Мой бог

      Наше с Гиацинтом бракосочетание должно было состояться около полуночи в самой чаще глубокого, древнего леса на горе в половине дня езды от спартанского дворца. Слияние душ было тем редким ритуалом, проводить который за всю историю мира доводилось, быть может, единицам, если еще не меньшему количеству. Этот ритуал предполагал скрепление вечными нерушимыми узами двух душ и только неравных душ. Бессмертного и человека. И ничто на свете не имело такой мощи, дабы разрушить сию нерушимую связь.       Я рассказал об этом Гиацинту. Рассказал, что после сакрального поцелуя, там, на поляне, усеянной незабудками, пути назад уже не будет. С того момента, как наши уста соприкоснутся — свяжутся и души в Гордиев узел, станут одним целым, и никогда, никто и ничего не сможет их разделить. Гиацинт навечно станет моим, а я навечно стану принадлежать ему. И мы всегда будем искать друг друга, тянуться в невозможности пережить разлуку, а в разлуке никому из нас не найти покоя. Даже если разум забудет о том, что сердце когда-то любило. Именно по этой причине обычай сей считался редким. Мало кто готов был настолько стать привязанным к кому-то. Мир еще от самого его создания и двух таких смельчаков сосчитать-то не сможет. Я объяснил Гиацинту, что если огонь любви его по какой-то причине погаснет, и царевич возжелает иного подле себя, так или иначе я буду нужен ему, и страдать он будет как без меня, так и со мной. Но Гиацинт на удивление спокойно ответил, что в таком случае для него ничего не поменяется. Наоборот. К моему удивлению царевич даже высказал свое недовольство: мол, почему мы не провели этот ритуал еще раньше. Тогда у Гиацинта уже давно была бы гарантия, что он не забудет своего воздыхателя после кончины в зловещем Аиде, когда костлявый Харон в тишине мёртвых перевезет его через реку забвения Стикс, стерев все мирские воспоминания, кроме одного — меня. Тогда я использовал последний свой аргумент в попытке отговорить возлюбленного, рассказав и о болезненности предстоящего процесса. Из двух смертных, решившихся когда-то на подобное, один испытаний не снёс и вскоре испустил дух, едва церемония подошла к концу. Тем самым он и своего любимого бессмертного обрек на горькие скитания и скорую погибель, не прожив с ним ни дня в качестве супругов. Я надеялся, что Гиацинт испугается и откажется, оставив себе шанс на свободу. Но Гиацинт сказал, что справится. И доля правды в том была. Что-то мне настойчиво подсказывало: царевичу ничего не угрожало. В конце концов, будучи богом прорицания, я доверился своему чутью, да и Гиацинт уже столько раз мне доказал, что способен выдержать многое. Я также предлагал ему сыграть тихую свадьбу. Или громкую. Любую. Хоть со смертными во дворце, хоть с лимнадами на болотах, лесными нимфами в лесу или на самом Олимпе — как угодно, с кем угодно и где угодно! Но это была бы всего лишь простая свадьба. Царевич уперто отказывался. — Если только ты не хочешь рисковать? — осторожно спросил однажды он, но я о своей персоне даже не заикался. Я мог отпустить Гиацинта. Однако себя от него — нет. Почто мне вечность без возлюбленного? И когда все мои доводы закончились, пришлось сдаться.       ***       Накануне вечером, когда спартанец ушел упражняться на мечах со своим учителем Периклисом — верным поклонником Ареса, я отправился передохнуть в Дельфы, в свой храм, где в самых глубоких подземельях царили любимые мною тьма и тишина, окутанный которыми я благополучно забывался своими грёзами. Я вновь незаметно юркнул в самый низ извилистых проходов, пока качающаяся наверху в терпких благовониях растрёпанная жрица довольно усмехалась в пустоту, зная о моем присутствии ровно так же, как и я знал, что она почувствовала того, кто наделил ее ценным даром. Я лежал в длинном зловещем