До свадьбы заживет

Акварель. Димка, в одних боксерах, сидит по-турецки, обхватив плечи руками — под тонкой кожей мускулы напряглись, изящные лодыжки перекрещены. Эльфийский принц — точеное лицо и сила. Гор водит мокрой кисточкой по бумаге, а хотелось по широкой спине и не кисточкой, а всей кистью. Кистью руки, разумеется. Ощутить тепло и гладкость плеча и почувствовать, что это чудо живое и свое. Нет, ничего такого. Просто прикасаться стало до нелепого трудней. Как будто воруешь. Друг всё такой же, и ты не изменился, а прикосновения совсем другие. Иногда невыносимо хочется вжаться в него, стать его частью, лицом к лицу постоять неподвижно, обнимая. И… чтобы он обнимал тоже. Как глупо. Почему так мучительно неловко стало отпить из его кружки, коснуться того места, которое только что покинули его губы? Что за чертовщина творится с ним, с Игорем, когда он просто прощается с другом — на ночь всего, завтра увидятся, а уходить не хочется совсем? А в тот раз, когда они заснули вдвоем на диване, и Гор проснулся первым? Димка спал, а он украдкой, не касаясь, обвел контур щеки и скул. Вечером нарисует их пастелью. Что с ним творится? Что? *** Он и сам не мог сказать, когда осознал то, что бродило в его голове месяцами. Да, именно месяцами. Не годами же? Димке, как и всем пацанам в его возрасте, снились эти сны, и смутные образы, что мелькали в них, всегда были… ну, черт! Образ — он и есть образ. Кто-то горячий, обнимает, прикасается, что-то еще происходит, потом ты просыпаешься — а простыня мокрая. И то, что этот «кто-то» непременно светловолосый, вообще сомнению не подвергалось. С Гором они о таком не говорили. Чего тут обсуждать? Обычное дело… Дело перестало быть обычным, когда снов стало не хватать. Они становились подробнее, ярче, и настало время, когда Димка трогал себя уже наяву. Сначала хватало пары простых движений. Потом за закрытыми веками вспыхивали картинки — немного размазанные и статичные. Что на них было, сейчас и не вспомнишь, но что-то очень-очень родное, близкое, нестыдное и всепонимающее. Этому родному, когда картинки стали чем-то вроде кино, несложно и совершенно правильным казалось признаться, что ужасно хорошо, если сделать вот так. И так. И вот так, да, только быстрее. Он близкий, не осудит, не посмеется и уж конечно сделает, как ты хочешь, как тебе сладко. Потом в снах стали мелькать те самые светлые волосы и гладкая кожа. Неясно, кем был тот человек, но без него ощущение напряжения, острого наслаждения, полной разрядки и неги не наступало. И вот уже какое-то время назад Димка соединил сны и реальность. А она была странная и никуда не годная. Тот, без кого желание не приходило и не скручивало в одуряющий оргазм, был рядом. Так близко, что и придумывать ничего не нужно. Просто смотри, и вечером, когда ложишься, вспоминай мимолетное движение головой, мягкую улыбчивую складку губ — вот тогда и накроет то возбуждение, которое выворачивает тебя лицом в подушку, а руки заставляет двигаться быстрей и жестче, а потом жаркое, до звездочек упоение, и ты лежишь сонный и размякший. Но самый кайф, это покой после, когда уже схлынуло и хочется просто полежать в обнимку, представить, что друг тут, с тобой и ему хорошо оттого, что хорошо тебе, и тесно переплести пальцы, и кожа к коже… и легкие сны — одни на двоих. И, наверно, поэтому легко и просто было раздеться перед Гором, когда он делал свои наброски — разве он не делал и большего в мечтах? И внимательные взгляды, которые Игорь бросал на него, а после уверенными движениями наносил линии на ватман, потом можно было представлять, как те самые, от которых хочется обнять, и щека к щеке… И никак не сказать другу ничего из того, что чувствуешь. Не потому, что оттолкнет, нет. Гор не такой! Но не обидится ли он, что Димка на него… и не выговорить вслух… кончает? Станет ли это тяжелым грузом для него — невозможность дать то, что так необходимо другу? Гор не бросит, может, даже… черт… поможет. Не в том самом смысле, а просто отрубит для себя другие контакты. А вот этого Арсенин позволить себе не мог никак. Занять чужое место в Игоревой… сейчас, сейчас, надо только решиться и сказать… постели, это значит лишить друга