Циклы безумия

Ичиго кажется, что он сходит с ума. Ему кажется, что он совершенно один сидит на краю мягкого пропаренного обрыва, смотря на больнично-белый горизонт, и это жутко. Ичиго кажется жутким и ненормальным то, что он как будто бы один, но на деле вовсе не один. Огичи молчит. Три дня – Ичиго считает по ласточкам (голубям) за окном. Ровно три дня Огичи молчит. Он каждый день кричит на Ичиго этой самой тишиной, оглушая. Ичиго закрывает глаза – на веках крутятся багряно-красные слайды. Ичиго открывает глаза – просматривая слайды, он начинает скучать по белому отштукатуренному горизонту. Семь дней – Ичиго считает по голубям (ласточкам) за окном. Ровно семь дней Огичи молчит. Ичиго кажется, что у пустого уже порядком болит горло от такого громкого молчания, поэтому теперь он тихо-тихо молчит где-то над ухом. У Ичиго волоски около того самого уха покачиваются и шуршат – он слышит. Слайды на веках причудливо мерцают, будто бы капают – он широко открывает глаза, пытаясь запомнить всё великолепие больнично-выбеленной дали. Тринадцать дней – Ичиго считает по почкам (голубям-ласточкам) за окном. Ровно тринадцать дней Огичи молчит. Пустой окончательно охрип от своего непрерывного молчания – он едва шепчет тишиной Ичиго на ухо; ухо опухло и покраснело, но пустого это совершенно не волнует – он молчит что-то жутко важное. Слайды на веках становятся всё назойливее и всё больше раздражают – Ичиго моргает лишь тогда, когда чувствует, что глазные яблоки вот-вот пересохнут. В остальное время он любуется горизонтом, находящимся от него в девяти метрах и двенадцати – плюс-минус один – ногтях (пустой измерял когда-то). Девятнадцать дней – Ичиго считает по листьям (голубям-ласточкам-почкам) за окном. Ровно девятнадцать дней Огичи молчит. Пустой больше не может молчать шепотом – теперь он рыба. Ичиго слышит, как шелестит сухая кожа на потрескавшихся губах пустого. Ему хочется провести влажным пальцем по этим губам, но он не может отвернуться от горизонта, потрескавшегося у самого плинтуса. Врачи наложили Ичиго на ухо компресс, сказав, что его продуло. О, да, подумалось ему – Огичи тот ещё сквозняк. Медсестра, накладывавшая компресс, принесла на подошве своей обуви небольшого паука, и теперь Ичиго, не обращая внимания на горизонт, следит за тем, как паук плетёт паутину. Еле-еле. Медленно-медленно. В самом углу безумия десять-на-десять. Врачи запретили не моргать. Двадцать пять дней – Ичиго считает по дождевым каплям (голубям-ласточкам-почкам-листьям) за окном. Ровно двадцать пять дней Огичи молчит. У него опухли губы и свело мышцы рта – лицо перекосилось. Ичиго видит это лишь боковым зрением – выпученные глаза, ссохшиеся ресницы, опущенный чуть ли не до середины подбородка левый уголок рта – он не может оторваться от рассматривания паука. Врачи пригрозили, что заклеят веки пластырем, если Ичиго сам не будет моргать – он их угроз совершенно не страшится. Страшится только слайдов. Они назойливые, тёмно-красные и мигающие (капающие). Горизонт не хочет прощать Ичиго его измену, а Огичи не хочет уничтожать тишину. Дела у Ичиго хуже среднего. Спасает только паук. Двадцать восемь дней – Ичиго считает по трупам дождевых капель, тонущих в чёрной земле за окном. Ровно двадцать восемь дней Огичи молчит. Ичиго нарисовал на бедре календарь и каждый день зачёркивает по числу – ждёт, когда же Огичи перестанет молчать. Дела у Ичиго хуже ужасного – он носит траур (пропаренный и белый) по пауку, которого придавило куском отвалившейся штукатурки. Ичиго думает, что горизонт насколько ревнивая скотина, что специально швырнул в паука штукатурку, и его совершенно не волнует, что штукатуркой швыряется выбелено-безумное небо. Ичиго обиделся на горизонт, поэтому теперь целыми днями смотрит на пустого – закатившиеся глазные яблоки, белок с сеткой сине-голубых капилляров, ресницы, почти приросшие к бровям, – поднимая съехавший уголок рта на его законное место. Он не знает, что творится с пустым, его всего лишь пугает тишина, смежная с капающими багряными слайдами. Врачи запретили вести календарь красными чернилами – Ичиго потерял много крови. Тридцать один день – Ичиго понял, что самая верная единица счёта – его собственные вены и артерии, так что теперь считает по ним. Ровно тридцать один день – май – Огичи молчит. Горизонт искренне просил у Ичиго прощения, убеждая, что это не он, и Ичиго его простил. Теперь он носит пропаренный и белый не-траур, думая о том, что с минуты на минуту, как это бывает обычно, Огичи заговорит. Он снова спасёт его, как спасал прежде: от ноября, напалмов и экзекуций. Ичиго думает, что глаза пустого вот-вот вернутся на место, уголок рта перестанет съезжать, а тонкие пальцы с оторванными ногтями начнут стирать с лица стекающее солнце. Ичиго уверен, что Огичи уберёт эти дурацкие слайды каким-нибудь способом, защитив его. Через пару часов приходит медсестра, чтобы снять с уха очередной компресс и сменить повязку на календаре (чёртовы красные чернила). Ичиго запоздало думает о том, что, кажется, ни он, ни Огичи ни разу не сдвинулись с места – рот пустого опять у самого его уха, с которого только что сняли компресс. И теперь Ичиго, кажется, слышит. У пустого, наверное, открылось что-то вроде второго дыхания – он опять оглушительно громко молчит. Ичиго отчётливо слышит, как в самое его ухо упирается молчаливое: «Вспоминай». Он окончательно заболел.