От тщеславия к безумию

Огромный кулак очередного пустого, громко взревевшего в своей первобытной ярости, устремился к голове по его мнению слишком уж верткой букашки, белого пятна на еще более белом фоне песка, подловив арранкара со слепой стороны и снеся ничтожно малое по сравнению с его собственными размерами тело далеко вперед, опрокидывая навзничь… «Проклятье…» Белоснежная, словно обглоданная начисто кость, поверхность мертвого песка окрашивается алыми следами крови, его крови… Длинные, не складные руки сгибаются в локтях, впиваясь пауками ладоней в белый песок, зарываясь в него длинными пальцами и сжимая в кулаках до белых костяшек. Взгляд единственного глаза заволакивает кровяная дымка, но он не сдается, он никогда не сдавался, грудью принимая на себя все удары судьбы никогда не избегая их. Многие могут назвать это слабостью, но для Октавы слабостью было бы позорное бегство. Он всегда хотел умереть в бою, найдя противника достаточно превосходящего его по силам… Тонкие губы изогнулись, обнажая яростный оскал двух рядов идеально ровных зубов, сейчас тюрьмой сдерживающих яростный крик его истинной, звериной сущности глубоко внутри. «Ну же! Давай! Вот он я, чего ты медлишь?!» Он был готов умереть, пожалуй, даже желал этого, но дорогу руке пустого преградила она… Выглядя не лучше его самого, израненная в схватке с собственным противником, но продолжая двигаться в бою с той непринужденностью, что достойна истинной Терцеро. Черные ромбы готической тройки ее татуировки, видные в рваном разрезе от когтей пустых на ее спине, так и запечатлелись в его взгляде, словно вырезанные на подкорке воспаленного сознания, сводя его с ума под вопли умирающих вокруг пустых… «Почему?! Почему, почему, почему твою мать?! Я должен был умереть в бою, сука, почему ты мне не позволила этого сделать?! Черт бы побрал эти твои сопливые бабские принципы, Нериел, ненавижу!» «Ненавижу!» — единственное слово, мысль, набатом раз за разом повторяющееся в его голове, сводя с ума… Схватившись за собственную голову обеими руками Октава согнулся на земле, упав на колени и безжалостно давя, беспощадно впихивая обратно в собственную глотку отчаянный крик, рвущийся на свободу из глубин его черной души, теперь уже ничем не напоминая ту гордую фигуру, что еще недавно была готова грудью встретить свою смерть. А в затуманенном безумием взгляде так до сих пор и стояли черные ромбы татуировки на холсте нежной даже на вид кожи… Она двигалась впереди, легко и свободно, словно и не было чужого боя, а сама она не была в крови, отчасти являющейся кровью ее собственной. Она что-то говорила, с той, какой-то поистине детской беззаботностью, что была ей так свойственна, в своеобразно яркий контраст с его собственной хромающей походкой. Она не видела ни плескавшегося в глубинах фиалкового глаза океана всеохватывающей ярости, ни того безумия, что дрожью коробит все долговязое тело Октавы при каждом ее слове, при каждом, неизменно легком, её касании земли… «Ненавижу…» ***** Поймать нумероса, доставляющего ужин в покои Терцеро, в отсутствие её фракции, не составило для него особого труда. Как и отвлечь пустого, по счастливому стечению обстоятельств оказавшегося девушкой, увлекая, приподняв одной рукой скрытое под остатками маски лицо повыше, к своему, в то время как ловкие тонкие пальцы второй опустошают отданный ему Заэлем пузырек в её стакан… Теперь — это должно сработать… Он ждал не долго, стоя за дверью и внимательно, до напряжения, вслушиваясь в то, что происходило в комнате, сейчас отделенной от него стеной, пока, наконец, его слуха не достигло тихое, быстро слабеющее «[u]-Ой…[/u]» погружающейся в беспамятство пустой. Джируга уже в комнате, а на устах — торжествующая улыбка… Подобно змею он скользит назад, за нее, длинными руками придерживая ослабевшее бесчувственное тело, не давая упасть безжизненным кулем. У него получилось, он не скрывает радости осознания собственной победы, еще бы — теперь она — вся без остатка в его власти. Его ладонь скользит по нежной коже её шеи, отбрасывая изумрудную прядь волос с груди на спину и опускаясь ниже, к застежке, как и всегда, белоснежной формы, а намерения Октавы угадать не составляет особого труда… Нащупав тонкий язычок замка с явным