Ты мой

...и от чувств к тебе больно, но я знаю, чем убить их. Номер не определен, и кто-то молчит на том конце. Я молчу в ответ, и это мой немой концерт. Слышно, как взрываются звезды, как мир рушится.

      Он отправил ей с три десятка сообщений за день. «Прочитано». Ни одного ответа. Неудивительно, что сам факт того, что девушка подняла трубку, стал для него крайней неожиданностью. Дима даже проверил, не сбросился ли звонок, настолько тихо было на том конце. Нет. Ни гудков, ни приветствия, ничего. Секунды шли, а в динамике была по-прежнему тишина. Неприятная, гнетущая, плотная. Которую не хотелось нарушать, потому что такая тишина – редкость в наше время. И еще, потому что она затягивала.       И он слушал ее, и их дыхание – в ней.       В руке он вертел граненый бокал с янтарной жидкостью, и наблюдал, как ее остатки переливались в тусклом свете ноутбука неживыми коричневыми оттенками. Но, несмотря на прекрасный внешний вид, виски сегодня горчило, а ноты ни в какую не хотели складываться в музыку. Все шло не так, словно бы механизм жизни вышел из строя, и его коротило на каждом шагу. Без нее. Он не хотел признаваться даже самому себе, что это отчаяние он с отличным успехом заливал алкоголем уже который день. И который день он сетовал на отсутствие вдохновения, хотя на самом деле был элементарно пьян.       Дома, один.       Потому что хватит с него клубов. Нагулялся.       Звонить кому-то ради серьезного разговора в его нынешнем состоянии было не лучшей затеей, и потому он молчал и слушал, как молчала Пелагея, и отчего-то казалось, что никому от этого молчания хуже не становится, и лучше продолжать, чем неосторожным словом вдруг разрушить все... Только казалось.       Вдруг оба ножа в сердце зашевелились, готовясь в следующее мгновение разорвать его на кусочки.       Он услышал всхлип.       Дима не знал, конечно, что она сейчас сидела в машине все на той же стоянке, и что репетиция закончилась больше часа назад, и что она была без сил совершенно, и что за полчаса до этого она прощалась объятиями с тем, с кем ночь была «ошибкой», и что это не его звонок, но всеобщее состояние вдруг вылилось в непрошеные слезы, которые она теперь силилась унять всеми возможными способами. Получалось слабо. И он не понимал, что ему делать, и ничего на пьяный ум не шло, а Поля, выравнивая дыхание, услышала только, как выдохи в динамике потяжелели.       Он сам не осознал до конца, когда успел вдруг протрезветь и почему все еще хранил молчание. По инерции, наверное. Он чрезмерно быстро двигался в этом направлении, и затормозить не выходило, как ни старайся. Чувствовал, что скоро не справится с управлением и врежется в первую же стену, но пока он держался, и пока еще было время.       Ведь, пока еще не было слишком поздно?       Скажите, что нет...       Прошло десять минут, а ни один не хотел начинать разговор. Десять минут тишины. Десять минут дыхания тет-а-тет. Какого черта происходило, никто не мог сказать, и оба знали: одно лишь слово, и другой примчится тут же, неважно, куда. Так уж у них было заведено с самого начала. Но он молчал. Опять. И она боялась признаться. Снова. И их неприятное, липкое «слишком поздно» незаметно подкрадывалось со спины, дышало в затылок.       И теперь он уже чувствовал, что рушит все своими же руками, вновь, как по накатанной, но в горле застрял ком, и он не мог издать ни звука.       Вдруг он услышал протяжный выдох, и как на том конце провода зашевелились, и щелкающий звук поворотника – следом, а в конце – три коротких гудка. Возвещавших: «абоненту надоело с вами молчать, перезвоните позднее».       Поговорили.       Мелкие осколки слезами брызнули во все стороны, а липкий алкоголь залил паркет. Стакан – вдребезги. Грудная клетка – в агонии. Он уронил лицо в руки.       Скажите, что и теперь – не поздно, ну же.       Ну же! «       Это было, конечно, сумасшествием. Это было, конечно, неприемлемо, и неправильно, и необдуманно, и мало ли что еще люди болтают... плевать! Это казалось единственным, что он мог сделать сейчас – и вот они в ее гримерке, и непонятно, что на них вдруг нашло. После первого дня подготовки к новому сезону, долгого, тянувшегося, как противный детский Орбит ядовитого цвета, Дима вдруг оказался вовсе не в своей комнате и не в тишине, о которой каждый в студии мог теперь только мечтать.       