускает, пока Дракон жарко дышит у его паха, не выдерживает, заводит руки за голову и, ухватившись за край тюфяка, выгибается в спине. Вскидывает бедра и тут же оседает, растекается между жестких складок удовольствием. Дракон берет его глубоко и медленно, щекочет влажную кожу дыханием, улыбается и что-то нашептывает на все том же незнакомом, но волшебном — не иначе — языке. Чанёль плакать готов, так ему хорошо, но слез нет — только стоны, которые он запирает в груди. Он дышит с перебоями, жадно, как человек, который едва не утонул, и чувствует на языке и вдоль ребер — там, изнутри — горечь морской воды. Дракон останавливается неожиданно, и Чанёль не успевает опомниться, когда жар чужого рта сменяется прикосновением металла. Он режет, режет чувствительную плоть, и Чанёль, взвизгнув, изворачивается и падает на живот. Ртом хватает воздух, которого не больше, чем на пару глотков, и ошалелыми, полными слез глазами смотрит перед собой. Дракон тянет его на себя, целует ягодицы, изгиб поясницы, говорит что-то, и Чанёль не сразу, но понимает, что на одном с ним языке. — Ничего нет, он тупой, тупой, солнце. Дракон не дает времени, чтобы поверить в это, переворачивает его, не сопротивляющегося, на спину и гладит член ладонью. Неожиданно, но боль возбуждает еще сильнее, и Чанёль готов излиться прямо сейчас, от одной лишь тяжести чужой руки на своем паху. Дракон подминает Чанёля под себя, вжимает тяжестью своего огромного тела в жесткий тюфяк и целует. Целует в губы, и это первый поцелуй, который они делят на двоих. Чанёль размякает, расслабляется и открывает рот, чтобы вдохнуть, но Дракон не дает. Его язык касается языка Чанёля, касается настойчиво, требовательно, слизывая с него стон, который уже не удержать в груди. Член Дракона трется о член Чанёля, тяжесть его тела усиливает давление, расширяет границы удовольствия, и Чанёль открывается, впускает его в себя, растворяется в горячем, пульсирующем в животе и по венам. Дракон просит — сбиваясь, на ухо, — подождать и, путаясь в ногах, бредет в банный угол. Что во флаконе, который он берет со столика, Чанёль не знает, да ему и неинтересно. Он любуется сильным, словно выкованным из самой крепкой стали, телом: оттенком кожи — жженый сахар и песок, — бликами света на волосах, крупными каплями пота, что видны даже в полумраке шатра. Дракон — божество, добрый ли, злой, но дух, посланный на землю, чтобы возвращать к жизни таких потерянных людей, как Чанёль. Дракон возвращается, и в каждом его движении читается нетерпение. Он снова целует Чанёля, отбирает у него дыхание и рождает желание, описать которое тот не в силах. Чанёль понимает, что хочет Дракона намного больше, чем просто под кожей, и осознание этого делает его слабым и беспомощным. Дракон пользуется этим, подтягивает его к подушкам, одну подкладывает под поясницу и поцелуями, что чередуются легкими укусами, раскрывает его бедра. Чанёль смотрит на него, затаив дыхание, и гладит по плечам. Он не удивляется, когда содержимое флакончика — судя по запаху, жасминовое масло — оказывается на пальцах Дракона, а те — в его теле. Ощущение странное, жгучее, на первых порах — болезненно-тягучее, но стоит немного расслабиться, и боль спадает. Не проходит, но уже не ощущается так остро. В ней есть что-то сладостное, как прикосновение к ране, которая уже покрылась корочкой. Чанёль закрывает глаза и наслаждается. — Говори, если тебе неприятно, — Дракон щекой прижимается к его колену, и Чанёль чувствует на себе его тяжелый, полный подавляемых желаний взгляд. В этом он находит свою прелесть, в этом отыскивает слабость Дракона и свою силу. Он открывает глаза и смотрит на него. Улыбается и говорит севшим голосом: — Мне хорошо. И это правда. Ему так хорошо, как не было никогда в жизни, и Дракон — Чанёль читает по глазам — в это верит и едва не задыхается от восторга. Он добавляет еще два пальца, продолжая гладить его изнутри. Чанёль снова закрывает глаза и плавно двигается навстречу. Ноги подрагивают