предвкушением, тянет его вниз, распахивая плотную белоснежную ткань и тут же одергивает руку, будто бы обжегшись, замирая, потрясенно глядя на окровавленные слои бинтов, туго охватывающие тонкое женское тело от груди и спускающиеся еще ниже, теряясь где-то уже ниже талии, практически сплошь покрытые красными пятнами сочащихся кровью ран. Он слишком хорошо знал, как именно получены были эти раны и сейчас, глядя на безмятежное и даже какое-то умиротворенное лицо спящей, он был не в силах что-либо сделать, так и сидя на полу позади нее, прижимая к себе безвольное тело… В груди предательски защемило, а взгляд единственного глаза устремился в сторону, словно стыдясь… «Что? Что я делаю? Какого хрена я творю? Почему, я должен ее убить, но сейчас — не могу и пошевелиться… Почему?!» Холодные тонкие пальцы его руки накрыли лицо одноглазого Эспада, стекая с него вниз, прохладой своих прикосновениями словно отрезвляя, вот так вот легко стягивая с него всю ненависть и злость… Тошно… Не от вида или специфического, оставляющего горький вкус металла на языке, запаха крови, а от осознания собственной беспомощности рядом с ней, не имеющей никакого сопротивления… «Боже… Какой же я, сука, идиот…» Взгляд единственного глаза вновь опустился, рассеянно скользя по запятнанной кровью поверхности бинтов, с трудом давя странное копошение где-то в собственной груди, отчего-то сбившийся с нормального ритма пульс, бьющегося сейчас в бешенном танце сердца. Совсем по человечески… Выдохнув, словно выпуская из себя воздух, а вместе с ним и накопившуюся ярость, тихо, боясь потревожить её сон, он склонился над столь хрупким на вид женским плечом, не имея сил удержаться и неожиданного для самого себя со всей доступной ему нежностью коснувшись тонкими губами её ключицы, на секунду утопая в нахлынувшем потоке ощущений… Ни с чем не сравнимый вкус её прекрасной, нежной кожи, и запах, который, верно, теперь он никогда и не забудет… «Нериел…» ***** Октава торчал здесь, казалось было, уже вечность, пряча собственные ладони в складках хакама с тем отстраненно-скучающим видом, что заставлял снующих мимо него нумеросов невольно ускорять шаг. Оставаться в поле зрения скучающего Октавы надолго не хотелось никому… Ему было все равно, мысли ленивым потоком спокойной реки текли, под умиротворяющий шум медицинской аппаратуры, тихо и ровно пищащей в комнате, за его спиной, гипнотизируя однообразием своего механического ритма… Игнорируя изредка бросаемые на его тощую фигуры опасливые, а иногда и заинтересованные, взгляды, Джируга стоял подобно монументу, скрывая под обманчивым спокойствием и скукой всю бурю собственных эмоций, широко развернувшуюся этаким штормом сейчас у него внутри. Никто, кроме него не слышит, как скрипят зубы и сжаты желваки, сдерживая крик, поднимающийся из самых глубин черной души, оттуда, где за семью замками храниться тонкий лучик его света… Жилка на его шее бешено пульсирует, а мысленно он рад, что никто не видит сжатых до белых костяшек ладоней, когда собственные ногти до боли впиваются в кожу, с виду — все так же оставаясь бесстрастным. Он уходит, но уходит только тогда, когда его напряженного в долгом ожидании слуха достигает её голос, все еще слабый, но столь живой и яркий в контраст с мертвым звучанием бездушной аппаратуры. -Где я? Что происходит? «Квиты, Нериел…» Невидимо от остальных он облегченно вздыхает, его слабость — так и осталась сокровенной тайной… Так он и ушел, мерно шагая по пустынным коридорам Лас Ночес и широко ухмыляясь, сдерживая собственное желание крушить, стереть все вокруг в мелкое крошево, но еще более сдерживая себя от того, чтобы не вернуться назад, безжалостно давя собственное, малодушное по его мнению, желание остаться с нею навсегда… **** Заэль говорит… Говорит уже долго, что-то, по своему обыкновению, крайне язвительное, облекая свой яд в оболочку из красивых слов и, верно, дивясь отсутствию реакции… Что-то там о сожалении, мелит всякую чушь, его не волнующую абсолютно… «Нериел…» Нумерос распинается перед ним, говорит, что придумает нечто другое, то, что в следующий раз обязательно подействует, а Октава — лишь радуется, что стоит спиной к нему, зло сжав зубы и ладони в кулаки, сдерживаясь, чтобы не разнести здесь и сейчас