der Aberglaube

Утро 22 октября 1608 года Геллерт Хейденталь встретил, прижимая к голове кружку холодного пива. Вернее, так, вероятнее всего, оптимистично заявил бы он сам — на самом же деле пиво стояло на столе, а голова печально лежала рядом, прижавшись виском. Когда дверь дважды хлопнула, впуская и выпуская служанку, выплескивавшую воду, Геллерт застонал и болезненно скривился. Утро было холодным и нерадостным, служанка оглушительно топала деревянными сабо, за приоткрытыми ставнями висела туманная морось, и, что больше всего удручало — даже кружка с пивом была не его. А судя по ощущениям в голове, это утро и вовсе обещало стать последним. — Ну что, доходяга! — бодро заявил откуда-то сзади Карл, подходя к столу и звучно плюхая на него миску тушеной капусты — судя по времени суток, наверняка холодной. Геллерт вздрогнул, поднял голову, и вяло перетек в другое положение, опершись спиной на стену за лавкой. Но это его не спасло — на плечо с размаху опустилась тяжелая лапа, а голос убийственно зазвучал над самым ухом. — Воскрес? Ожил? Капустки хочешь? Если до этого его просто мутило от запаха, то теперь едва не вывернуло — благо, было нечем. Окончательно поняв, что провалиться сквозь пол не получится, а в покое его точно не оставят, Геллерт приоткрыл один глаз. — Благодарствую. Сам жри. — Голос прозвучал слабо и отдался в голове болезненным гулом. Глаз уже попривык к освещению, и вскоре к нему присоединился второй, позволив во всех подробностях разглядеть прелести средней обшарпанности кабака, пустого в этот час, а также сидящего напротив товарища по университету, бодро орудующего ложкой. Не то что бы Геллерт не умел пить, но надежды не уступить в этом деле неунывающему двухсотфунтовому баварцу были обречены с самого начала. Однако он все равно продолжал пытаться, считая это чем-то вроде вопроса чести. Честь же неуклонно таяла с каждым вечером в компании, начинавшимся с невинного «а завтра воскресенье!» или «слышали, профессор Ланге сломал ногу?» и заканчивающимся под утро в состоянии, в котором впору было от всей души позавидовать профессору Ланге. — А ведь мог бы и спасибо сказать, — Карл уже наполовину расправился с капустой и ненадолго прервался, — хоть бы и за то, что bene placito остался здесь ждать, пока ты оклемаешься, а не оставил тебя одного ночью в этом чудном заведении — где, как известно, vae soli! — тут он наставительно приподнял ложку. Геллерт укоризненно поморщился, потирая висок. При своей весьма красноречивой внешности, Карл был одним из лучших студентов кафедры теологии и в не самом отдаленном будущем перед ним маячил магистерский диплом. Если с физическим превосходством Хейденталь уже смирился, то мысль еще и об умственном все-таки здорово угнетала. — Будто у меня есть что красть. Сапоги разве что. Или конспект из сумки вытащить, причаститься радостей юриспруденции. Но, — он примиряющим жестом приподнял ладони, — в любом случае, спасибо, что составил компанию моему безжизненному телу. Надеюсь, я не слишком храпел? — Нет, что ты. — Карл миролюбиво улыбнулся и снова принялся за капусту. — Ты всего лишь обслюнявил мне рукав и стонал что-то о том, что Цазий тебя преследует. Что у вас там стряслось? И, кстати, бери пиво — я щедр к нуждающимся. — Господь… — Геллерт снова застонал, вспоминая, и уронил голову на сложенные на столе руки. — Кажется, мне снилось, что он воскрес и гонится за мной с вилами, угрожая немедленной казнью за симпатии к римскому праву. Так что, — глухо добавил он куда-то в рукав, — никакого пива. И вообще выпивки. Карл отставил опустевшую миску и придвинул к себе кружку с давно осевшей пеной. — Ну, мне же лучше. И давно ты решил встать