Чудовища его разума

***

Морган открывает глаза. Его мутит; мир вокруг плывёт, кажется неестественно блеклым и ненастоящим. Вихрь пронзительно-ярких воспоминаний, ужасных, но в то же время странно будоражащих, кружит голову почти до тошноты. Тело Дерри в его объятиях мелко вздрагивает. Первый порыв – вскочить, уйти прочь, чтобы снова в одиночестве уложить увиденное в голове, пропустить это через себя и отправить на задний план, в копилку воспоминаний, но Морган только крепче сжимает руки и утыкается лицом в темноволосую макушку. Обещал же не убегать, напоминает он себе. Переждав немного, пока пройдёт физическая дурнота, покаянно шепчет: – Прости, что так долго тянул время, мне следовало поторопиться… Сейчас я немного отдохну и сотру весь этот кошмар. Лучше уж потерять несколько дней из памяти, чем помнить такое. – Да, конечно… – голос Дерри звучит несколько напряжённо, но это и неудивительно: после повторного переживания подобного Ада сложно поверить в то, что от него можно так просто избавиться. Но всё-таки Морган беспокойно переспрашивает: – Что-то не так? Я клянусь, Дерри, ты всё забудешь. Может быть не сразу, но забудешь. – Но ты будешь помнить. – Ерунда, – Морган всего лишь бравирует, но очень рассчитывает, что получается убедительно. – Я же Дерини, со своей памятью мне будет проще справиться. Да и в любом случае, лучше так, чем тебе жить с этим. – Я бы смог… – начинает Дерри, но тут же неожиданно зло обрывает себя: – Хотя кому я вру! Вывернувшись из рук Моргана, он отползает в противоположный конец кровати, подбирается, подтянув колени к груди, и его взгляд пылает ненавистью, какую вряд ли кто-то за ним видел хоть единожды. И сложно сказать, к кому она обращена: к собеседнику, к Венциту или к самому Дерри. – Ты видел, но ничего не понял, – он швыряет фразы резко, отрывисто, желчно. – И не помогла твоя хвалёная проницательность. А у меня было достаточно времени подумать. Пытки – это всего лишь пытки, боль – всего лишь боль, это можно перетерпеть – или не вытерпеть и погибнуть. Ему это было неинтересно, слишком грубо и примитивно. Вместо этого он показал мне, кто я такой. Что я такое. Помнишь, что он сказал мне напоследок? “Мы же оба знаем, что ты вернёшься ко мне”, вот что! И он был прав. Он не просто входил в моё тело, понимаешь, он впечатался в мой разум и душу, он в моей крови, он отравил меня – не ядом в вине, а собой. Я до сих пор чувствую его в своей голове. И мне это понравилось, Морган, понимаешь – понравилось! Я хотел вернуться к нему, и не только из-за чар. Господь всевидящий, да я до сих пор хочу... Морган смотрит на него широко распахнутыми глазами, в буквальном смысле ошеломлённый волной бушующих в душе Дерри эмоций. Он одновременно поднимает ментальные щиты, не в силах справиться с таким напором чувств, и невольно вскидывает руку в защитном жесте, отшатываясь. Дерри тяжело дышит, выговорившись, и ещё какое-то время сверлит его взглядом, затем опускает голову, уткнувшись лицом в колени. Когда всё стихает, Морган осторожно тянется к Дерри, чтобы утешительно погладить по плечу, но тот отталкивает его. – Не совсем понимаешь, да? Тогда слушай ещё: то, что он делал со мной, сам и при помощи той твари, – это мерзко, противоестественно, отвратительно… Но когда я вспоминаю, то понимаю, что хочу ещё. Да я выть от отчаяния готов, зная, что больше никогда этого не получу! – он почти кричит. – Я почти ненавижу тебя – вас всех – за то, что вы его убили. И как же я ненавижу себя, Господи, как я себя ненавижу… – голос срывается в рыдание, а рыдание переходит в безрадостный надрывистый смех. Он не чувствует, как Морган трясёт его за плечи, шепчет что-то, вытирает слёзы с его лица. Замолчать его заставляет только сильная оплеуха, после