все, в том числе и этого болтливого ученого, но еще более злясь на самого себя за глупую идею и за весь тот хаос мыслей, которому он неизменно подвержен рядом с ней. Хорошо, что он стоит спиной… Со спины ему не видно ни широкой, ядовитой ухмылки Заэля, которую тот неловко прячет движением ладони, якобы призванным поправить его очки… Он ушел, оставил его одного, причем — уже давно, но он все еще стоял, погруженный в омут собственных мыслей, с не привычки и не замечая влаги на собственных щеках… «Почему… Почему, Нериел?! Я ведь… хочу убить тебя…» Безумный, истошный крик, столь долго сдерживаемый им глубоко внутри себя, вырвался только сейчас из его груди, оглашая пустую паутину коридоров Лас Ночес собой, разносясь далеко по ней… Крик, он заставляет согнуться пополам, держась ладонями за собственную голову, безжалостно обрушивая квинту коленями на каменный пол. Крик, на фоне которого треск его собственной маски — практически неразличим. Слезы, теперь уже потоками стремящиеся вниз, смешиваются с его собственным безумным смехом, прорывающимся откуда-то из тьмы внутри, постепенно переходящим в тихий стон страдающей души… А перед мысленным взором так и стоит простая черная татуировка тройки во всю спину… Как он упал — он уже не помнил, очнувшись уже сидя прямо на полу, спиной чувствуя холод стены камня позади, а в ладони сжимая белые осколки кости маски… «Нериел… Я должен… Убить Нериел…» Странная, безумная, улыбка исказила его губы, когда, поднявшись с пола, Октава вновь направился к Заэлю… ***** От Безумия — к Тщеславию. От Октавы — к Квинте… Восьмерка — сменилась теперь уже пятеркой, а он сам — забылся. Забыл все, кем он был, топя всего себя в потоках чужой крови с головой, дурманя разум нежными прикосновениями чужих рук… Она — умиротворенно улыбалась, как и всегда, не тая и капли ненависти к нему, пусть и пребывая вся в собственной крови, но с неизменной улыбкой на губах — еще одной звездочкой, на фоне черно белого неба и яркого месяца луны… Он же — просыпался, под гул бешенного стука собственного сердца, которому словно стало неожиданно тесно в его худой груди, сводящим с ума ритмом отдававшегося в ушах, еще долго не позволяя заснуть вновь. И он лежал, согнувшись на фоне простыни, с закрытыми глазами задавить подозрительное копошение в глубине собственной души, пробужденное явлением её образа во сне… ***** Его меч, терзая воздух испещренным зазубринами и сколами клинком, вновь касается его груди, не хуже кисти гениального художника оставляя на ней алый росчерк, второй мазок в картине смерти… Плевать. Уже на все — плевать… И на улыбку шинигами, довольного своей победой, наслаждавшегося ею как и сам он ранее… И на собственное тело, воспротивившегося воле своего хозяина, истратив последние запасы сил… И уж тем более плевать на мертвый песок бесконечной белой пустыни, пока что еще расстилающийся под ногами, но песчинкой в бессчетном море которого ему предстоит теперь стать… «Победа — это ерунда, Тесла. Знаешь, о чем я действительно мечтаю? О том, чтобы умереть в бою. Я хочу найти противника, который убьет меня одним ударом, чтобы я умер прежде, чем упаду на землю». Он всегда этого хотел, всегда желал, но и сейчас, уже на пороге столь желанной смерти, ему до этого не было никакого дела… Длинные губы дрогнули, в неудачном намеке на улыбку, а взгляд единственного глаза, неотрывно и упрямо, следил лишь за ней… Он смотрел лишь на нее, ту, чье отражение словно поселилось на дне фиолетового зрачка… «Нериел… Я ведь так тебе ничего и не сказал…» Смерть удивительным образом снимает все маски, как бы велико их количество бы не было… Пусть, за года, безумие стало уже частью его плоти, сейчас снята и она, мечом проклятого шинигами… Хотя, наверное, он должен быть благодарен… Песок ударил в грудь, последним ударом вышибая из практически уже мертвого тела последние остатки дыхания, а вместе с ним — и самой жизни. Все вокруг меркнет, погружаясь в отвратительную, холодную пучину вечного ничто, все звуки угасают, доносясь словно через многометровую толщу воды, сейчас, казалось, навалившуюся на него. Он мертв, уже не дышит, однако, уже практически угасшего сознания Квинты достигает её тихий, по-детски удивленный неожиданным воспоминанием голос… -Нно… итра?