Она изменилась. Казалось, они не общались сто лет, а на самом-то деле – всего несколько месяцев. У каждого – своя жизнь, свои гастроли, и отпуски не совпадают ни временем, ни местом, и не было в том ничего удивительного. И где-то на задворках души было даже немного жаль. Да, она изменилась, но была все той же Полей, его Полей, никогда ему на самом деле не принадлежавшей.       До этой минуты.       Наверное, это все финальный прогон, когда страсти на сцене были, словно перед многотысячной публикой, на деле состоявшей из десяти человек. Наверное, это ее взгляд из-под черной шляпки, так похожей фасоном на мужскую, и его восхищение от того, что они вновь стоят на одной сцене. Наверное, это все она, не остановившая его у входа в гримерку и позволившая вторгнуться таким наигрубейшим образом в свое личное пространство. Наверное... наверное, они раньше и были друзьями. Но не когда он целовал ее, прижимая к себе – к стене – так жарко, что воздух казался тяжелым для дыхания, и дух перехватывало, а сердце пропускало удары. Ее тело откликалось на жадные – нежные – дрожащих рук – долгожданные прикосновения, и он был рад, рад, рад несказанно и неописуемо. Что она позволила, не оттолкнула и не отвернулась, но целовала, отвечала, с настойчивостью и одновременно бесконечно мягко, как, наверное, лишь она и умела.       И он уже считал ее своей – и только.       Что-то перегорело в ее голове, тормоза отказали, закоротило, называйте, как хотите, и она только наслаждалась прикосновениями: к спине, бедрам, талии, снова спине... Не мешала, не перечила, да и не хотелось; хотелось прижиматься всем телом, и пальцы – в его не уложенных сегодня гелем волосах, и к черту все вокруг.       Хотелось жить сейчас и здесь, и не думать о будущем, и не знать, что последует через час или на следующий день.       Хотелось друг друга.       Не успели.       Прервали, нагрянув в гримерку, перечеркнув все Димины вдруг появившиеся планы, крутившиеся вокруг маленькой вселенной по имени Поля. Прервали, заставив ее отскочить от него на метр с лишним, отвернувшись от двери и прижав ладонь к губам.       В осознании сделанного. В попытках выровнять дыхание, унять сердце и дрожь в коленях. В страхе, что заметили, засекли, всё-всё-всё узнали...       В отчаянном желании продолжения.       В непонимании, что им теперь делать дальше.       ...а на следующий день ей не хватило смелости поднять на него глаза, и она неосознанно возвела вокруг себя ледяную стену, через которую не пробиться.       И тогда все полетело к чертям собачьим. »       Дима отхлебнул виски из горла и провел рукой по лицу, морщась и вновь нажимая на кнопку вызова.       Гудки.       Автоответчик.       Сброс.       Повторить попытку.       Он вспоминал. Их совместные репетиции, бары, встречи в компании друзей. Их совместное «рядом», но никогда – наедине. Никогда – только вдвоем. Всегда мешали.       Он помнил, как на прокуренных насквозь, залитых алкоголем вечеринках, оказываясь вдруг вместе, она танцевала с ним – играя – сводя с ума – прижимаясь всем телом. С ним... А, может, и не только с ним, но хотелось об этом не думать. И он гнал от себя подобные мысли, заменяя более приятными, с ее улыбкой, заразительным смехом и плавными, завораживавшими движениями.       Он помнил, как она пару раз везла его домой, пьяного до неприличия, хотя им было не по пути, и возвращаться потом через все кольца на другой край (тогда казалось, что света), диаметрально противоположный. Потому что, наверное, заботилась. И еще потому что «друг», но это можно опустить после... После. И неважно, что это было задолго «до». Теперь, ему, – неважно.       Гудки.       Автоответчик.       Сброс.       Повторить попытку?..       Да, пожалуй. Гудки...       Телефон сходил с ума на пассажирском сидении, а за окнами проносились фонари. Решение, абсолютно рискованное во всех смыслах, непонятно, правильное ли, пришло к ней сразу после того, как она нажала кнопку сброса вызова. Им нужно было поговорить, не по телефону, а с глазу на глаз, как у них не выходило вот уже два раза. Можно было лелеять надежду, что бог любит троицу.       