коридоре, слушая ритмичное капанье воды где-то неподалеку, пока мой покой вдруг не прервал до боли знакомый голос, за которым я скучал всем сердцем и всей душой обижался так же сильно, как и вновь хотел его услышать. Лунный свет прорезал мрак, и вышла из него божественная Артемида. Мое лицо. Моя кровь. Моя сестра. Серебряные волосы струились по хрупким плечам, а голубые глаза, сверкающие словно звезды, едва поймав мой взгляд, стыдливо устремились вниз. Кто знает, сколько мы так простояли, окутанные холодным бледным светом. Артемида молчала, а я знал, что она просит прощения. Будучи связанными навеки прочной нитью, я ощущал ее чувства, переживал ее эмоции и читал все мысли, даже те, которые ещё не успели пронестись в ее голове. И я обнял богиню. Крепко, насколько смог, приятно чувствуя, как изящные, но сильные руки обвиваются вокруг моей шеи. А потом за спиной я услышал другой голос, тот, что был дороже мне всего на свете. Мягкий и уютный, словно журчание ручья, он добро заговорил со мной, пока я разглядывал лицо любимой матери, по правде ещё немного обижаясь: — Я только спрошу: ты простишь меня? И я невольно расплылся в улыбке, не смея более таить обиду. Лето обхватила мое лицо тёплыми ладонями, оставляя заботливый поцелуй на моем лбу. Я прижал ее к себе, спрятавшись в изгибе тонкой шеи матери и судорожно выдохнул, изо всех сил сдерживая слезы. *** — Ты счастлив с Гиацинтом. — может, это и был вопрос, но из уст Лето прозвучало утвеждением, когда мы сидели на холодном песке у ласково шумящего моря. — Да, мама, — обхватив колени, задумчиво ответил я, устремив свой взгляд куда-то за горизонт. — С ним я наконец обрёл свое счастье. — Хорошо, — облегчённо выдохнула Лето. Я перевел на нее пораженный взгляд. Но богиня улыбалась. — Для матери самое главное, чтобы ее дети были счастливы. — Но ты же была так против? — напомнил я, прищурившись и вглядываясь в спокойное лицо Лето. — Я пыталась тебя уберечь. Ведь он смертен, а твой удел — бесконечность. Что ты будешь делать, когда он умрет? Я отвернул голову, со вздохом вновь бездумно устремляя взгляд на лунную дорожку. Что я мог ответить? Да и отвечать, признаться, не хотелось. — Вначале я принимала его лишь за твое временное увлечение…ты ведь тоже так думал, хоть и сам того не знаешь. Но теперь, когда ты собираешься с ним соединить… Я не знаю, как мне потом смотреть на твои страдания. Я не знаю, чем унять твою боль. Я не знаю, как пережить твои слезы, — печально говорила Лето, и сердце мое неприятно сжалось. — Все, что я делаю, я делаю для вас с Артемидой. И если бы я только смогла спасти вас от всего плохого… — Но я сам выбрал этот путь, — ответил я. — Да, ты сам его выбрал, — согласилась Лето. — И надеюсь ты понимаешь, на что пошел. — Я не такой глупый, как ты думаешь, — усмехнулся я, ласково сжав ладонь богини. Мать терпеливо выдохнула, опустив голову и тем самым скрыв лицо за длинными темными волосами. Я понял, что эта идея ей вовсе не по душе пришлась, хоть и знала она о ней столь же давно, сколько и я сам. — Я люблю его, — пробормотал я, будто бы эти слова что-то способны были поменять. — Зевсу это не понравится. — мрачно произнесла Лето. ***       Я ждал его, как и обещал, на поляне, поросшей голубым цветом, в самой чаще тысячелетнего непроходимого леса ровно в полночь, когда праздник дня его рождения едва успел наступить. Окутанный ярким благодаря удачной охоте моей сестры лунным и звездным светом, я прислушивался к каждому шороху, готовясь вот-вот узреть любимого Гиацинта. Хоть я и видел, как царевич после полудня седлал своего вороного жеребца, дабы успеть к ночи прибыть в назначенное место, — все равно до последнего надеялся, что юноша одумается, осознает, как важна для него вольность души своей, свобода выбора, передумает и не