Creep In A T-shirt

      Задница болела еще несколько дней, безжалостно напоминая мне о том, что произошедшее между мной и Маттиасом не было дурным сном, привидевшимся мне в наркотическом бреду.       Кроме того, когда я на следующий день ближе к обеду разлепил веки, голову обдало болью, словно кто-то, не жалея силы, заехал по ней тяжелым тупым предметом. Болела не только голова, но и мышцы во всем теле, и я, не привыкший к столь интенсивному физическому недомоганию, предпочел остаться в кровати до самого вечера, проваливаясь время от времени в неспокойные короткие отрывки сна.       Мне снились кошмары – я не помнил, что именно, но в этих непродолжительных снах все было размытым, и любой предмет мгновенно растворялся в воздухе, стоило мне попытаться прикоснуться к нему. Окончательно проснулся я только ближе к вечеру – весь липкий от пота и все еще сильно больной.       В комнате было темно и, сев на постели, я с горем пополам включил ночник – провод с его выключателем затерялся где-то между стеной и спинкой кровати, и мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы найти его.       Мое чувство времени было сбито – несмотря на то, что вокруг было темно, я не мог понять, был ли за окном вечер или уже глубокая ночь. Вспомнив о том, что все же додумался перед тем, как отключиться, поставить мобильник на зарядку, я машинально потянулся к нему, но не успел и коснуться его гладкой поверхности, как он отозвался натужной вибрацией, заставившей меня испуганно вздрогнуть всем телом.       Кто-то определенно звонил мне – телефон вибрировал и вибрировал, не желая заткнуться ни на секунду. Поморщившись от головной боли, я все же заставил себя осторожно охватить мобильник кончиками пальцев и поднести его к лицу.       На дисплее высвечивался номер Маттиаса – это открытие заставило меня впасть в ступор как минимум минут на пять. Пока я в прострации пялился на экран своего телефона, Маттиас умудрился позвонить мне точно раза четыре – стоило гудкам затихнуть, как он с поразительной настырностью набирал мой номер снова и снова.       Он будто бы был одержим, и эта его одержимость тем, чтобы дозвониться до меня, показалась мне настолько неприятной, что я, надавив на кнопку на боку моего телефона, отключил его насовсем. Желания разговаривать с Маттиасом у меня не было абсолютно никакого – до такой степени, что мне казалось, я вряд ли еще когда-нибудь захочу этого. Я чувствовал себя разбитым и, несмотря на то, что в комнате было довольно душно, не мог заставить себя встать с кровати и открыть окно. В горле было невыносимо сухо, но, как и окно, холодильник, набитый бутылками газировки, казался мне за пределами досягаемости.       Мне было плохо – как не было еще никогда в жизни. Я старался не думать о том, что произошло со мной вчера, старался вытеснить это из головы и забыть насовсем, но физическое недомогание странным образом делало меня эмоционально уязвимым. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то был рядом, хотя бы отец, в обществе которого я никогда особенно не нуждался. Сейчас же мне страшно хотелось, чтобы он зашел в мою комнату, так, как сделал это перед своим отъездом в Индию, заговорил со мной, спросил, нужно ли мне что-нибудь. Но его не было дома, а писать ему я не решался, ведь для этого нужно было снова включать злосчастный мобильник.       Вернувшись в лежачее положение, я свернулся под одеялом, пытаясь унять противную дрожь во всем теле. Мои ладони и ступни были ледяными, и я изо всех сил старался согреть их, прижимая друг к другу. Возможно, мне даже удалось это через какое-то время – я не знал, усталость снова накатила на меня тяжелой волной, заставив отключиться и проспать на этот раз до самого утра следующего дня.       Этот долгий глубокий сон удивительным образом помог мне восстановить силы – проснувшись, я больше не чувствовал себя беспомощным и больным, только обезвоженным и ужасно голодным. К счастью, для приготовления завтрака не потребовалось огромных усилий, и после него я наконец почувствовал себя определенно лучше.       