Коктейль для неудачников

      Старскрим уже привык и к сквознякам, гулявшим по башне, и к поскрипывающим перегородкам. Даже к тому, что, когда на город накатывали пыльные бури, его жилище дрожало и вибрировало, словно вот-вот рухнет. Они с Уилджеком лишь недавно восстановили коммуникации, а до этого подзаряжаться приходилось от портативного генератора, который так и норовил упасть и придавить крыло. Во время войны и не такие условия приходилось терпеть, и Старскрим ни на что не жаловался. Большинство кибертронцев ютилось сейчас в полуразрушенных кварталах. Конечно, и покосившаяся башня – далеко не самое безопасное жилье, но она осталась едва ли не единственным местом, где Старскрим мог побыть один.       Больше построек такой высоты не сохранилось. Башня возвышалась над Аяконом кривоватым когтем – часть опор давным-давно снесло взрывом, и она накренилась, но не упала. «Вот и ты вознесся на вершину», – сказал бы Мегатрон с иронией, если бы… если бы не исчез бесследно. Старскрим никогда не произносил «умер», но и надеждами себя не тешил.       Иногда он робко спрашивал себя: был бы возможен мир, если бы один из лидеров фракций остался жив? Возможно ли, чтобы сейчас на смотровой площадке стоял не Старскрим – а Мегатрон? Заключил бы Голдбаг мир с ним? Он ни разу не решился ответить себе, потому что привык быть честным – и честный ответ заставлял искру горько сокращаться.       Да, холодный воздух, зашлакованный мусором, наклоненный пол и вечные перебои электроэнергии не беспокоили его. Покоя не давал только вид из башни – царапал взгляд и заставлял скрести пальцами по смятым, наполовину вывороченным перилам. Старскрим потому и смотрел отсюда так часто: чтобы не забывать. Не забывать, каким стал Аякон: когда-то прекрасный, а ныне – напоминающий ржавую язву на корпусе возродившейся планеты. Не забывать, кто виноват, кто сбросил бомбу на эту самую башню, кто превратил город в руины, пытаясь выгнать автоботов из столицы. Не забывать, почему он пожал руку Голдбагу, когда тот ее протянул.       Этот мрачный вид – наследие их войны. В первые недели после перемирия он сковывал искру Старскрима ужасом: неужели, они смогут хоть что-то исправить? Они живут в трупе, который давно проела ржавчина. Они пытаются разжечь новую искру в дезактиве, как будто это поможет… Что если одичавший Кибертрон не зря так яростно рвется сквозь прохудившиеся городские стены, чтобы поглотить вернувшихся домой мехов – и уничтожить всякую память о войне?       Но Старскрим смотрел, жадно вглядывался в шрамы и котлованы, в до сих пор дымящиеся руины «Кимии», а потом спускался на несколько уровней ниже и начинал работать. Восстановление не обещало быстро принести плоды, но уже сейчас мрачный пейзаж прорезали расчищенные дороги и относительно светлые участки восстановленных зданий.       Они разрушали собственный мир на протяжении миллионов лет. Нельзя вернуть все щелчком пальцев. А вот погрузить обратно в хаос – легче легкого. И Старскрим еще понимал, когда причиной хаоса становились автоботы. Несмотря на все старания – искренние старания – Голдбага, не всех их удавалось контролировать. Он даже допускал, что нейтралы хранят на обе фракции слишком много зла, чтобы просто встать плечом к плечу и помочь. Но когда десептиконы расшатывали и без того хрупкий мир, Старскриму становилось действительно горько.       Мегатрон, наверное, нашел бы нужные слова сразу. Едва ли он допустил бы, чтобы к нему явился Праул с требованием унять Шоквейва и угрозой принять меры, если тот не замолчит. Но он согласился возглавить десептиконов, когда они попросили, и Праул прав – с тех пор за слова и действия Шоквейва именно он несет ответственность.       А с Шоквейвом всегда нелегко было говорить.       – Свет в тебе, – услышал он из-за спины традиционное формистское приветствие. – Ты меня позвал, Старскрим, и я пришел.       Выдохнув, Старскрим обернулся и глубоко кивнул, приветствуя гостя. Шоквейв умудрялся сиять всегда – даже посреди руин. Оставалось удивляться, как столько харизмы может воплощаться в мехе, унифицировавшем свой корпус в соответствии с религиозной философией формистов. Наверное, когда на тебя смотрит голубая в белизну, как оптика Праймуса, как давно погасшее – если вообще существовавшее – солнце Кибертрона, линза, невольно хочется тянуться к ней. А всегда ровный, с механическими нотками, голос вызывает трепет у тех, кто не так уверен в себе и своей чистоте.       