придет. Я бы не обиделся. Я бы все равно остался рядом, как и всегда, пока царевич продолжал видеть смысл в моем пребывании подле него. Я нервно наматывал круги на поляне, то и дело, шумно вздыхая. И чем дольше длилось ожидание — тем больше меня трясло, а сердце колотилось так громко, что, наверное, стук его доносился до края Ойкумены. Молодые и светловласые, стройные и бледнолицие Клото, Лахесис и Атропос — повелительницы судеб, облаченные в полупрозрачные одеяния молочного оттенка, неподвижными и молчаливыми статуями гордо стояли на краях поляны под тенью старых дубов. Они послушно держали томящийся в их ладонях невидимый божественный огонь, лишь очами лишенными всяких эмоций наблюдая за хаотичными движениями златокудрого Аполлона. Так того требовал ритуал. Ведь только мойры властвовали над судьбой и только они имели силу связать воедино наши две души. И после вечности ожидания и бесцельного хождения по кругу я уже с радостью было собрался покинуть лес, решив, что Гиацинт все же принял верное решение, как вдруг неподалеку раздалось глухое ржание лошади, и вскоре из мрака ночи выбежал растрепанный царевич, остановившись примерно в тридцати шагах от меня. Не зная кто он, я бы подумал, будто предо мною бог. Красив безбожно в дорогом пурпурном хитоне, с несвойственными ему завитыми в спиральные локоны длинными прядями, что черными волнами распластались по плечам, — прекрасен, велик, и я четко помню тот момент, как влюбился в Гиацинта снова, но будто впервые. Яркой вспышкой, взрывом, от которого приятно вскружилась голова. Царевич молчаливо подошел ближе, уютно улыбаясь. — Готов? — ласково запустив пальцы в юношеские волосы, шепнул я, с любовью разглядывая освещенное лунным светом раскрасневшееся от спешки лицо. — Если только ты готов, — так же тихо ответил Гиацинт, коснувшись горячими устами моей ладони, словно бы она самая любимая на свете. Во имя Аида, если у меня еще и оставались сомнения, то они исчезли тот же миг. И я понял окончательно: не было и не будет никогда ни Аполлона без Гиацинта, ни Гиацинта без Аполлона. Мягко обхватив пальцами запястье возлюбленного, я подвел царевича к середине поляны, к коршуну, на чьем мощном стане блистала золотая чаша, где серым дымом неторопливо кружилось дыхание мойр. Вытащив из-за пояса нож с серебряной рукоятью, я глубоко разрезал свою ладонь, излив багровые капли прямо в чашу. То же проделал следом и Гиацинт, так по-человечески кривясь от неприятных ощущений. Когда дыхание судьбы смешалось с нашей кровью, я поднял кубок первым, глядя на казавшееся в ночи черное содержимое, наверное, целую вечность. Еще от силы минута — и от меня прежнего останется лишь имя. Еще мгновение — и я навсегда стану одним целым со смертным мужем. Вдруг осознать будущее стало так невозможно, так страшно, что мне показалось, будто бы сейчас я опрокину чашу на землю и, струсив, улетучусь в неизвестном направлении. Бог света. Бог прекрасного. Самый желанный и недоступный вот-вот навеки свяжет себя с кем-то?! Так может быть?! Вся прошлая жизнь вихрем пролетела перед глазами, и я осознал, чего боялся: изменений. Неизвестности. Я не знал иной жизни, а теперь меня ждал ее полный переворот. Я бросил беспомощный взгляд на Гиацинта, думая, что встречусь с непониманием, разочарованием или еще чего хуже — презрением в его темных очах, но Гиацинт, словно прочев как книгу все мои опасения, принял их и понял, ободряюще коснувшись теплой ладонью моего плеча. И я испил ровно половину из чаши, не оставляя себе возможности для новых сомнений. Гиацинт же, ни секунды не колеблясь, осушил кубок до конца, подавляя рвотные позывы. Я удивленно усмехнулся. Что же это, шутка Ананке? Бессмертного погрузить в сомнения, а человека наградить железной уверенностью? Тот же час, едва царевич проглотил