Она предпочла не задумываться над тем, что будет делать, окажись Билан не дома или не один. Пан или пропал, Пелагея...       Пора давно расставить точки над i.       Опустевшие наполовину московские дороги сами вели ее за город, не задерживая на светофорах и освобождая полосы. Ей бы, наоборот, помедленней, потише, не спеша, подумать... Складывалось ощущение, что даже Москва знала: стоит ей остановить машину дольше, чем на несколько минут, она струсит, развернется и поедет обратно. Потому что сердце стучало у самого горла, потому что ей было страшно, и сама она не могла объяснить, от чего именно.       Врет. Могла, конечно, зачем же саму себя обманывать. До скрежета зубов и до выпрыгивавшего из груди сердца она боялась знать правду. И боялась принимать ее, какой бы она ни оказалась. Ведь единственная правда, которую она знала до этого, заключалась в слове «друг». А теперь – что? Она не знала. И эта неизвестность, от сумбура в собственных мыслях и чувствах, страшила ее не меньше.       А он все не сдавался. Одиннадцатая попытка прозвониться за вечер, сорок второе сообщение, практически пустая бутылка «Джека» и все те же осколки на полу. И Дима с маньячной настойчивостью продолжал терзать практически севший айфон. В камине давно догорел огонь и уже тлели угли, маленькая стрелка на часах медленно ползла в сторону полуночи. В гостиной работал лишь один торшер, было темно. Мужчина гипнотизировал экран, будто бы от этого могло что-то измениться, и без перерыва нажимал на «вызов», уже даже не трудясь прикладывать трубку к уху. Он был на грани того, чтобы пустить телефон вслед за стаканом, но желание услышать ее голос было сильнее, и надежда пока еще трепыхалась в самом уголке сердца. И он продолжал слушать приглушенные гудки.       Звонок в дверь вывел его из состояния транса. Открывать не хотелось, но поздний гость был настойчив.       Пришлось встать. Покачнуться на нетвердых ногах, пока поднимался из кресла. Идти, хватаясь за стену руками, стараясь не обращать внимания на поплывшую вдруг перед глазами реальность. Дернуть дверь и не поверить своим глазам.       Протрезветь за пару мгновений, второй раз за один вечер.       Она стояла перед ним, с каплями в растрепавшихся от непогоды волосах, хмурилась, терзала пальцами края рукавов. И видно было, что она валится с ног от усталости, и видно было, как она дрожит от пронизывавшего насквозь, мокрого от дождя ветра. А он застыл на пороге и часто-часто моргал, не понимая, мерещится ли ему. Но разрывавшийся в ее руках мобильный с неизменным уже полчаса «Дима Билан» на экране, и его собственный, вызывавший в этот момент ее номер, кричали о том, что Поля, ежившаяся перед ним от холода в тонком плаще, Поля, переминавшаяся с ноги на ногу на высоких шпильках, настоящая Поля, даже в туфлях совсем низенькая и хрупкая, стоит сейчас перед ним.       – Пустишь?       Это было первое слово, услышанное им от нее в свой адрес, за долгие, долгие дни. Он все так же ошалело отшатнулся, а она прошла, не снимая обуви, не желая становиться еще меньше ростом без каблуков, по пути забирая из его руки опустевшую бутылку. Он не сопротивлялся.       Делай, что хочешь, девочка, только будь рядом.       Без нравоучений, но с какой-то горечью Поля посмотрела на нее, а потом отправила в мусорную корзину, так вовремя подвернувшуюся под руку. Дима даже не думал возмущаться, он просто наблюдал за ней, как за восьмым чудом света, по-хозяйски прошествовавшим в гостиную, но не рискнувшим щелкнуть выключателем. Он на нетвердых – уже не от алкоголя, но от животного страха, что это все окажется вдруг неправдой, – ногах, на негнущихся коленях прошел следом.       Так они стояли в полутьме, она – разглядывая осколки некогда граненого стакана перед диваном, он – рассматривая ее силуэт, прислонившись к косяку, чтобы случайно не осесть на пол.       Он с трудом понимал, что сейчас происходило.       Она с трудом понимала, что делала.       Оба вновь молчали, и в третий раз молчалось тяжелее.       – Дим, – хрипло.       В горле пересохло, и она замялась, не решаясь повернуться к хозяину дома лицом.       Прочистила горло. Повторила попытку:       – Я устала, Дим.       ...молчать.       Что же ты раньше не пришла, девочка, он же просил? Что же ты мучила обоих, избегая беседы так изящно и так умело?       