на путь благочестия, сын мой? — Аккурат после встречи с Цазием. Вернее, давно подумывал, но он меня особенно убедил. — Ты хоть день ухода в монастырь назови, попрощаться приду. Зря, что ли, три года на тебя потратил. Во время беседы Карл покачивал ногой, задевая сапогом скамью, и этот стук отдавался у Геллерта не то что в виске — кажется, даже в зубах, окончательно убеждая в принятом решении. — И при чем здесь монастырь, о мой заботливый друг, столь просвещенный в теософии? — Как это — при чем? — Пиво уже успело порядочно выдохнуться, так что Карл отхлебывал его, морщась, но все равно старался сохранять возвышенное выражение лица. — А что тебе делать в миру, раз уж ты решил отказаться от всех его радостей? Ни хмельного веселья, ни шумных компаний, ни прекрасных дев. Так что, — баварец поставил кружку на стол и развел руками, — теперь только туда. — А прекрасные девы-то куда пропали? — Геллерт приподнял голову и укоризненно поглядел на друга. Он искренне любил и Карла, и их шуточные споры, но ради всех святых, не в таком же состоянии. — Еще не пропали, но непременно пропадут. Думаешь, согласятся они, глядя на серьезного и целомудренного тебя? Не ровен час, проповедь начнешь читать. А что до тех, которые согласятся, то без полдюжины кружек грушевки они могут показаться не такими и прекрасными… — Да и компании вряд ли куда исчезнут, — продолжал Хейденталь, не обращая внимания на слова приятеля. — Что же до веселья… — тут он зевнул, — то трезвая голова как раз неплохо способствует выдумкам, тебе ли не знать? Это не ты в разгар экзаменов ходил со мной по берегу Неккара и рассказывал прачкам, что в реке завелись сомы длиной с лодку, в мгновение ока заглатывающие человека вместе со шляпой? Ученые мужи, дескать, пока молчат, дабы не поднимать раньше времени волнений среди населения, но ты, движимый сочувствием к простому народу… — Хватит, хватит. — Карл скривился. — Не будем о делах неразумной юности. Тем более, уже через час туда начали подтягиваться недоверчивые рыбаки, вздумавшие проверить теорию о мгновенном проглатывании. Как вспомню их весла… — Будущий теолог картинно вздрогнул. — Но теперь-то мы взрослые, умные люди. А кое-кого уже и вовсе хоть на Святой Престол сажай. Геллерт хмыкнул. Неизвестно, как там Карл, но он отчего-то сильно сомневался, что прошедшие два года сильно прибавили им рассудительности и ума. Тем более, случай с сомами был отнюдь не единственным и даже не самым памятным в их совместном прошлом. Пока он предавался воспоминаниям, к столу подошла служанка, подхватила пустые тарелку с кружкой и вопросительно поглядела на сидящих. Не то что бы она чего-то существенного от них ожидала — все-таки она была свидетельницей всего происходящего со вчерашнего вечера, начиная с шумной болтовни почти десятка подвыпивших студиозусов и заканчивая соревнованием по употреблению самого дешевого вина, но все же… — Воды, пожалуйста, — разочаровал ее Геллерт, заслужив презрительный взгляд и удаляющиеся шаги. Движение глаз, сопроводившее взгляд на девушку и обратно, стоило ему мучительной боли, так что она тоже не вызвала у него особенно добрых чувств. Тем более, взгляд зацепился за висящий у нее на шее корявый кусочек малахита на грубом перекрученном шнурке. Суеверия, примитивные суеверия, — подумал он. Кого или что она им отпугнет? Разве что взыскательного ювелира. Чтобы не упасть с высоты, нужно глядеть в оба глаза и не подходить к краю крыши, чтобы защититься от клопов — почаще мыться, а чтобы от нечистой силы — поменьше травить страшных баек с подружками. Эти крестьяне тупы как пробка — и плевать, что она горожанка, разницы никакой, — поступают, как привыкли еще с