Старскрим, например, не был уверен. Но еще он никогда не был верующим. В трактовке формистами мифа о Праймусе он не видел ничего более особенного, чем в любой другой религиозной концепции. Шоквейв был своеобразным реликтом прошлого, тех времен, когда секта формистов была невероятно распространена. Таких мехов – отличающихся друг от друга лишь размерами да максимально обезличенными деталями альтмода – часто можно было встретить. Они считали, что перестройка корпуса делает их совершеннее и чище…       Нет, конечно, они считали не так. Перестройка – лишь часть духовного пути, в котором сплетаются понятия социального равенства, важности функции и нравственной чистоты. Старскрим не отказывал формистам в праве на глубину, он просто мыслил иными категориями, и было бы неверно мерить всех по себе. Так или иначе, он уважал Шоквейва не за то, что он пошел по такому пути искупления, а за выбор: не скрыться в подполье, а встать на верную сторону в войне. Пусть не чтобы сражаться, но – чтобы вносить свой вклад. И вдохновлять собственным примером.       Вот только вдохновлять теперь нужно было не на битвы. Шоквейв как будто забыл за миллионы лет о том, что изначально утверждали формисты: ценность любой жизни, неприятие насилия, единство и равенство всех искр перед Праймусом… Конечно, он уже давно не был формистом. Секта исчезла сама собой, смятая войной, и немногие ныне могли объяснить, в чем именно речи Шоквейва шли в разрез с традиционными взглядами. Остался только символ – идеальная белая оболочка для искры, которая не может быть запятнана. Эмпурата.       За эмпурированными будут слепо идти еще очень долго, и еще дольше – рассказывать легенды об их чистоте.       Мегатрон однажды сказал, что Шоквейв никогда не остановится на чем-то одном, он всегда будет двигаться дальше, и каждый период – будь то исследование аутлаеров или внезапное ритуальное раскаяние – в глубине искры будет рассматриваться им лишь как ступень, ведущая к новому, еще более совершенному состоянию. К очередной смене мировоззрения. К истине, которую Шоквейв отчаянно ищет.       – Да. У меня есть просьба, – Старскрим улыбнулся.       Шоквейв в пару шагов преодолел расстояние до перил.       – Чем я могу помочь?       – Посмотри, – предложил Старскрим, – отсюда можно увидеть наш прогресс безо всяких таблиц и графиков. Мы укрепили южный участок стены, это обезопасило все ближайшие районы. Свиндл просчитал для меня затраты на работу в Роквуде. Если запустим ближайшую электростанцию и сможем проложить коммуникации, у нас появится еще один жилой квартал…       – Это большая работа, – Шоквейв наклонил голову – вытянутый шлем, с широким гладким фейсплейтом в форме ровного шестиугольника, ничего не выражающим. Белые антенны опустились назад. – Но когда стоишь внизу, этих сверкающих зон не видно, – добавил он, – нас окружает только темнота, заполненная следами насилия.       – Поэтому так важно иногда взглянуть с другой стороны, – Старскрим устало провентилировал и расправил крылья. – В восстановлении стены участвовали диноботы. А электростанция полностью на Уилджеке и его подручных, конструктиконы слишком заняты расчисткой космопорта…       – Я понял тебя, – перебил Шоквейв.       Он всегда говорил так – просто, четко, максимально ясно, своей прямотой заставляя Старскрима вздрагивать. Шоквейв будто требовал обращаться к нему так же – не маскируя приказы дипломатией.       – Могу я рассчитывать, что ты перестанешь сеять смуту?       – Значит, так ты это видишь?       Как мехи верят словам, произнесенным с таким равнодушием? Как проповедник может зажигать искры, когда никто не понимает, что он чувствует? Если таков идеал в оптике Праймуса, Старскрим готов был оставаться несовершенным до конца дней.       Мало в чем он был солидарен с Тарном, но мнение лидера ДЖД о Шоквейве разделял. Тарн бурно возражал против того, что офицерское звание носит религиозный лидер, хотя Шоквейв никогда не перегибал палку с проповедями, не смешивал дело и веру. «Его искра мертва, Мегатрон. Огонь чистой веры не греет, а жжет, и Шоквейв выжжен изнутри. Он с тобой, потому что не может принять идеологию автоботов, а также слишком упрям, чтобы отступить вместе с нейтралами. Он с тобой, потому что ты позволяешь ему искать и не задаешь вопросов. Не дай ему сжечь остальных».       Но Мегатрон имел свое мнение. Десептиконам требовалась научная поддержка, а Шоквейв хоть и возглавлял секту какое-то время, не потерял научную квалификацию. Логика распределения сил требовала, чтобы два специалиста работали в разных областях, к тому же, Старскрим большую часть времени проводил на фронте, а Шоквейв – в тылу. Вместе они почти не работали. Быть может, если бы Старскрим знал Шоквейва лучше… было бы проще говорить с ним.       – Я вижу новую правду, – Старскрим обвел рукой город, охватывая и бушующие за его стеной джунгли, – Кибертрон как будто чужой нам. Ты, должно быть, знаешь, что угодно Праймусу, Шоквейв… но не отрицай, что Кибертрону угодно растерзать нас на части.       – Это испытание.       Пришлось замереть, чтобы втянуть в себя воздух спокойно и не выдать раздражения.       – Все, что происходило в последние миллионы лет, было испытанием. Восстание Оптимуса, бунт Мегатрона, война и зов пустоты, пришедшей за нами. Нам по-прежнему приходится бороться, чтобы выжить, но мы наконец-то встали крылом к крылу. Даже я хотел бы верить, что Праймус привел нас к этому!       – Твое право, – проронил Шоквейв невозмутимо.       – Но это был не Праймус, – Старскрим вжал пальцы в перила. – Это был Прайм.       Антенны Шоквейва резко вздернулись, будто он уловил какой-то сигнал.       Старскрим опустил голову. Последние слова прозвучали глухо и вырвались против воли, но – ржа! – Шоквейв был мехом, рядом с которым почти невозможно было молчать.       Ослепительно-белая, ярко отражающая даже слабый свет, броня резала оптику, несмотря на то что попадала на периферию видеопотока.       – Он открыл Матрицу. Он начал перерождение. Возможно, он действительно хотел уничтожить всех нас. Нет, почему «возможно»? Он именно это собирался сделать.       – Никто не знает, что произошло, Старскрим, – напомнил Шоквейв.       – Голдбаг. Айронхайд. Родимус…       – Автоботы? – задумчиво переспросил тот. – Мегатрон не вернулся, а кому еще ты можешь верить?       – Даже если ты не хочешь верить автоботам, – твердо сказал Старскрим, встречая его взгляд, – то не можешь отрицать факты. Мегатрон не мог открыть Матрицу, это сделал Прайм, и Прайм вернул нам Кибертрон, – он поднял ладонь, мешая Шоквейву возразить, если тот вдруг захочет. – Это не искупает те безумные зверства, что он сотворил до этого, но без него мы, возможно, никогда бы не обрели дом. В этом есть жестокая ирония, правда? Он стал ведущей рукой – тем, кто вдохнул новую жизнь в целую планету. Разве это не абсурдно с твоей точки зрения? Разве не перечеркивает все, во что ты привык верить? – он развел руками. – Если воля Праймуса может реализоваться через одержимого жестокого тирана, неужели остальные автоботы не заслуживают нового мира? Да, им приходится учиться жить в нем, но и нам – приходится.       Старскриму нелегко давалось представлять, как мыслит мех, апеллирующий во всем к божеству, которое полагает верховным. Но Шоквейв смотрел сейчас в сторону – по крайней мере, Старскриму так казалось – и ничего не отвечал, так что, возможно, до него все-таки удалось достучаться.       – Нам приходится бороться с Кибертроном – всем вместе. Я знаю, что происходит внизу, Шоквейв, – добавил он негромко. – Дай Голдбагу время, прошу.       – Я подумаю о том, что ты сказал, – Шоквейв вновь повернулся к нему, обжег пронзительным сиянием линзы.       Это был не тот ответ, который Старскрим хотел услышать, но давить не стал. Они поговорят еще, если будет нужно.       – Спасибо.       В конце концов, если не преуспеет Старскрим, Праул запретит собрания, назовет публичные проповеди несанкционированными митингами и начнет выписывать штрафы и сажать в изоляторы. Но это – плохой путь. Старскрим надеялся, что Шоквейв услышал его и понял правильно.       – Если ты увидишь в действиях автоботов несправедливость – не выступай с этим на площади. Скажи мне. Я не оставляю ни одного сообщения без внимания…       – Не бери на себя слишком много, Старскрим, – услышал он от уходящего Шоквейва. – Ты мудрый мех, и Праймус дал тебе много сил, но даже Мегатрону не удавалось контролировать все в одиночку. Ты можешь быть любого мнения обо мне, но я молюсь за тебя и желаю тебе победы. Я надеюсь, она станет последней.       Старскрим перевел дух. Формулировка прозвучала непривычно двусмысленно. Ну, и шлак с ним. Шоквейв был тем еще участником только развернувшейся предвыборной кампании – непредсказуемым, агрессивным к соперникам и излишне категоричным. И слишком публичным, на взгляд Старскрима. Казалось бы, проповедник должен быть предсказуем, но на практике выходило иначе, и при этом не учитывать его влияние на кибертронцев было нельзя, особенно на нейтралов, еще помнивших Шоквейва величайшим гуманистом старого мира.       Все меняются, но не все готовы в этом признаться.       Старскрим усмехнулся про себя: ладно, они же не наместника Праймуса на Кибертроне избирают, просто – того, у кого сильнее всех будет болеть голова. Старскрим даже переживет, если проиграет выборы; хотя это и была его инициатива, он верил, что при любом результате они смогут восстанавливать цивилизацию все вместе. А на его стороне светлейший формист или нет – в сущности, без разницы.       – Спасибо, – повторил он, улыбаясь нешироко и вежливо.