Циклы безумия

Март – начало весны. Весна – период очищения и обновления. Весной выплывает всё дерьмо, скрытое под снегом. - Король, знаешь, что ещё вызывает обновление? Огичи сидит на краю кровати и скребёт ногтем по простыне, пытаясь распороть швы. Он как-то непривычно скрючен, так, что кажется, будто у него на спине горб. А Ичиго стоит около двери в палату, высчитывая ритм шагов за ней. Он ждёт особую санитарку, самую добрую из всех – она приносит Огичи финики (в марте). Ичиго его совершенно не слушает, лишь кивает. - Ну, что ты киваешь, эй?! Я же спросил! – он ломает ноготь, совершенно не повредив простынь, шипит, выругавшись, и сам отвечает на свой вопрос, - огонь, Величество. Ичиго удивлённо моргает и вспоминает, что, действительно, читал в какой-то странной книге, которую ему подсунул пустой, что пламя помогает переродиться тому, что сжигает. Оно уничтожает то, что отжило свой век, оставляя пустошь, на которой появляется что-то новое. Огичи его пугает; Ичиго снова его не понимает. Пустой цокает, закатывая глаза. - Март – он странный. Говорят, он ходит с чем-то вроде напалма, - Ичиго начинает ржать, - нет-нет, Король, это вовсе не смешно! Я серьёзно! Он к чертям собачьим спалит и тебя, и меня, и вообще всех, - Огичи начинает нервозно кусать ногти и становится похож на себя ноябрьского. Ичиго это пугает. Он давно его таким не видел. В их больную белую жизнь светит мартовское солнце, обжигая решётку на окне. И сейчас Ичиго кажется, что солнце – это дуло напалма, направленного на их выбеленную жизнь. И ему видится, очень чётко, будто март трясущими руками переводит это дуло то с Огичи на Ичиго, то с Ичиго на Огичи, на кушетку, на пустую миску из-под сушёных бананов; на открывающуюся дверь – санитарка входит в палату весенним бризом, улыбается. Ичиго видит в её улыбке весну и власть над мартом, а Огичи всё продолжает кусать свои ногти, Ичиго удивляется, почему на него не обращают внимания. На Огичи с самых первых дней не обращали внимания, хотя Ичиго знал, что тот материален. Он знал, что пустой виден теперь всем, но отчего-то того игнорировали. И он уже порывается спросить об этом у улыбающегося больнично-весеннего бриза, но не успевает – металлическая миска звонко стукается о небольшой столик, а дверь с тихим хлопком закрывается. И март снова не может определиться, куда же выстрелить. Огичи, съев, кажется, пару своих ногтей, поворачивается к Ичиго и говорит тихо: - Март – инквизитор, а ты еретик. Ичиго удивлённо вскидывает бровь, думая о том, что он, вообще-то, католик; что он, вообще-то, верующий. А Огичи, шоркая босыми ступнями по полу, берёт миску с финиками. Мясо и кровь с его искусанных пальцев перемешиваются со сладко-липкими финиками, попадая с ними же в рот пустому. Он чуть довольно щурится и, не удосужившись до конца пережевать еду, продолжает: - Ты не веришь в его, - тыкает пальцем без ногтя в окно, - религию. И за это тебя надо наказать. Огичи выглядит зловещим в свете мартовского солнца, по его лицу скользят странные тени. Он, чуть переваливаясь с ноги на ногу, подкрадывается к Ичиго, берёт его лицо в ладони и шепчет, похрипывая: - Но я ему не позволю. Они с тихим кряхтением падают на кровать, и Огичи накрывает Ичиго собой. Он расставляет руки по обе стороны от его головы и чуть ли не ложится, будто одеяло, поверх. Сбивчиво шепчет о том, что он – мокрая бумага, что он не сгорит, а Король огнеопасный слабак, который вспыхнет от крохотной искры. Огичи елозит по губам Ичиго своим снежным ртом, оставляя на его щеках талую воду – слюну, и говорит, что вероисповедание Короля для него совершенно не важно, и, тыкая пальцем, похожим на кровавое месиво, в область сердца Ичиго, говорит, что оно для него самое важное на всём белом свете. Его губы и пальцы липкие и сладкие, они оставляют на щеках Ичиго и всём, чего касаются, какие-то мелкие сладкие крошки не то фиников, не то ногтей; Огичи отсчитывает ритм сердцебиения Ичиго, и говорит, что тот жив, а потом прикладывает к его лбу руку и выдыхает: - Совсем не горишь, Величество. Они лежат так ещё довольно долго. Огичи всеми силами остужает Ичиго, совсем с него не слезая, бесконечно целуя и трогая, он ссыпает снег из своего чрева на тело Ичиго, отсчитывая, сколько тот тает. Они слишком увлекаются, совершенно не замечая, что ритм шагов за дверью меняется, а дуло напалма затыкается чем-то, похожим на крышку от объектива. И Ичиго с Огичи даже не знают, что не сгорели не потому, что Огичи – снег; они не замечают, когда именно санитарка начинает приносить вместо фиников сушёные яблоки. Но апрель, тихо посмеиваясь и бесконечно давая подзатыльники марту, прекрасно понимает, в чём дело, и потрясающе видит все перемены. И он, закончив наказывать брата, обязательно отпустит еретикам все грехи.