Циклы безумия

Апрель начался неважно, думается Ичиго. Пустой совсем взбесился, несёт какой-то бред, задаёт странные вопросы. Он жутко настораживает Ичиго, само его существование жутко настораживает. Ичиго бороздит свой собственный выбеленный мир, размером десять-на-десять, широкими шагами. Он не понимает, совершенно не понимает, почему Огичи все игнорируют. Он охренительно не понимает, почему сам Огичи не может проигнорировать даже сущий пустяк, даже крохотную, еле ползущую по стене муху. - Король, Король, Король, смотри! Эта чёрная гадина, - «расист несчастный», - оставляет на стене следы! – Ичиго жутко не хочется говорить Огичи о том, что это его слюна оставляет на стене следы, он ведь всё равно не поверит. - Она пачкает горизонт, Король… Ичиго всё ещё не понимает, почему глаза молодого санитара, занёсшего пару минут-часов-дней-недель-лет-вечностей назад сушёные яблоки, прошлись по Огичи, как по пустому месту. Он только бегло и настороженно оглядел самого Ичиго, обстановку в комнате и ушёл, звякнув скрюченной дверной ручкой. - Король… Огичи, думается Ичиго, похож на мартовского кота: он также голосит, снуёт туда-сюда и не даёт покоя. Но, гневно вспыхивает в голове, уже чёртов апрель! А этот дятел – кот – всё никак не успокоится. Огичи мешает Ичиго думать о том, что парень европейской наружности делает в Японии, Огичи мешает Ичиго думать о том, почему дверной ручке не могут дать мазь от радикулита – ей же всё-таки больно, она так жутко скрючена. Огичи мешает Ичиго подумать о том, как он его достал своими восклицаниями, вопросами и перепадами настроения, мешает подумать о том, что на него смотрят так, будто его не существует. Мешает, потому что оттягивает футболку на плече Ичиго вместе с кожей и бубнит, будто его заклинило, один и тот же вопрос: - Король, а ты прощаешь? Ичиго хочется разразиться тирадой о том, что он каждый день прощает этого ублюдочного пустого. Прощает его металлический громкий голос, его светящиеся в темноте глаза, которые мешают спать, потому что даже сквозь веки просвечиваются. Ичиго прощает Огичи рассказы о каких-то несуществующих песнопениях, напалмах и прочей дребедени. Он даже прощает ему то, чего не может вспомнить (ведь октябрьская вечность была так давно), но совершенно не успевает об этом сказать. В его ухо врезается острый мертвецкий нос, а рот закрывает широкая худощавая ладонь. - Тсс, иначе она залетит тебе в рот, Величество. У Огичи изо рта – Ичиго отлично это чувствует – пахнет безумием, безумием и ещё чуточку безумием. И – что-то вроде особого ингредиента – безумием. Пустой раздражает своими припадками, думает Ичиго. - Не собираюсь я больше прощать, - он валит Огичи на кушетку, слушая её дребезжащее скрипение. Он точно уверен, что она подыгрывает пустому. Огичи хохочет. Всё также держит руку у рта Ичиго, колет ногтями его ключицу и хохочет. Бешено и ненормально – такого давно не было, – и воинственно смотрит на муху, думая, что обесцвеченный горизонт загаживает она. - Грешник! – маньячно блестящий взгляд Огичи кричит Ичиго о том, что сейчас будет очередная «ненормальная история». О, да, Ичиго даже предвкушает её. - Король, ты грязный грешник, - пустой оттягивает кожу на нижней губе Ичиго, пальцами проводит по десне, по зубам, больно задевает отросшим ногтем уздечку. – Как хорошо, Король… - он тонет в запахе относительной стерильности и концентрированного безумия, теряется между Ичиго и бело-белой кушеткой. – Как хорошо, что есть тот, кто сможет простить твои грехи, - и улыбается, как умалишённый. Его глаза разъезжаются в разные стороны, из-за того, наверное, что он долго пялился в одну и ту же точку – родинку на правом виске Ичиго. Огичи требовательно, как маленький ребёнок, который ещё не научился говорить, тычет пальцем в окно. В палате до ужаса душно – окно не открывается. Оно, наверное, больше для вида, думается Ичиго. Там, за окном, – реальность в клеточку. С потемневшими пятнами залежавшегося снега, набухшими почками и еле живой синицей, сидящей на берёзе. Может быть, она вытирает её слёзы, ведь их так много, берёза одна не справляется. Или она помогает берёзе определить, берёза она или нет – у Ичиго множество вариантов. Огичи выцарапывает что-то на ключице Ичиго – она же у него такая длинная, торчащая, такая правильная. Кажется, он бормочет что-то на латыни, но Ичиго уверен, что они оба её не знают. Тогда, возможно, – Ичиго предполагает – его рот просто-напросто забит собственной кожей и слюной, поэтому он так невнятно говорит-бубнит. - Король, если исповедуешься, то тебе простят всё-всё. - Иди к чёрту. - Это начало исповеди? - Иди к чёрту. - Я… - Огичи смеётся и ставит Ичиго на носу смачную сливу, - я тебя прощаю, Величество. Ты же такой идиот, даже исповедаться не можешь, - он встаёт с кровати, тонкими, будто кузнечьими, руками сталкивая Ичиго с себя. Неловко залезает на стол, чтобы быть поближе к окну, и встаёт на колени. И складывает ладони лодочкой. А в зубах у него что-то непонятное, что-то жужжаще-шипящее. Ичиго лежит, неловко раскинувшись поперёк кушетки, и даже не пытается вслушиваться в бубнёж Огичи. Он уверен, что тот несёт очередную околесицу. Кажется, до него доносятся тихие, почти всхлипывающие «прости», «отпусти», «выслушай» – и ещё чёртова куча разных слов, сказанных сквозь сомкнутые зубы – в них что-то жужжит. - Он простил, Король, он отпустил, - Огичи улыбается, во все свои – сколько там у него? – зубы. По зубам у него размазана какая-то зеленовато-болотная дрянь, а к правому резцу прилипло крохотное крыло. Ичиго кривится, догадываясь, чьё это крыло и что это за жижа. Они застывают на чёртову кучу времени, а потом Огичи манит его пальцем к себе. Ичиго подходит к столу, подавляя рвотный рефлекс. Он смотрит, долго смотрит на миску с почти закончившимися сушёными яблоками, а потом на чёрное пятно. Он не совсем понимает, кажется ему или нет, что пятно – это апрель, выложенный из перекушенных надвое мух. Ичиго думает о том, что это всё его достало. И, устало потирая виски, он с удовольствием думает о том, что в мае должно затишье.