Снаружи стояла настоящая летняя жара, и улицы моего маленького городка в самый разгар рабочего дня были такими пустыми, словно соседей скосил какой-то неизвестный науке зомби-вирус. Глядя на эти пустые улицы, я ощутил непреодолимое желание выйти наружу, пойти куда-нибудь, неважно куда, чтобы только не находиться одному в квартире.       Занятья в гимназии как раз только-только доползли до своей половины, а это означало, что я вряд ли мог встретить кого-нибудь из учителей или моих одноклассников в городе, что подстегнуло меня заставить себя принять душ, одеться и выбраться наружу. Я не знал, куда именно шел – главным было само движение. Сев на электричку, я доехал до центра города и высадился там на главной площади, где гул людских голос и духота, поднимающаяся от раскаленного солнцем асфальта, обрушились на меня и оглушили на какое-то время, заставляя забыть обо всех проблемах.       Некоторое время я только бесцельно шатался в центре, глазея на витрины, переполненные пестрым низкокачественным, но вожделенным для окружавшей меня толпы шмотьем. Несмотря на то, что время только-только перевалило за полдень, в городе слонялось много подростков, прогуливавших занятья – я с опаской обходил их весело галдевшие группы, вздрагивая каждый раз, когда мне мерещилось знакомое лицо.       Я и сам не понимал, чем, собственно, занимался на этих переполненных людьми улицах, но что-то мешало мне развернуться и отправиться обратно домой. В одном из небольших переулков, по обеим сторонам которого тянулись модные хипстерские кофейни и бары, молодая симпатичная девушка с короткими, подстриженными под каре волосами преградила мне дорогу, заставив вздрогнуть от неожиданности.       Она приветливо улыбалась и, не делая практически никаких пауз между словами, задорно тараторила о мороженом и какой-то фантастической акции – оглушенный ее разговорами, я зачем-то все-таки согласился пройти вместе с ней к уютному маленькому стэнду и купить несколько ярких, резавших глаза своими ядовитыми цветами шариков.       Мне совсем не хотелось мороженого, хоть день и был невыносимо жарким – от холодного почти сразу заныло в зубах. Переулок закончился, расширившись в небольшую площадь с фонтаном посредине, и я, решив, что есть сидя определенно удобнее, чем на ходу, поспешил к каменному бортику, окружавшему его.       Цветные шарики в картонном стаканчике продолжали оставаться жгуче-холодными, и мне приходилось держать каждую отправленную в рот порцию несколько секунд на языке, прежде чем пытаться проглотить ее. Я никогда особенно не любил мороженое, и эта моя добровольная пытка только в который раз подтвердила то, что я и так всегда знал, но мое глупое упрямство не давало мне выбросить дурацкий картонный стаканчик в мусор. Я ел медленно, на автомате и почти не различал вкус того, что отправлял в рот – разве что только то, что это было сладким.       Вкус сахара, смешанного с искусственными ароматизаторами, неумолимо напомнил мне о коктейле, приготовленном для меня Маттиасом, да так сильно и внезапно, что у меня внутри все перевернулось. Сейчас, в разгаре дня, произошедшее между нами виделось мне в совсем другом свете – я больше не чувствовал глупого меланхоличного разочарования, только жгучий стыд и унижение. Мы оба были изрядно пьяны, но я был уверен, что Маттиас помнил обо всем, что произошло между нами, и, наверное, это и было причиной того, что он так яростно пытался дозвониться до меня.       Я все еще не хотел говорить с ним, но знал, что когда-нибудь мне все равно придется сделать это – не мог же я забросить гимназию насовсем только потому, что переспал с парнем из параллельного класса. Не мог скрываться от него вечно, даже если это было бы самым безболезненным решением.       