от напряжения, и он приподнимается на локтях, перенося вес тела на них. — На живот, — не то командует, не то умоляет Дракон, и Чанёль, видя его лицо, не может отказать. Он ложится, как просят. Подушка оказывается под пахом, и от соприкосновения холодного шелка и горячей кожи делается дурно. Дракон нависает над Чанёлем, лбом прижимается к его затылку, и Чанёль с тихим вздохом принимает его в себя. Он входит постепенно, несколькими толчками, продолжая растягивать, но уже под себя. Чанёль скулит в покрывало, а затем охает и, подняв голову, смотрит перед собой, в изрисованную их тенями стену. Дракон гладит его по руке и дышит в завязанные лентой волосы. Он выжидает минуту — может быть, меньше: Чанёль теряется во времени — и начинает плавно раскачиваться. Чанёль не может сказать, что именно чувствует: это не боль, но и не удовольствие. Нечто посредине. Нечто, что еще предстоит распробовать. Все происходит слишком медленно, и в какой-то переломный миг Чанёль понимает, что ему нужно быстрее. Он ерзает, приподнимая бедра, но тяжесть чужого тела возвращает его в исходное положение. Дышать тяжело, как и держать голову поднятой, и Чанёль опускает ее на подушки. Ему жарко, потому что Дракон горячий, и их кожа, кажется, вот-вот спаяется намертво, и волосы липнут ко лбу и вискам. Несколько прядей щекочут шею, и Дракон отводит их в сторону, и лижет — всем языком, торопливо, — под подбородком. Чанёль зажмуривается до ярких вспышек перед глазами и через нос выталкивает недозревший стон. — Больно? — Дракон ртом прижимается к его щеке, но двигаться не перестает, и у Чанёля дыхания не хватает, чтобы ответить. Он снова подставляется, и Дракон толкует это как безоговорочное «нет». Его движения становятся частыми и размашистыми, и подушка под бедрами все сильнее и сильнее давит на пах. Чанёль заводит руку назад, касается Дракона, ладонью проходится по его напряженной ягодице и скользкому от пота бедру. Дракон дышит тяжело, целует беспорядочно висок, ухо, шелковые ленты, перепутанные волосами, и, кажется, не будет этому конца, не будет края, и внутри Чанёля так и не родится новое солнце. Он хочет заплакать, потому что так хорошо, но получается лишь скулить и принимать в себя все, что дают, с немыслимым, болезненным в своей невыносимости наслаждением. Когда движения Дракона становятся слишком быстрыми, неровными, и Чанёль понимает, что тот готов излиться, он находит его руку и накрывает пальцы, впившиеся в покрывало, ладонью. Сжимает из последних сил и зажмуривается, подобравшись, когда Дракон, вдруг крупно вздрогнув, с едва слышным, протяжным охом выходит из него. Меж ягодиц и по промежности растекается семя. Оно горячее, густое, и его запах, смешиваясь с запахами пота и жасминового масла, выбивает из глаз слезы. Чанёль тоже хочет освободиться, и Дракон это знает. Он тянет его к себе, встает на колени и заставляет встать и его. Прижимает к груди и дает кончить в свой кулак. После, уже отдышавшись и успокоившись, они обмываются прохладной водой, впервые делая это вместе, и укладываются в заново застланную постель. Они молчат, но не потому, что им нечего сказать друг другу, а потому, что все важное уже сказано. Чанёль улыбается и гладит такое суровое, холодно-надменное лицо Дракона, а тот смотрит ему в глаза, и в этом взгляде так много нежной преданности, что у Чанёля замирает сердце и дрожат пальцы. Он вдыхает в себя это чувство, закрывает глаза и засыпает. Засыпает другим человеком, потому что счастливым.