выбора. Насовсем. И эта чертова джакузи! Сколько можно вспоминать… *** Эдик, отпихивая настойчивого Варфоломея ногой, резал бутерброды. Варфоломей коротко взмявкивал и намекал, что вон та парочка креветок в качестве взятки вполне подойдет. — Не выпрашивай, — сказал Эдик, — у тебя диета, забыл? Скоро корма в двери пролазить не будет! Варфоломей тряс мордой и всем видом показывал, что с кормой у него как раз всё в порядке, а вот с кормами… и делал закапывающее движение лапой у своей миски. — Перебьешься, — отозвался бесчувственный Эдик и понес поднос в спальню. Варфоломей на секундочку задумался, попытался сделать вид «ну и плевать», но не выдержал и, распушив хвост, с надеждой ломанулся вперед хозяина, с подлым расчетом остановившись под ногами прямо перед дверью. Замешкавшийся топот десяти котокилограммов многоопытный Эдик просчитал сразу. — Брысь, — сказал он и, ловко обойдя лохматую морду, вознамерившуюся торжественно-важно впереться куда не звали, быстро закрыл ногой дверь. — Морские канапе, — объявил Эд и поставил поднос на стол. Но Дим молчал, и только какой-то лист бумаги дрожал у него в руках. Пока любимый блонд шуршал на кухне, Вадим, от нечего делать, полез на полочку, где лежали комиксы и старые журналы наподобие «Нэшнл Джиографик». Среди них затесалось еще какое-то глянцевое издание без обложки, откуда торчал слегка помятыми углами лист ватмана. Варфоломей издал негодующий звук. Из-за двери одуряюще пахло огурцами и креветками, и он этого так просто не оставит! Коротко взвыв, кот лбом надавил на дверь. Дверь не сдавалась. — Ты чего? — Эд недоуменно смотрел на сжавшего зубы Дима. — Что случилось-то? — Со мной ложишься, а дрочишь на него? — побледневший Вадим сунул под нос растерявшемуся Эдику рисунок. — Да какое там… просто… — забормотал тот, не зная, что сказать. Про голого Димку он напрочь забыл, да и вспомнив бы, наверное, не выбросил. — Красиво же… — Красиво? — Вадим сощурил восточные глаза. — Думаешь, я его не узнал? Димочка твой! — Да с чего мой-то? У него парень есть! Это он и малевал! — И тебе подарил? Хорош «его парень»! — Ну чего ты? — почти жалобно отозвался Эдик. Непонятно с чего он чувствовал себя виноватым. — Ничего он мне не дарил! — А мазня эта у тебя откуда? — Случайно… — Случайно что? Вот не подготовишь вранье — волей-неволей вылетает правда. — Взял. — Откуда? — Из рюкзака… — Своровал? — Чего сразу «своровал»? — А как это к тебе попало? — Он на полу валялся в раздевалке, ну я и подобрал. — Валялся? — скептически хмыкнул Дим. — А чего ж не отдал сразу? Эдик, горестно вздыхая и отводя глаза, молчал. Варфоломей хвостом чувствовал, что за дверью не едят. Значит, шанс забрать свою долю креветок все-таки оставался. Кошак крутился вокруг, сделал еще одну попытку толкнуть зловредную дверь. Заперлись, собаки этакие. А пахнееет… кот истошно замяукал, но собаки за дверью тоже повысили голоса. Это они нарочно, чтобы его, Варфоломея, переорать. — Вот вернешь, тогда и поговорим, — Дим решительно вышел из комнаты, протопал в коридор и стал обуваться. — Как я верну? — Из рук в руки. — Я не смогу! — Значит, всё, — Вадим сдернул с вешалки куртку. — Как «всё»? — Эдик, чувствуя приближение катастрофы и не зная, что делать, растерянно смотрел на своего парня. — «Всё» и значит «всё». Вертихвостов я еще не терпел, — и Вадим ушел. Совсем — с ужасом понял Затонский. Если вспомнить, с каким отвращением он про тех двоих говорил — не вернется. На фоне этого — отдать паршивый рисунок как нефиг делать. Новенькую многоэтажку на берегу моря знал любой дурак, а квартиру он записал где-то в дневнике. Выхватив из сумки дневник, он стал судорожно его перелистывать. Есть! Квартира 34. Вроде не так уж далеко переселился Березовский, но добираться страшно неудобно — никакого прямого транспорта. Ничего, он и с пересадкой, двумя маршрутками доедет. Эдик мгновенно оделся, в запале забыв шарф, и помчался на остановку. А чтобы выкинуть к чертям изображение, ему даже в голову не пришло. А Варфоломей, довольно урча, дожирал на столе бутербродики. Вот что значит настойчивость. Ну и толика удачи, конечно. *** Березовский открыл дверь самолично. Белобрысый держал в руках кружку с кофе