Нужно было время.       Глупая...       Маленькая, потерянная.       ...его, совсем его. От белокурых локонов до пяток, вся, без остатка, – его.       И она не ведала еще об этом.       Они ведь никогда не принадлежали друг другу. В конце концов, один стал называть другого мысленно «своим» по дурацкой, выработанной годами привычке, но никогда не смел произнести вслух. А затем случилось откровение, и теперь у них имелось полное на это право, но было необходимо, чтобы кто-то первым воспользовался им.       Но он сказал совсем не то, что хотел изначально. Слова сами вырвались, и он не успел прикусить язык: слишком важные, требующие для себя всепрощения, требующие того, на что она пока не была готова.       – Останься, пожалуйста.       Он слышал, она резко выдохнула. Ошибся. Слишком рано.       – Завтра съемки.       Нож в сердце всадили по самую рукоятку, и Дима сжал пальцами дерево косяка. Он рассчитывал на положительный ответ? Бесспорно. Надеялся ли он все еще? Конечно, да.       Сам виноват.       – Я не про этот вечер. Останься.       ...навсегда.       Она поняла, но невольно ссутулилась и закусила губу, не оборачиваясь.       Он тоже все понял и провел пальцами по глазам, хотя хотелось – по ее плечам, от локтей и наверх, и чтобы доверчиво прижать ее спиной к груди и не отпускать больше, вымаливая прощение поцелуями каждый рассвет. Он потряс головой, отгоняя наваждение.       Глубокий вдох.       – Извини меня.       Пропущенный удар сердца.       Она покачала головой, а безмятежная картинка сию же секунду разбилась о светлый паркет. На него будто бы вылил кто ведро ледяной воды, и по спине поползли предательские, неприятные и не предвещавшие ничего хорошего мурашки. Если это ее «нет» – именно то, зачем она приехала, пусть будет так, он согласен. Он уже на все согласен. Он дурак, он заслужил. Только получалось тогда, что ничерта она не его, и от этого проходила новая волна сковывавшего холода – теперь уже по всему телу.       Он был готов принять это, он был готов склонить голову перед ней и покорно кивнуть, и уже открыл было рот, чтобы согласиться безоговорочно, но она продолжила, и он вздрогнул, казалось, от макушки и до пят, весь:       – Я ведь тоже не без греха за душой, – и нож в сердце, тот самый, от которого лишь рукоятка осталась, опять дал о себе знать. – Никто не идеален, понимаешь? Мне стыдно.       Она говорила тихо, и смотрела по сторонам, ни на чем не задерживая взгляда. А он, он сразу понял, как только увидел ее тогда, у павильона, курившей и прятавшей от него глаза и сигареты. И все равно в груди заныло, и уж лучше бы он не слышал этого ее признания. И это было, он понимал, нечестно по отношению к ней, но ревность и чувство собственничества распаляли в нем злость, которую ему с трудом удавалось унять. Костяшки побелели, когда она совсем неслышно выдохнула:       «Прости».       – Я знал.       Она обернулась через плечо, ее брови тотчас взлетели вверх. Она искренне удивилась и вроде как даже забыла на секунду, как дышать. Сердце учащенно забилось, ладони намокли. «Знал», – билось эхом в ее ушах. И все равно добивался ее прощения?.. Ее разум отказывался понимать.       Она все еще отчаянно боялась правды. И его почерневших глаз.       – Откуда?       Он пожал плечами. Чувствовал. Необъяснимо ведь, и что тут скажешь? И больно до чертиков, до желания бить себя в ребра, и справедливо настолько, что даже не поспоришь.       Потому что...       – Мне тоже.       ...стыдно.       Потому что он первым запустил этот разрушающий механизм, вот только о тормозах позабыл, и не знал теперь, как его остановить.       – Зачем, Дим?..       – Не знаю, – и сам себя проклял за неправильный абсолютно ответ. Он понял это по ее передернувшимся вдруг лопаткам и чуть не стукнул себя по лбу. Удержался. Еще один глубокий вдох. Время рубить правду, и на этот раз уже точно не отмолчаться. – По глупости. И несдержанности. И идиотизму напополам с ревностью, – ее кивок, его последний аккорд. – Ты?       Худенькие плечи дернулись вверх-вниз и поникли.       – Так обидно было, Дим... И больно.       Да, черт возьми. Справедливо. До тошноты.       