***

О том, что лагерь снимается с места, Чанёль узнает одним из первых. Дракон поднимается засветло и, наскоро собравшись, оставляет его досыпать в нагретой их телами постели. Чанёль спит тревожно: он чует — зудом под кожей, — что намечается нечто важное, грандиозное, а, проснувшись во второй раз, слышит за стенами шатра выкрики командиров и звуки торопливой ходьбы. Дракон появляется спустя полчаса, и Чанёль — умытый и полностью одетый — встречает его немым вопросом. — Выступаем на закате, — говорит он. — Тебе нужна походная одежда: эта не годится, — Дракон кивает на его сорочку: слишком легкую, полупрозрачную, — и Чанёль невольно сжимает ее края в похолодевших пальцах. — Скоро придут люди: убирать шатер. Следует поторопиться. Не хочу, чтобы они видели тебя обнаженным. Чанёль краснеет и опускает взгляд в пол. Дракон выделяет ему кое-что из своей одежды. Она велика, но времени ушивать нет, и Чанёль лишь потуже затягивает тесемки и подкатывает слишком длинные рукава. — Тебе дадут лошадь. Ты умеешь править лошадью? — Дракон собирает дорожную сумку. В нее он кладет вещи, которые могут потребоваться во время перехода. Не ему — Чанёлю. — Нет. Дракон прерывается на секунду, чтобы посмотреть на него. — Будешь идти рядом. Если что — придержу. Чанёль кивает понятливо, а затем, не чуя под собой ног, подходит к Дракону и, став на цыпочки, целует его в губы. Он никогда не целовал его первым и не знает, как Дракон воспримет эту его вольность. Но тот явно не против. Он тянет его на себя, обнимает жадно, настойчиво, до легкой боли под кончиками его пальцев, и пьет — огромными глотками — чанёлево дыхание, его всепоглощающую любовь и благодарность. Чанёль ведь не ребенок, он знает, что вести за собой рабов ни один отряд не станет. Их или убьют, или оставят на произвол. Но Чанёль уйдет под имперским знаменем, оставшись в памяти мальчишек, с которыми делил затхлую невольничью палатку, рыжим предателем. О чем Чанёль в тот миг не знает, так это о том, что границу лагеря покинут лишь толстобрюхий вояка, наложник и двое убийц. Дракон получает записку, когда до отправки остается чуть больше часа. Все палатки убраны, кони напоены, а люди доедают свой поздний обед. У Чанёля от волнения кусок в горло не лезет, и он гоняет переваренный рис по миске, пачкая пальцы в подстывшем жиру. Дракон стоит неподалеку, и Чанёль замечает, как меняется его лицо. Он бледнеет, а губы его подрагивают словно у зверя, готового оскалиться на врага. Чанёль оставляет миску в стороне и подходит к Дракону. Он ни о чем не спрашивает, только в глаза заглядывает и ждет: поделится или нет. — Мне нужно отлучиться на пару минут, а ты готовься отправляться. И… — Дракон вдруг подается вперед и шепчет на ухо, — ни о чем не спрашивай и не бойся, что бы ни произошло. Так надо. Запомнил? — Так надо. Запомнил, — выдыхает Чанёль и закрывает глаза, когда Дракон торопливо целует его в висок — там, где уродливый шрам, — и уходит. Возвращается он и в самом деле быстро. Знаком показывает, чтобы Чанёль шел за ним, сам подхватывает сумки и, вскинув их на плечо, направляется в дальний конец лагеря, туда, где прежде Чанёль купался. Там, за огромными бочками с водой, их дожидаются запряженные лошади. Их четыре, и Чанёль невольно бледнеет и замедляет шаг, когда у одной из них видит того самого рыжеволосого мальчишку. Правда, волосы его заметно побледнели, а на лице, прежде идеально-белом, виднеются следы солнечных ожогов вперемешку с крупными, слишком темными веснушками. Впрочем, даже с красными пятнами по щекам и облезлым носом он выглядит привлекательней Чанёля. — Все готово? — спрашивает Дракон, как только оказывается подле коней, и мальчишка кивает ему, не отрываясь от своего занятия. Он поправляет подпругу на вороном жеребце, и лицо его при этом настолько суровое и сосредоточенное, что Чанёль вдруг понимает, что принадлежит оно совсем не мальчику. — Чанёль, — Дракон оборачивается к Чанёлю и смотрит с обезоруживающей нежностью и заботой, — вы с Сехуном поедете вперед, а я догоню. — Я… — Чанёль не дает себе договорить. Он знает свое место, и спорить не берется. Раз Дракон хочет, чтобы он ехал с Сехуном, он поедет. Если Дракон захочет, чтобы он бросился в реку, он, не задумываясь, бросится. И не потому, что боится наказания, а потому, что так нужно. Потому что доверять своему мужчине — правильно. Сехун подводит к нему коня и помогает забраться в седло. Дракон предупреждает, что Чанёль никогда не ездил верхом, и