Мороженое уже немного растаяло и больше не было таким пронзительно холодным, но вкусней от этого не стало. Отставив стаканчик в сторону, я окинул скучающим взглядом площадь и заметил двух парней, сидевших неподалёку от меня на каменном квадрате, впаянном в асфальт. На первый взгляд они казались обыкновенными представителями модной молодежи, ничем не выделяющимися из гуляющей по городу толпы – синие подвернутые на голенях джинсы, дорогие громоздкие кроссовки и футболки с нелепыми надписями на английском, но что-то в этих двоих, точнее то, как они взаимодействовали друг с другом, привлекло мое внимание и не позволяло мне оторвать от них глаз.       Возможно, это было то, что они, как и я, ели мороженое из картонного стаканчика, деля его на двоих. Или то, как они, улыбаясь, смотрели друг на друга и как один из них то и дело при разговоре гладил колено другого.       Они определенно были парочкой, но даже осознав это, я не мог отвести от них глаз, несмотря на то, что пялиться вот так в упор на незнакомых людей было не самым приличным занятьем. Но остановиться было сложно – чем дольше я смотрел на них, тем гармоничнее они становились в моих глазах. Я все больше чувствовал интерес к ним обоим и в то же время какую-то совсем необъяснимую легкую зависть – хотя они были двумя разными людьми, то, как они взаимодействовали друг с другом, словно объединяло их, превращая в единое целое.       Им удавалось то, чего я бы не смог никогда. У меня бы просто не вышло – я не знал, как это – поддерживать настоящие отношения, особенно на виду у других людей.       Одновременно с восхищением и завистью пришли и другие, довольно странные мысли. Я попытался представить то, чем занимались эти двое наедине, и сравнить это с тем, что произошло между мной и Маттиасом. Наверняка, между этими двумя все было совсем по-другому… не так неуклюже, противно и стыдно. Быть может, даже приятно. И чувственно.       Я вздрогнул, когда один из парней поднял голову и, наткнувшись на мой любопытный взгляд, улыбнулся. Его улыбка была совершенно естественной, не напряженной и показалась мне милой. Чувствуя, что краснею, я резко вытащил из кармана джинсов телефон и лихорадочно уткнулся в его тусклый, отливающий на солнце экран. Пялиться долгое время в выключенный телефон было выше моих сил, и я непроизвольно надавил на кнопку сбоку, заставляя экран осветиться.       Сообщения приходили одно за другим – в таком количестве, в котором я еще никогда не получал за один раз. Казалось, мой старенький дешевый смартфон не выдержит этого натиска и зависнет или перегреется, но, к моему удивлению, он отлично справился с задачей – через несколько секунд поток сообщений наконец прекратился и повис мертвым грузом в верхней части экрана.       Я не хотел читать их и, чтобы только оттянуть этот момент, снова неуверенно поднял голову – парней уже и след простыл. Единственным, что напоминало об их присутствии, был картонный стаканчик от мороженого, сиротливо пристроенный на самом краю каменного квадрата.       Вздохнув, я опустил глаза обратно к дисплею телефона. Читать сообщения от Маттиаса было, конечно, не тем же самым, что говорить с ним вживую, но у меня все равно неприятно сжался желудок – принять то, что произошло между нами, было куда сложнее, чем бродить в прострации по городу и делать вид, что ничего не случилось.       Очевидно, через какое-то время до Маттиаса дошло, что я выключил телефон, и он принялся атаковать меня сообщениями в чате, которые начинались с гневно-отчаянного: „Какого хрена ты не берешь трубку?! Отключить телефон… это так по-взрослому, да, Олли?!“       Обвинять меня в том, что я не хотел говорить с ним после того, что он со мной сделал, было вполне в стиле Маттиаса. Вероятно, он даже не чувствовал за собой никакой вины. Я невесело усмехнулся – если отключать телефон было глупо и по-детски, то что тогда было по-взрослому? Наверное, подливать в виски-колу антидепрессанты своей приемной матери. Это определенно говорило о серьезности и желании нести ответственность за свои действия.       Обвинения и ярость Маттиаса улетучились уже после десяти сообщений, и я невольно содрогнулся, наткнувшись неожиданно на скомканное и неловкое, почти смущенное „прости“.       