которой в голове звенит, а перед глазами слегка плывёт. Когда притихший Дерри несколько раз смаргивает, его глазам предстаёт обеспокоенное лицо Моргана, который со страхом смотрит то на него, то на собственную повторно занесённую руку. – Да, – вдруг говорит Дерри. Это звучит почти как приказ, и Морган видит, как в потемневших глазах разгорается уже виденный им огонёк мрачного вожделения. И бьёт ещё раз – жёстко, наотмашь. Дерри мотает головой, рвано дышит, вздрагивает. Морган смотрит на него почти с ужасом, не понимая, что он сделал и зачем, когда его успело затянуть в кошмары чужого разума настолько, что он так легко подчинился их безжалостной ауре. Но ему не дают опомниться: обернувшись, Дерри хватает его за руку, торопливо придвигается ближе и прижимает его ладонь к своему паху. – Я даже благодарен за то, что ты дал мне возможность ещё раз пережить тот день, – хрипловато шепчет он, – но что ты будешь делать с этим? – Дерри сильнее стискивает запястье Моргана, гладит себя его рукой сквозь тонко выделанную ткань камизы. На него атмосфера воспоминаний подействовала иначе: он возбуждён и уже не может и не хочет этого скрывать. – Теперь ты видишь, что он из меня сделал? Я же говорил, что всё ещё хочу… Разве ты сможешь заставить меня снова измениться настолько, чтобы забыть это? В каком-то необъяснимом порыве Морган разжимает пальцы Дерри, неотрывно глядя ему в глаза, задирает подол его камизы и уверенно обхватывает пальцами напряжённую плоть. Дерри слабо охает, откидывается навзничь, раскинув руки, и в его беспомощной позе есть что-то такое, от чего Моргану раньше захотелось бы его обнять в порыве защитить, а теперь… Теперь же Морган понимает, что часть того яда, о котором говорил Дерри, передалась и ему, просочилась через увиденные воспоминания. Иначе чем объяснить то, что он сейчас делает, лаская чужой член так, как ласкал бы свой собственный? Чем ещё объяснить ещё до конца не оформившееся, но уже почти осознанное желание сделать с Дерри то, что с ним проделывал Венцит? Морган не может не думать о том, каково это – брать мужчину словно женщину, одновременно лаская его плоть рукой, каково – делать это жёстко и яростно, всецело отдаваясь страсти и не боясь повредить сильному мужскому телу, как иной раз бывает боязно повредить нежному женскому лону. Каково, наконец, впервые познать плотскую любовь с человеком, столь близким и дорогим духовно. Его заставляет медлить лишь смутное ощущение неправильности происходящего. Он раз за разом напоминает себе, что Дерри одержим, что делать это с ним – всё равно что с больным или бессознательным человеком, который не может сопротивляться. Но Дерри под его рукой так убедительно просит, так жарко стонет, так призывно выгибается, что противиться невозможно. Когда Морган поднимается на ноги, то ловит на себе жалобный и немного испуганный взгляд. – Я… – он запинается в смятении, но затем голос обретает какую-то ожесточённую решительность, а светлые глаза суживаются, глядя на Дерри пристально и цепко. – Я заставлю тебя забыть. Он раздевается спешно и немного суетливо, будто боясь передумать. Снимает пояс, долго возится с застёжкой верхнего платья, потому что пальцы вдруг становятся слишком неловкими, затем наконец отбрасывает его в сторону. Наклонившись, стягивает повседневную тонкую кольчугу, совсем недавно вернувшуюся на смену тяжёлому боевому хауберку. Отстёгивая с левого предплечья ножны со стилетом, он невольно вспоминает кинжал в руках Венцита и на несколько мгновений замирает. По расширившимся глазам Дерри он ясно видит, что их мысли об одном. Морган яростно встряхивает копной золотистых волос и отшвыривает клинок в сторону с таким омерзением, будто тот смазан мерашей. Нет! Достаточно и того, что перед