Сехун, одарив его надменно-едкой усмешкой, легко взлетает на вороного. Берет поводья чанёлевого жеребца в свободную руку и, кивнув Дракону, выводит лошадей к реке. Они едут молча до тех пор, пока шум реки не забирает с собой все звуки лагерной жизни. Тогда Чанёль поднимает на Сехуна глаза и смотрит в его бледный висок так долго, что мальчишка не выдерживает и вопросительно вскидывает бровь. Чанёль молчит дальше, и Сехун, закатив глаза, говорит: — Я ничего тебе не скажу. Для твоего же блага. И да, спасибо, — он улыбается широко, с неприкрытым довольством. — Ты мне очень помог, когда разбил голову. Чанёль не верит в то, что услышал, и оторопело глядит в пятнистое лицо. — Когда-нибудь узнаешь, — Сехун улыбается и больше с Чанёлем не говорит. Дракон догоняет их, как и обещал, когда на небе уже стоит полный месяц, а река давно осталась за спиной. Он не один, и в его спутнике Чанёль узнает командира лучников. Тот славится жестокостью и неуемной любовью к вину и плотским утехам. Но любовники его — все те же мальчики-невольники — ничего, кроме боли и унижения от него не видели. Чанёлю достаточно одного взгляда на оплывший, окутанный ореолом темноты силуэт, чтобы понять: он ненавидит этого человека. Ненавидит так, что готов, не колеблясь, перерезать ему, спящему, глотку. За то, что приказывал своим людям убивать тех, кого Чанёль любил, за то, что отнимал у порабощенных мальчиков детство, гордость и веру в то, что не все люди — чудовища. Они едут долго. Перестук конских копыт, сбитое дыхание людей и шорох звезд, что меняют свое положение на небосклоне, — вот и все, что раздается в ночи. Чанёль устал, но боится закрыть глаза. Кажется, сделай он это — и тут же выпадет из седла. До земли далеко, да и конь может понести. Дракон на своем буланом идет рядом, и близость его успокаивает. Командир лучников — его имя вертится на языке, но вспомнить не получается — держится стороной, но не отстает. Чанёль замечает, как иной раз он вздрагивает, испугавшись крика птицы или резкого всхрапа коня. Когда из ночной прохлады, словно духи павших воинов, возникают шестеро всадников, Сехун, который едет впереди, натягивает поводья. Он вскидывает руку и резко, словно птица, поворачивает голову к Дракону. Чанёль повторяет за ним и дергается испуганно, когда понимает, что в седле буланого нет никого. Это настолько неожиданно, настолько против всех законов мирового порядка, что Чанёль не может осознать случившееся до конца и приходит в себя, только когда всадники равняются с ними. Их предводитель — явно татар — смотрит жестко, с неприкрытой яростью, словно демон, только что обретший свободу. Он приказывает своим людям — немой, но красноречивый жест — остановиться, а затем подводит свою лошадь к жеребцу Сехуна. — Спешиться! — рявкает татар во всю мощь своих легких и хватается за саблю. В хвосте его отряда слышится копошение, ржет конь, а за миг воин, что стоит по правую руку от предводителя, выпадает из седла. Нога его остается в стремени. Татар оборачивается, замахиваясь саблей, но та рубит лишь воздух. Грудь под мягким панцирем вздымается высоко, но опасть не успевает. Клинок входит под незащищенную подмышку и, должно быть, пробивает легкое. Влажный, хлюпающий звук вырывается из раскрытого рта, превращается в хрип и теряется в ржании встревоженных коней. Прежде чем татар оказывается на земле, клинок, его убивший, возвращается к хозяину. Это фэйцзянь. Чанёль знаком с этим оружием, но никогда не видел его в коллекции Дракона. Тот наматывает веревку на руку и, когда султан ложится на запястье, расслабляет петлю. Прячет оружие в потайных складках одежды и идет к своему отряду, по дороге вынимая метательные ножи из поверженных врагов. Чанёль смотрит на него и не верит, что это тот же человек, который спал с ним в одной постели. Он знает, кто способен на подобное. — Слепая вера опасна, и я тому доказательство, — Дракон встает перед командиром лучников и, глядя ему в глаза, вытирает ножи о штанину. Чанёль не