Он кивнул, принимая этот вариант, наступая себе на горло и выворачивая самому себе руки. Ему уже не нравился этот разговор. Ни темой, ни неизбежностью не нравился, ни тем, что оба будто бы шли по лезвию: одно неверное движение, слово, интонация, и их отношения больше ничем не склеишь.       Больно.       А сейчас, сейчас? Сейчас больно обоим, и они сами во всем виноваты. А выход где, выход?.. Где-то, где еще не нащупали его. И ведь оба понимали: все здесь взрослые люди, все оступаются и падают. И без чужой-родной руки порой так сложно подняться. Нужен лишь один маленький, храбрый шаг навстречу.       – Натворили мы с тобой, Поль.       И протянутая рука. Не отвергай ее, девочка, не делай более глупостей. Поверь, в последний раз поверь, пожалуйста.       Сегодня храбрым опять будет он.       Мужчина молил всех богов сейчас, чтобы она не отшатнулась, когда он разворачивал ее к себе за предплечья.       Нет, не дернулась. Доверчиво повернулась, но смотрела все так же под ноги.       Он пошел ва-банк.       – Давай, попытаемся сначала? Отмотаем пленку, начнем заново. Все ошибаются.       ...все заслуживают второй шанс.       И вновь она еле заметно замотала головой, заставляя его напрячься на долгие полминуты, пока она собиралась с мыслями для ответной реплики. Если б она сидела, она давно вошла в состояние «маятника», раскачиваясь из стороны в сторону. Мысли путались в голове от усталости, от его ладоней на ее руках, от взгляда, прожигавшего ее макушку (она чувствовала), полутьмы вокруг и его тихого голоса, звучавшего так убедительно, что хотелось верить. Снова. И хотелось не обжигаться – больше никогда.       Но кто же даст гарантию на их отношения, кто решит, сколько они стоят и на сколько недель/месяцев/лет можно выписывать бумажку?       – Мы прошли точку невозврата, Дим, ты не понимаешь, – медленно начала она. – Как раньше уже никогда не будет.       – Это ты не понимаешь. Мне не нужно это твое «как раньше», – он слегка тряхнул ее за плечи, пытаясь заставить посмотреть на него. Бесполезно. – Только называй меня снова по-имени... И останься.       Он не знал, что еще можно делать. Он не знал, как ему быть и что еще предпринять для того, чтобы разбить ледяную стену, которая сейчас была практически осязаема и стояла аккурат между ними, хоть и истончилась за эти несколько минут, что тянулись, будто резиновые.       Отчаяние. Им двигали отчаяние и страх потерять ее навсегда.       Он все еще был согласен принять любой ее ответ, но теперь он хотел побороться. В последний раз.       – Прости меня.       Его колени коснулись паркета. Он рухнул вниз, как подкошенный, прижимаясь к ее хрупкой фигурке, наконец, заставляя посмотреть на себя – опять, удивленно. Ее глаза стали огромными, и единственное, что она могла выдавить из себя, это его имя:       – Витя?..       Не ожидала.       Внутри у нее все обмерло.       А по его телу разлилось приятное тепло от своего настоящего – ее голосом. Как он и просил. Он держал ее в руках, как фарфоровую, словно боясь разбить, зажмурившись, застыв в ожидании ее приговора.       Я хочу замолить все грехи перед тобой, отпусти мне их, слышишь? Я ни о чем тебя не просил, и сейчас, впервые, вот так, на коленях, прижимаясь к твоему бедру, кротко, как никогда ранее в жизни, я молю: отпусти мне мои грехи. Я отпускаю твои.       Он не знал: она простила его.       Еще задолго до извинений, до всех их молчаний, до того, как увидела его с другой, она простила – уже давно, заведомо, авансом простила, – и то была правда, которую она так боялась принять. И Пелагея не знала, станет ли им легче сейчас, или что они будут делать дальше, или сработает ли его план по перезапуску отношений, и что это будут за отношения, наконец, но сейчас это было неважно, и она отмахнулась от этих мыслей, как от чего-то ненужного. К черту все.       К черту...       Неважно.       Наконец, она положила руки ему на голову, зарываясь пальцами в волосы и еще крепче прижимая мужчину к себе. Своего мужчину, к себе.       Теперь у нее было полное на то право.       Никаких больше ножей в сердце, никаких стен, только тихий шепот, ее шепот, который он слушал, как музыку, все не решаясь открыть глаза.       Не бойся, это не мираж, милый. Она больше не исчезнет.       – Ты мой... Совсем мой, Вить.