внутренним взором снова и снова мелькают одни и те же образы: Дерри с широко раздвинутыми коленями; Дерри с сумасшедшим алчущим взглядом; Дерри, умоляющий брать его ещё и ещё. Достаточно и нестерпимой жажды поддаться сладостной отраве этих образов, и Морган не хочет, совершенно не хочет попробовать на вкус чужую кровь. – Тебе… не будет слишком больно? – слегка неловко спрашивает он, остановившись подле кровати. – Боюсь, у меня нет привычки носить при себе масло. Вместо ответа Дерри молча выпутывается из собственного нехитрого облачения. Усевшись на край кровати, помогает Моргану приспустить узкие кожаные штаны. А затем, склонившись, берёт в рот его член и принимается тщательно вылизывать, увлажняя и одновременно возбуждая ещё сильнее. Морган глухо выдыхает сквозь зубы. Да, какие-то из его женщин делали это более умело, но… ни одна из них не была Дерри, таким родным и любимым. И потому вид склонённой к его паху кудрявой головы вызывает одновременно и страсть, и нежность. – Так должно быть лучше, – смущённо говорит Дерри, отстраняясь и вытирая влажные покрасневшие губы. Поднявшись, он разворачивается к Моргану спиной; наклоняется, упираясь в кровать руками и расставив ноги. – Ну же?.. Если “так” и лучше, то ненамного, и поначалу Морган осторожничает – может быть, даже чрезмерно. Зато у него есть время как следует распробовать то, о чём не так давно даже думать было невозможно. И есть какое-то особое щемящее удовольствие в том, чтобы разглядывать на спине и плечах Дерри историю недавних шрамов и ссадин, а затем переводить взгляд ниже, где между поджарых бёдер туго ходит чуть блестящий влагой член, с каждым толчком продвигаясь немного дальше, будто постигая, насколько глубоко Дерри готов открыться. Но долго сдерживаться невозможно, и Морган постепенно даёт себе всё больше воли. Его движения становятся более отрывистыми, он задерживается внутри, чтобы потом плавно выскользнуть почти до конца и снова резко войти. И Дерри это явно по вкусу – в какой-то момент он шумно выдыхает, прогибается в спине и издаёт протяжный вибрирующий стон, однозначно говорящий: да, вот так – хорошо. От этого стона у Моргана перехватывает дыхание. Слышать столь откровенные знаки блаженства оказывается более чем приятно. Да что там – это напрочь сносит голову, и он забывает про остатки осмотрительности, полностью отпуская контроль над своим телом. И понимает: это именно то, что было нужно Дерри. И дальше Морган уже не церемонится. Он неистово вбивается в податливое тело – именно так, как ему грезилось. Он оставляет новые следы поверх синеватых отпечатков чужих пальцев на бёдрах, а потом ему приходится зажимать Дерри рот, чтобы хоть немного приглушить тягучие низкие стоны, и Дерри впивается зубами в его ладонь, прерывисто всхлипывая. Морган почти не замечает этой боли, а даже если бы и заметил… невелика цена. Чувствуя приближение разрядки, он вспоминает о том, что следовало бы позаботиться не только о собственном удовольствии, и, подсунув руку под живот Дерри, обхватывает пальцами его член. И оказывается, что тому недоставало лишь подобного прикосновения, чтобы излиться. Дерри отчаянно вскрикивает, его мышцы сжимаются, невообразимо туго сжимая плоть Моргана, заставляя того, в свою очередь, достигнуть вершины наслаждения. В момент ослабевшие руки уже не держат, и Дерри неловко заваливается поперёк кровати, и сразу же разгорячённое мужское тело придавливает его сверху, лишая всякой возможности пошевельнуться. Морган тяжело дышит ему в шею, вдыхая густой запах пота и любовной близости. И далеко не сразу находит в себе силы подняться и затащить Дерри на ложе, укладывая поудобнее. Дерри кажется совсем обессиленным, но его лицо сейчас выглядит более живым и умиротворённым, чем