дышит. Он не знает, как долго живут люди, раскрывшие личность ассасина. — Таким, как ты, уготовлена одна судьба. Хочешь ее избежать — следуй за мной. Цяо Бэй — Чанёль неожиданно вспоминает имя лучника — нервно теребит поводья. Его конь притоптывает на месте, раздувает ноздри и похрапывает недовольно. Он выполнит любую команду наездника, но тот не знает, что опасней: остаться или бежать. — Ни один конь не спасет от возмездия, — Дракон прячет последний нож за голенище сапога и, поправив наручи, идет к своему жеребцу. Буланой пофыркивает, когда Дракон хлопает его по серебреному лунным светом боку, и опускает голову, стоит седоку вернуться в седло. Дальнейший путь проходит в напряженной тишине. Чанёль дрожит то от холода, то от накатывающего беспокойства. Впереди ни зги не видать, но кони идут уверенным шагом, ведомые жеребцом Сехуна. Он помнит дорогу, и ему не нужны глаза, чтобы отыскать ее. На рассвете поднимаются на каменистый холм. Трава, сожженная засухой, хрустит под копытами лошадей. Роса не выпадает. На горизонте виднеется черная полоса леса. До него, по прикидкам Чанёля, еще час езды. Он устал, и каждый шаг коня отдается в пояснице тупой болью. Дракон поглядывает на него встревоженно, но не заговаривает. Чанёль и вовсе избегает на него смотреть. Ему тяжело. Он чувствует себя обманутым, хоть и понимает, почему Дракон молчал. Он принадлежит к Братству, которое давно превратилось в миф. Одно упоминание об ассасинах холодит нутро и заставляет недоверчиво улыбаться. Ведь их не существует, так ведь? Ведь они — убийцы, которых никто не видел? Когда они входят в лес, солнце уже золотит облака, и поднятый приближающейся бурей ветер гонит вдоль проторенных дорог сизую пыль. Чанёль озирается по сторонам обеспокоенно, и конь под ним тоже волнуется. Сехун уходит вперед, чтобы проверить, нет ли засады, но быстро возвращается. — Все чисто. Дозорные на месте. Говорят, вчера прошел конный отряд татар, двигался на юго-восток. Дракон кивает сдержанно и расслабляется. Должно быть, его беспокоила возможная встреча с недругом, превосходящим его численностью и, избежав ее, он успокаивается. Чем глубже в лес они заходят, тем темнее делается небо. Грозовые тучи сгущаются над головой, в воздухе витает запах скошенной травы и свежести. У Чанёля от этого колкие мурашки по всему телу и непривычная тяжесть в животе. Когда среди деревьев мелькает и тут же исчезает какое-то строение, Дракон подъезжает к Чанёлю и кладет на его предплечье ладонь. — Помнишь, что я тебе сказал? — спрашивает он. Чанёль отвечает взглядом. Да, он помнит, но это не изменит того, что Дракон убийца, а он об этом знает. Дракон лишь крепче сжимает его руку и не отпускает ее, покуда из-за деревьев снова не возникают постройки. Темная, выложенная из глиняного кирпича хибара, крытая бамбуком и черепицей, выглядит нежилой. Мох по стенам и сырость в каждой трещинке и щербинке отпугивают солнечный свет и тепло. Даже таким жарким летом, как это, Чанёль уверен, она не прогревается. Деревья вокруг стоят суровые, молчаливые. Несут стражу, как полагается — по давно заведенному уставу, — и не важно, сколько веков миновало: они надежно оберегают чужой покой. Дракон помогает Чанёлю спешиться, оставляет лошадей на Сехуна и, дождавшись, когда Цяо Бэй спустится, ведет того к покосившемуся крыльцу. Чанёль, помешкав, следует за ними. Дверь — дубовая, но такая же кривая, как и все здесь, — открыта. За ней виднеется темная прихожая — пустая и нелюдимая — и вход в большой, но такой же мрачный зал. Стоит им войти в дом, как навстречу выходит высокий мужчина. Света, что проникает с улицы, достаточно, чтобы разглядеть его от макушки до пяток. Тонкий, с длинными руками и ногами, он выглядит не старше Сехуна, но лицо, изуродованное кривым шрамом, не по годам суровое. Черные глаза глядят непреклонно, а вот на губах, по-девичьи красивых, лежит улыбка снисходительной доброжелательности. — Добро пожаловать домой! — говорит незнакомец и распахивает