и удивленно смотрел на взмыленного одноклассника. — Случилось что? — он посторонился, пропуская Затонского в квартиру. — Ничего не случилось, — Эд пихнул ему в руки ватман рисунком вниз. — Забирай, — и вознамерился смыться. Игорь недоуменно перевернул бумагу. И застыл. — Откуда?.. А ну стоять! Затонский, пыл которого уже угас, слегка струсил. Вот еще объяснять сейчас… — Нашел, — коротко сказал он и попятился на выход. — У меня в вещах шарился? На шум в коридор выглянул Димка. Коротко глянул на ватман — ничего особенного, что за вопли? Игорь, не глядя, протянул ему кружку с кофе, и Эд задницей почувствовал, что сейчас его, Эдика, возможно, будут бить. — С чего шарился-то? — ушел он в глухую оборону. — У тебя выпало из рюкзака! Я забыл вернуть сразу! Летний набросок был закреплен в планшете, в самом низу, это Гор точно помнил, и уж никак не мог «выпасть». — Кому показывал? — не хватало еще, чтобы народ это ню рассматривал. — Да что ты разошелся-то? — Димка пожал плечами. — Не выкинул же. Эд, кофе будешь? — Не, я пойду! — и Затонский, облегченно выдохнув, выскочил в подъезд. — Дел много, спасибо! — крикнул он от лифта. Лифт был занят, и чтобы не проводить здесь и лишней минуты, Эд помчался вниз по лестнице. Игорь стоял в коридоре, раздумывая, и вдруг сорвался и выскочил из квартиры. — Ты куда? — Сейчас! Вот так повезло, не успел захлопнуть дверь, как открылись двери подъехавшего лифта. Сбежав с десятого этажа, Эдик никак не ожидал увидеть внизу поджидающего его Березовского. — Ты чего? — с опаской спросил он, неужели все-таки будет бить? — Даже спрашивать не буду, что ты делал с Димкиным портретом, меня сейчас интересует: тогда, в восьмом классе, то признание в туалете для него было? — Чего пристал? Ты б еще вспомнил, что в детском саду было? — Я с тобой в один детский сад не ходил, — холодно ответил Гор, двигая плечами и разминая пальцы. — Что ты хочешь? Мне нет никакого дела до Арсенина. — Давно ли? — И вообще я с парнем встречаюсь, студентом, м-между прочим. И сделал маленький шаг к двери. Не двинет? — Неужели? — Ужели! И отвали от меня, — Эдик вскинул голову. Пусть Березовский не думает — он не боится! Игорь молча смотрел на Затонского. Тот тоже посверлил его пару секунд взглядом, развернулся и вышел. Пронесло. Теперь к Диму. *** Сложив руки на груди, Эдик демонстративно дулся. И уже минут пять, как он стоял на кухне у ревнивого Вадима и, глотая голодную слюну, гордо отказывался от вареников с вишней, коварно подсовываемых под самый нос. Пусть знает, пусть раскаивается, а Эдику его подношений не надо! Такие канапе сделал! С креветками! Сам свои вареники жуй. Эдик дернул плечом, скидывая ладонь, настойчиво гладящую и притягивающую к столу. Ну вот, опять. Озабоченный придурок со своими губами. Ну, в шею-то зачем? Знает слабое место, гад. Губы путешествовали по подбородку, обрисовали скулы, легонько коснулись губ… А, черт с тобой, валяй, тащи свои вареники! *** — Я так и не понял, ты куда бегал, за Затонским, что ли? Игорь хмуро пожал плечами: — Пошли на кухню, я так и не попробовал торт, который твоя мама передала. Залив себе и Димке еще по пакетику маккофе, Игорь порезал передачу на аккуратные куски и сел за стол: — Помнишь, ты мне на Новый год кое-что пообещал? Дима вопросительно посмотрел на друга. — Ну, ты сказал, что тебе кто-то нравится и ты через месяц расскажешь. Месяц прошел, даже больше. Димка напрягся. Что делать-то? Действительно, было дело, пообещал, но не готов он к таким признаниям, да и не будет никогда готов. Он оглянулся, но безжалостный Гор спокойно сказал: — Дома нет никого: мама на работе, Дашка у подружки, а отец неделю назад в рейс ушел, что тебе, в общем-то, известно. Димкины глаза потемнели, на лице появилась обреченность, и это было так больно видеть! Как Игорь ни мечтал, чтоб Димка сказал, что нет ничего уже, все прошло, но понимал, что это не так, иначе друг бы не мучился сейчас, не зная, как подобрать слова. И это было больно, очень. И как Гор ни хотел бы сам быть предметом Димкиных воздыханий, он готов был и дальше запирать свои чувства и изо всех сил помогать другу, лишь бы тот был счастлив. Дима смотрел куда угодно, только не на