Душа моя рваная — вся тебе

— Надеюсь, ты не откажешься от своей любви. Как твой брат. Изабель улыбку натянуть не может, уголками губ нервно дергает. «Если бы ты только знала, о чем говоришь, ты бы не просила этого». Каленым железом сама бы выжгла, прижгла и кожу, и мясо под ней, и кости, и саму суть, лишь вытравить эту тягу, от которой нигде не спрятаться. Мариза обнимает дочь, а Изабель скулить хочется. Выть от боли и невозможности даже вслух произнести, что ее всю выламывает. Что мать совершенно неправа; ее брат как раз и отказался, это она все не может. Ее тянет в сторону его спальни, его кабинета. Туда, где еще пахнет им, где все напоминает о том, что когда-то его выкручивало от осознания того, что у них нет будущего. А теперь он отсутствующим взглядом мимо нее смотрит, изредка говоря, что у них с Магнусом проблемы, но он справится. А она задыхается. Вместо обещания матери только несколько раз кивает головой, пытается улыбнуться еще раз. И это у Маризы едва проступают слезы на глазах, а у Изабель макияж слишком идеальный, чтобы плакать. Но рыдать хочется именно ей. Взахлеб. Даже если бы и отказалась, то, наверное, нажралась бы как следует в каком-то баре, а утром проснулась в его кровати. С влажными еще волосами, в его футболке и с бутылкой воды на тумбочке. И за эту чертову правильность хочется ненавидеть его; да только она не может. Ни отказаться от этого, ни начать его ненавидеть. Изабель не ощущает себя дурой, когда в третьем часу ночи стучит в закрытую дверь, стучит в пустую комнату, с горечью ловит себя на том, что у Алека вообще-то есть парень, у Алека вообще-то серьезные отношения и он, наверное, сегодня с Магнусом в лофте. Изабель не ощущает себя наивной идиоткой, снимая туфли на своих здоровенных каблуках (от которых ноги болят до одури), садясь на пол у двери в его комнату. Кажется, вот теперь она и правда готова переступить через свою гордость, признаться, что скучает по нему и всему, что было. Кажется, вот теперь она на грани. Только его нет, никто не услышит, если она сейчас начнет выплескивать собственные мысли, выговариваться и наконец признавать то, что так боялась произнести вслух. Он бы спросил, поговорила ли она с мамой. Призналась ли в своей зависимости. И она бы, пожалуй, даже отвечала на эти его простые вопросы. А потом все равно сорвалась бы; вцепилась бы в него руками, пальцами, не отпустила. Просто не отпустила. Состояние, когда уже неважно, что бы он на это сказал. За последнее время Изабель Лайтвуд слишком сильно помотало и потрепало. В сон проваливается, пожалуй, ближе к утру. Всего на пару часов. Только Алек не возвращается, Алека все нет, а у Изабель мышцы от усталости ломит. Узкое платье содрать с себя хочется вместе с кожей. Она поднимается на ноги, в ладони сжимает туфель, спустя пару шагов вспоминает, что второй остался валяться на полу. У самой. Чертовой. Двери. Она не гребанная Золушка, ей не положен красивый хэппи-энд. Изабель подбирает второй туфель, каменный пол холодит ноги и пачкает капроновые колготки. Дверь в ее комнату закрывается тихо, язычок почти не щелкает. Пожалуй, отказаться — это где-то на грани самого-самого легкого и неимоверно трудно-неподъемного. Сидя задницей на кафеле ванной, почти не чувствуя горячую воду, смывающую косметику с лица, пот и усталость с тела, лак с волос, она не слышит несколько пришедших на телефон сообщений. Потом, спустя часов семь найдет пресловутое «Из, как отреагировала мама?» — и еще несколько дней будет избегать его. Наверное, надо несколько шотов текилы или окончательно разбитые другими чувства, чтобы ей снова хватило смелости признаться, что ничего она не забыла и не сможет забыть.