руки, выказывая издевательское радушие. Дракон фыркает и качает головой. — Мы очень устали. Так что, пожалуй, оставим церемонии на потом. Achchha hai? [4] Незнакомец продолжает улыбаться, но отходит к стене, уступая им дорогу. Чанёль входит в зал последним и чувствует на себе смеющийся, опасный до дрожи в коленях взгляд. Зал может похвастаться одним окном и шестью ширмами, которые создают иллюзию уединенности для тех, кто оказывается за ними. Полы непокрытые, глиняные, а вдоль стен стоят узкие, жесткие даже на взгляд лежаки. Ширмы пока закрыты, но и короткого взгляда на них достаточно, чтобы понять: они видывали и лучшие времена. Стол, стоящий у нетопленного очага, уже накрыт к завтраку. Дракон усаживает Чанёля в углу, сам усаживается напротив, вполоборота к выходу. Цяо Бэй, прижав кулаки к животу, сидит рядом с Чанёлем. Его спина настолько прямая, настолько напряжены его шея и плечи, что, кажется, он вот-вот свалится под стол дубовым чурбаном. Незнакомец остается у входа в зал. Складывает руки на груди и становится невидимым. Чанёль мажет по нему взглядом, но тот соскальзывает к дверному проему, потому что мужчина сделался не более интересным, нежели стена, у которой он стоит. Из прихожей слышатся шаги; входит Сехун. Он не замечает ассасина и идет к столу. Мужчина догоняет его в два шага и накрывает глаза широкой, смуглой ладонью. Сехун замирает, кажется, не дыша, а мужчина склоняется к его уху и что-то шепчет. Чанёль отводит взгляд, когда видит, как на лице Сехуна появляется улыбка неподдельного счастья. Дракон тоже на них не смотрит. Его глаза обращены к Чанёлю. — Ешь, — просит Дракон, и Чанёль тут же загребает из тарелки рис. Он старается жевать медленно, но страх и волнение, приправленные голодом, этому изрядно мешают. Он ест руками, как привык за месяцы невольной жизни, хоть перед ним и лежат палочки. Дракон тоже отказывается от столовых приборов, и это на миг, но снова сближает их. Цяо Бэй к еде не притрагивается, хоть по его осунувшемуся лицу и видно, что он очень голоден. Сехун, стараясь скрыть улыбку, занимает место рядом с Драконом. Ассасин возвращается на свой пост у двери. После завтрака Сехун и еще один паренек — щуплый и какой-то невзрачный, но этой самой невзрачностью и привлекательный — приносят воды, чтобы умыться после дороги. За стенами дома срываются первые капли дождя, и Чанёль понимает, что если сейчас не приляжет, то уснет на ходу. Дракон читает его словно рукопись, записанную языком, им самим придуманным, и когда Чанёль заканчивает обмываться, провожает его в дальний из отгороженных углов. Куда подевался командир лучников, Чанёль не знает, но лежаки, сокрытые остальными ширмами, пустуют. Он бы соврал, если бы сказал, что его это беспокоит. Все, что на самом деле для него важно — долгий сон и тепло человеческого тела под боком. Чанёль мечтает, чтобы Дракон лег с ним, но понимает, что это неправильно. Чтобы принять то, что произошло этой ночью, разделенного на двоих сна недостаточно. Дракон помогает ему раздеться, бегло оглядывает синяки, что темными разводами украшают бедра и, поцеловав в плечо, уходит. Чанёль укладывается лицом к стене, обнимает себя покрепче и просит богов послать ему скорый сон. Дождь усиливается, и Чанёль не замечает, как теряется в его глухих, влажных звуках. Просыпается он под шерстяным покрывалом. Ему тепло и спокойно, и он не сразу вспоминает, где он и кто скрывается за неплотно сдвинутыми ширмами. То, что в комнате он не один, Чанёль понимает сразу. Приглушенные голоса касаются слуха, но разобрать, о чем они говорят, не получается. Лишь прислушавшись, Чанёль понимает, что ассасины обговаривают то, что не предназначено его ушам. Они говорят о продвижении татарских войск на восток, о том, что император, взволнованный этим, хочет свернуть карательную операцию на юге и перебросить задействованные там отряды к границам Ханчжоу. Тамплиерам, которые всеми силами пытаются уничтожить сопротивление и взять страну под контроль, это