прадедов, даже не пытаясь задуматься. Сейчас носит на шее разный мусор и зашивает в пояс полынь, а в воскресенье вместе со всеми пойдет на проповедь. А еще спустя неделю, небось, будет сидеть тихо, как мышь, и выставлять у себя в комнате свечи за плотно закрытыми ставнями. И как бы ни распинался по воскресеньям строгий пастор — но так ведь делала ее бабушка, а бабушки в таких случаях всегда оказываются сильнее. Наконец девчонка снова подошла к столу, не глядя поставила него кружку с водой и прошла дальше, к окну. Поглядела в него с минуту, поеживаясь и обхватив себя руками за плечи, чуть прикрыла ставни, и отправилась обратно на кухню. Молочно-белый туман за окном, который в другое время года рассеялся бы с рассветом, сейчас продолжал висеть, уменьшая видимость и глуша звуки. Как-никак, осень давно уже пришла даже на юг, в Гейдельберг, и он по праву пришел вместе с ней, не собираясь покидать город до зимы и первых серьезных заморозков. Геллерт допивал воду, наконец чувствуя себя скорее живым, чем мертвым. Головная боль никуда не делась, но вместе с холодной водой по крайней мере возвращалась обычная скорость мыслей. Отставив кружку, он задумчиво побарабанил пальцами по деревянной столешнице. — Даже жаль иногда, что мы теперь такие взрослые и серьезные. А кое-кого уже без выпивки и не веселит ничего… — продолжил он прерванный разговор, сложив руки на груди и глядя мимо друга, в приоткрытое окно. — А вот кто-нибудь юный и веселый наверняка нашел бы чем заняться — да еще и в такую интересную пору. — Например? И чем это тебе пора так угодила? Скучно, сыро — того и гляди если не насморк подхватишь, так ногу на скользкой мостовой сломаешь, — тщательно продолжал старую игру Карл, притворяясь не заинтересовавшимся. — Ну как же, не заметил? Именно что скучно. Межсезонье, межвременье. Лето давно прошло, праздник урожая еще не настал, до зимы совсем далеко. Светлая половина года уже заканчивается, а темная еще не успела начаться. Все чего-то ждут. — И чего же они ждут? — Карл прикрыл зевок рукой, всем своим видом показывая нарочитую заинтересованность. Геллерт страдальчески закатил глаза. — Ты что, кельтских сказок не читал? — Слушал — нянька рассказывала. И даже боялся, лет так до восьми. Полезут, дескать, твари болотные изо всех щелей… Но ничего, мне не стыдно — многие по ним до сих пор живут. Или по католическим, которые еще и скучные — только те своих мертвых задабривают. Тоже, небось, чтобы ночью в окошко не постучали. А протестанты вообще сказок не рассказывают. Геллерт улыбнулся. Более практичных и циничных людей, чем студенты кафедры теологии, он видел только в детстве, в католических храмах. — Ииии? — протянул он, внимательно глядя на друга. — Так не постучат же! — вздохнул тот. — Некому. В его вздохе Геллерту послышалось почти детское разочарование. Он не выдержал и рассмеялся, не обращая внимания на головную боль. В конце концов, ему и самому уже надоело говорить загадками, тем более, что идея жгла больную голову. — А им и не обязательно существовать. Главное, что существуем мы — и несколько наших знакомых; пяти или шести должно хватить, я думаю. — Он уже широко улыбался, скрестив руки на груди. — Хм. — Карл потер пальцами заросшую щетиной щеку. — Хм, хм, хм. — Ага. Ты, кстати, давно на Хайлигенберге был? Или все по кабакам, прошу прощения, по аудиториям просиживаешь? — Давно, — кивнул тот, соглашаясь. — Ты знаешь, я не большой любитель бессмысленных пеших прогулок. Но скоро, видимо, схожу. В окне, справа за его спиной, все так же висел плотный туманный кисель, но скрип тележных колес и человеческие голоса, хоть и мягко приглушенные, говорили о том, что уже начинался день.