Игоря, даже на окно оглянулся через плечо. Взгляд блуждал по кухне, а внутри все холодело от страха: вот скажет он сейчас всё Гору, тот не пошлет его, конечно, но не встанет ли это признание между ними, не будет ли верный друг чувствовать себя обязанным быть рядом, связанным этими словами по рукам и ногам? Не лишит ли он его выбора быть с кем-то другим? А утаивать он тоже не имеет права, не должно быть от друга секретов. Хотя Гор и сам тут не безгрешен: частенько у него бывает этот взгляд в никуда, задумчивый и обреченный одновременно. Что-то гложет его, но он все отрицает. Так, может, и самому плюнуть на всё, притвориться, что нет уже ничего, было что-то несерьезное, да прошло? Но это нечестно, к тому же все равно долго скрывать не получится. Разве сможет он не выдать себя когда-нибудь взглядом, прикосновением? Не просто дружеским, а тоскливым, заполненным мечтой о большем. Как же тяжело смотреть на Димкины метания! Что так сильно мучает его? Неразделенная любовь? Да разве может хоть кто-то не влюбиться в него? То, что это парень? Разве что… Игорь чувствовал, что его сердце вообразило себя на американских горках: то падало куда-то в пятки, то поднималось и билось в горле. И он не выдержал, вытянул руку, обхватил похолодевшие пальцы Димы и легонько сжал их: — Скажи уже. Арсенин посмотрел на их сплетенные руки, стиснул крепче в ответ, слегка улыбнулся и, глядя в встревоженные глаза друга, спросил: — Помнишь рисунок с любовным признанием в туалете в школе на День святого Валентина, пару лет назад? Гор удивился, вот бывает же! Как все-таки хорошо работает информационное поле Земли, не успел он несколько минут назад спросить про эту картинку у Затонского, как уже про нее говорит Дима, и если б не знал он точно, что его не было с ними на первом этаже, то подумал бы, что он слышал тот разговор. Игорь усмехнулся: — Помню, конечно. — Ну… я знаю, что это ты рисовал и писал. Тебе еще тогда Затонский помогал. Гор уже открыл рот, чтобы сказать, что это Эдик его уговорил, хотел какому-то парню признаться. Хотя… какому-то… Ясно какому! Диме и предназначалось, кому ж еще. Но Дима тут же продолжил: — Я знаю, что оно было для меня, конечно, два года уже прошло, и, возможно, оно уже ничего не значит, но… — Дима словно с обрыва спрыгнул, — я тоже. Игорь пытался собрать в кучу разбегающиеся мысли: значит, Димка все знал, интересно, откуда? Неужели Затонский ему рассказал? — Что тоже? — Ятожетебялюблю. Гор непонимающе смотрел на друга. Что это он сейчас сказал? Завертелось перед глазами, миллион вопросов в голове, сердце как сумасшедшее забилось в горле. Ведь ему не послышалось же, нет? — Дим… — Гор вцепился свободной пятерней себе в волосы, а друг замер, не отводя глаз и только нервно сглатывая, — этот рисунок, его не… черт, я не о том. Подожди. Башка кругом… я… блядь. Ты всё это время… не о… ты обо мне говорил? У Димки задрожали ресницы, но взгляда он не отвел. — Гор. Я. Тебя. Люблю, — тихо и твердо произнесли его губы, а брови мучительно свелись к переносице. Та самая складочка — сколько раз он рисовал ее! Игорь сморгнул и перевел взгляд. Глаза в глаза. Потянул его ладонь к своей груди. Прижал. И потянул его пальцы к губам. И поцеловал их, каждый по очереди. И шепнул в них — в до боли родные пальцы — шепнул, словно шагая в ту же бездну, в которую летел сейчас самый дорогой на свете человек: — Я тебе это тоже хотел… сказать. Давно. Б-боялся. Дурак. Болезненное напряжение и тягостная мука признания вырвали из груди Димы истерзанный вздох, и он, опустив голову на руку, лежавшую на столе, плотно сжал ресницы, боясь расплакаться, но прозрачные капли, не спрашивая, хочет он того или нет, потекли из глаз. Игорь сорвался с места и как-то сразу очутился у ног Арсенина — не выпуская любимых пальцев из одной руки, он второй обхватил колени своего, точно теперь уже своего парня: — Димка… ну ты чего? Ведь хорошо всё? Хорошо же? Друг повернул голову и серьезно спросил, недрогнувшим голосом, не вытирая дорожки из слез: — Гор. Ты ведь не из жалости? Березовский отчаянно и убедительно замотал головой: — Нет! Ты что? Я же тебе врать не умею, сам знаешь… Просто камень с души у обоих. В дверь позвонили.