не по нраву. Кое-кто из глав Ордена вознамерился заключить договор с татарами, и теперь Братство решает, как поступить и на какие жертвы оно готово пойти, чтобы своего добиться. — Уничтожение людей Гао Болиня можно списать на разведывательный отряд татар, тем более, никто не выжил. Кроме вас, — говорит шрамированный. Чанёль узнает его низкий, обволакивающей своей хрипотцой голос. — Но Наставник хочет убедиться, что Цяо Бэй не расколется. У меня есть предложение. Оставим ему метку. Нашу метку. Отправим прямиком в столицу. За Бэем водятся грешки, которые уже изрядно подпортили ему репутацию. Протекторат Ордена помог ему избежать наказания. Если верить осведомителям, он напросился в карательный отряд, чтобы держаться как можно дальше от императорского дворца. В столице, да еще и с меткой ассасина, у него не будет иного выбора, кроме как сотрудничать с нами. Наставник хочет, чтобы Бэй познакомил тебя с элитой Ордена. Внуши Тамплиерам, что Братство на стороне татар. Сделай так, чтобы они поверили — великий хан поддерживает наше стремление уничтожить Орден. И дай им понять, что татары завербовали Бэя. Не сразу. Как только решишь, что он больше не пригодится, намекни нужным людям, что он предатель. Тамплиеры судят скоро и без лишнего шума. Держись императора. Ты должен внушить ему, что Орден на стороне врага. Императором играют, играют ловко, но недостаточно умело. Ты умеешь нравиться. Твоя задача — не дать Ордену заключить договор с татарами и уничтожить веру императора в Орден. Справишься? — Справлюсь. Как широки мои полномочия? — говорит Дракон. Голос его спокоен и мягок, а Чанёлю вдруг делается больно. Он натягивает покрывало до ушей и сквозь его колючие складки слышит, как шрамированный отвечает: — Полная свобода действий. Они говорят долго, обсуждают детали. По большей части это диалог, но Сехун нет-нет, и вставит пару слов. Его голос звучит тише, словно из сна, и, слушая его, Чанёль снова засыпает. Будит его Дракон. Он пристраивается у него за спиной, щекой прижимается к плечу и шепчет: — Мне нужно уехать. — Надолго? — так же тихо спрашивает Чанёль. — Да. — Но ты вернешься? — Да. — А что делать мне? — Сехун позаботится о тебе. — Он меня не любит. — Это неправда. Он тебе благодарен. Твой поступок заставил надзирателей поверить в его немощность. В их глазах он не представлял никакой опасности, что давало ему возможность свободно передвигаться по лагерю и наблюдать. Чанёль не отвечает. Ему все еще неприятно вспоминать свой поступок и то, как жестоко он был за него наказан. — Каю тоже можно доверять. Да, он опасен. Намного опасней, чем я, но пока ты под защитой Сехуна, он ничего не сделает. Постарайся не попадаться ему на глаза, хорошо? Чанёль кивает. — Я вернусь. Я, правда, вернусь. Чанёль поворачивает голову и смотрит Дракону в глаза. — Можно спросить? — Спрашивай. — Кто напал на лагерь? — Братство. — Об этом говорилось в записке? — Да, золотой. — Но зачем вы это сделали? — Я не могу сказать. — Когда ты уходишь? — Ночью. Чанёль отворачивается к стене. Он хочет, скуля, умолять Дракона взять его с собой, но понимает, что это глупо. Пойти за ним, значит подвернуть и себя, и его опасности. Чанёль ничего не умеет и слишком много знает. Он станет уязвимым местом Дракона, а именно туда бьют в первую очередь. — Передавай мне весточки. Пожалуйста. — Хорошо. — Я ведь буду ждать. Дракон вздыхает горячо и целует его за ухом. Чанёлю не нужно говорить, что ждать он будет не только писем. Дракон уходит, когда садится солнце, и больше Чанёль его не видит. Он решает, что это будет слишком больно, и не выходит его проводить. Он засыпает раньше, чем запрягают лошадей, а когда просыпается, то в отгороженном ширмой закутке уже светло. Чанёль перекладывается на другой бок и вскидывается, когда щеку обжигает внезапной болью. У самого края подушки лежит джамадхар. Он идеально заточен. Чанёль касается изображения дракона пальцами и понимает, что да — он обязательно дождется. 12-23 мая, 2016