последнюю каплю, невидимый огонь в ладонях стоящих позади нас мойр вспыхнул синим пламенем, чьи языки дошли в своей агонии до верхушек деревьев. Гиацинт, словно ребенок, восторженно уставился на сие зрелище, и в тот момент я готов был сложить весь мир у его ног. Но до завершения старой и начала новой эпохи в нашей жизни оставался лишь один, важнейший и страшнейший шаг, однако в то же время такой обыденный и незначительный, который влюбленные, не задумываясь, совершать могли по сотни раз в день. Гиацинт приник к моим устам своими быстрее, нежели я успел об этом подумать. И я бы размяк в давно забытых поцелуях, если бы тело мое не пронзила боль, пробудившая во мне желание отдаться на вечный ужас Тартара, нежели стерпеть еще хоть мгновение таких мучений. Тот момент я запомнил, словно в тумане. Помню, мне казалось, будто миллиарды острых ножей измельчают до песка каждый клочок моего божественного тела. Помню ощущение, как будто в меня залили раскаленную лаву, помню, как сгорал изнутри, умирал и возрождался снова, чтобы вновь сгореть и вновь возрадиться. Я проходил по сотни раз все жесточайшие пытки Аида, провел вечность в подземном царстве, хоть в действительности, как нам позже рассказали мои музы, длилось это лишь короткое мгновение. И помню слабо доносившийся до слуха моего безудержный крик и горькие рыдания Гиацинта. Я еще никогда прежде не слышал, чтобы он так кричал. Даже во время Олимпийских извращенных игр, когда царевич чуть не умер. Как и подобает истинному спартанцу, будущему правителю он всегда держал эмоции и чувства при себе, руководствуясь лишь хладным разумом. Но в тот момент он имел на это право. Я не сравнил бы эту боль ни с чем. И не мог себе представить, как бедное, слабое тело смертного могло с нею справиться, если бог едва держался. Но все вскоре закончилось.       Может быть, тогда мы и вправду умерли. Иначе как объяснить каждую клетку внутри меня, вздохнувшую заново, свободно, чисто, словно вновь родилась? Я пролежал на холодной, твердой земле, пока с очей не сошла пелена, и все размазанное вокруг не приобрело былые ясные очертания. Тогда я тут же бросился к Гиацинту, бездыханно растянувшемуся рядом. Стоило мне только дрожащими пальцами убрать закрывавшую его лицо длинную прядь, молясь всему на свете лишь об одном, Гиацинт распахнул темные глаза, жадно вдыхая ночной воздух. Живой. И я, не ожидая от себя, безудержно рассмеялся, покрывая поцелуями все лицо царевича. — Мой супруг. Мой супруг! — все громче и громче хохотал Гиацинт, охотно поддаваясь моим ласкам. — Мой супруг…супруг… — как зачарованный, повторял я шепотом вновь и вновь, поглаживая нежные щеки возлюбленного. — Боги…как ты себя чувствуешь? — Я чувствую, что хочу тебя, — внезапно заявил Гиацинт, одарив меня томным взглядом. И прежде, чем я успел осознать произнесенные юношей слова, Гиацинт, приподнявшись на локтях, впился в мои уста требовательным поцелуем. И я вознесся на Олимп счастья. Мы занимались любовью ночь напролет, и это была самая лучшая ночь в моей жизни. Я никогда не испытывал ранее столь острых и ярких ощущений даже тогда, когда спал с Гиацинтом. Может, то последствия ритуала или долгого воздержания, ведь я уже и не помнил последней близости с Гиацинтом, не смея более и мечтать о ней когда-нибудь. Но, боги, это было так ново, так болезненно приятно, и если я не умер во время слияния душ, то определенно сделал это, когда любил царевича. Я взлетал все выше и выше в каком-то сладострастном тумане, дальше края света, дальше звезд и, сгорая от огня любви, поглотившего мое тело, мой дух, мой разум, я невесомо падал в пучины бездны, буква за буквой забывая даже собственное имя. Пока в конце концов не забыл его окончательно и, достигнув пика, не отдался в объятия тьмы глубокого царства Морфея.