во все дни после его освобождения, будто терзавшие его демоны наконец отступили. Будто лорд-Дерини смог изгнать их лишь своей любовью и страстью. Морган знает, что это не так и что самое сложное ещё впереди. Он сидит на устланном коврами полу, привалившись плечом к бортику кровати и дожидаясь, пока успокоится бешеный ритм сердца, а разум немного очистится от блаженной неги. Его клонит в сон, которого за последние дни было слишком мало, но поддаваться нельзя: нужно покончить с делом раз и навсегда. И сейчас Морган настолько уверен в своих силах, что хочется рассмеяться от облегчения. Он-то боялся, а на деле… возможно всё. Абсолютно всё. Коснувшись пальцами шеи Дерри, Морган понимает, что тот действительно расслаблен и даже почти дремлет. Что же, это к лучшему: затуманенный дремотой разум не будет сопротивляться вторжению, и можно не тратить силы на усыпление. – Не беспокойся ни о чём, – тепло шепчет он, чувствуя ровное биение крови под кончиками пальцев. – Ты забудешь. Ты снова обретёшь себя, мой милый, верный Дерри… – Аларик… – вдруг сонно бормочет Дерри. – Скажи мне: то чудовище, карадот… Что это такое? Оно... действительно существует? Морган вздрагивает и лишь едва заметно медлит с ответом: – Я не знаю, Дерри. Никогда о таком не слышал. Спи. Пусть твой сон будет спокоен и светел. Почему-то кажется: будет неправильно сказать о том, что никакого чудовища-карадота не существует. Что это слово – лишь страшилка для юных и впечатлительных Дерини, якобы некое тёмное место, существующее в сознании каждого человека. Место, откуда приходят ночные кошмары. И… пожалуй, Морган больше ничего не хочет знать о тёмной стороне души Дерри. Соскальзывая в транс, Морган с дотошностью наёмного убийцы проходит по тяжкой болезненной памяти, изничтожая, вычищая и приглушая страх и страдание, отчаяние и безнадёжность. Он рассекает скользкие путы чуждой магии, въевшиеся в сознание Дерри, нашёптывавшие ему тёмные, недобрые желания. Он вкладывает в это исцеление не только свои магические силы, но и всю душу, самоё себя. Наконец он исполнит своё обещание, и от этого с сердца наконец падает груз, ввергавший его в бессильное уныние. В последнюю очередь Морган, не колеблясь, стирает самые свежие воспоминания Дерри, чувствуя лёгкую тоску. Но этого не должно было случиться, а значит, этому нет и не будет места в действительности. И когда Морган медленно выныривает из транса, он уверен: об их безумном спонтанном соитии не останется даже смутных сновидений. Дерри не просыпается, когда Морган ворочает его, одевая, а затем гремит кольчугой совсем близко. Зеркала нет, но Морган уверен, что даже после всех попыток привести в порядок свой собственный внешний вид, он выглядит неподобающе расхристанным и неприлично счастливым. О, впрочем, это несложно будет списать на сильное волнение… – Он заснул. Не будите его, – бросает он распоряжение, последним мысленным усилием устраняя из памяти караульных слишком недвусмысленные следы своего пребывания, которые могли быть замечены. И усталой, но твёрдой походкой удаляется в сторону королевской стоянки. Келсон должен узнать первым. Пряча детали за мысленными щитами и не скрывая широкой улыбки, Морган отчитывается: всё в порядке. В таком полном порядке, что и помыслить невозможно. Он не вдаётся в подробности, но говорит так убедительно, что даже у чуткого Келсона не возникает вопросов: — Я взял на себя смелость и очистил его разум от всего случившегося в Эсгаир Ду. Кое-что останется в его памяти навсегда, но худшее он забудет. Спустя несколько недель все это станет лишь смутным воспоминанием. [*] Но сам Морган не забудет. И никому не позволит даже коснуться этих воспоминаний, бережно упрятанных в самую глубокую сокровищницу его разума.