Маттиас извинялся или даже, как мне показалось, просил у меня прощения за то, что произошло. Это было настолько неестественно и непредвиденно, что я оцепенел – буквы на дисплее расплывались и никак не желали сливаться в слова. Мои пальцы мелко дрожали – пролистнув пространные извинения Маттиаса, я зацепился за самое последнее сообщение. Оно было сухим и немногословным, но от него веяло отчаянной решимостью, словно Маттиас чувствовал, что это было его последним шансом.       Ты забыл у меня свой рюкзак, кретин. Я буду завтра после обеда в скейтпарке. Приходи.       Стиснув телефон в потных пальцах, я резко запихнул его обратно в карман своих джинсов. Наша встреча была неизбежной – в рюкзаке находился мой кошелек с банковской карточкой и паспортом внутри, отсутствие которых я обнаружил уже утром. Маттиас снова, не приложив к этому никаких особенных усилий, находился в выигрышном положении – я должен был увидеть его. Даже если это было самым последним, чего мне хотелось.       На следующий день я снова прогулял гимназию, провалявшись в кровати до одиннадцати часов утра. Вставать не хотелось, но время на моем мобильнике с ленивой неумолимостью ползло к обеду, и я, помня о паспорте и банковской карточке, оставшихся в рюкзаке, заставил себя выбраться из кровати и принять душ. Я простоял под ним целую вечность, позволяя теплым струям воды беспорядочно бить по моей макушке, шее и плечам. Так же надолго я застыл в ванной перед зеркалом, рассеянно рассматривая свое несуразное отражение.       Я никогда не нравился себе внешне, но, пожалуй, если подумать объективно, не был прям таким уж уродом. Отец часто говорил, что мне досталось много от матери – светлые, словно высушенная солома, волосы, серые глаза, высокий рост и некоторая худоба. Я не был уродом, но при этом выглядел странно, так, будто бы то, каким я был внутри, загадочным образом проявлялось на моем внешнем облике – мое отражение казалось заброшенным, чудаковатым и нелюдимым. Другие сторонились меня инстинктивно, мне не нужно было даже открывать для этого рот.       После ступора перед зеркалом я все же нашел в себе силы одеться – как и обычно, натянув на себя первое попавшееся под руку. Футболка оказалась не слишком свежей и, как мне показалось, даже несколько отдавала запахом пота, но я заметил это только уже по дороге к скейтпарку. Да и вообще, не все ли было равно?       Мне определенно было наплевать. Я хотел только забрать свой рюкзак и исчезнуть, идеально было бы, если бы мне вообще не пришлось разговаривать с Маттиасом. Впрочем, я и сам понимал, что это невозможно – до парка оставалось всего ничего, а я уже чувствовал, как от нервозности к горлу подступал горький ком моей собственной слюны. Я по-настоящему волновался.       Маттиас, разумеется, уже был в скейтпарке. Я заметил его издалека – он сидел на краю грайнд-бокса, со скучающим видом ковыряясь отверткой в колесиках своего скейтборда. Мой рюкзак был пристроен к его левой ноге.       Оставив велосипед в траве возле парка, я направился в сторону Маттиаса, и тот наконец-таки засек мое присутствие, медленно подняв голову. Его глаза скрывали большие, абсолютно непроницаемые солнцезащитные очки. Он болезненно поморщился и бросил не то утвердительно, не то вопросительно:       – Пришел все-таки.       Голос Маттиаса был хриплым, а его тон таким недружелюбным, что я на какое-то мгновение даже задумался о том, чтобы просто развернуться и отправиться домой, но все же заставил себя удержаться от позорного побега и только кивнул, пробормотав неуклюже:       – Хэй, я только…       – Хотел забрать свой рюкзак?       Маттиас слабо усмехнулся и, отложив свой скейтборд в сторону, взял рюкзак и приглашающе протянул его мне. Я осторожно, стараясь не соприкасаться с его пальцами, принял рюкзак в руки и, выдавив из себя „спасибо“, уже развернулся, чтобы отправиться обратно, как Маттиас негромко поинтересовался у меня за спиной:       – Ты ничего не забыл?       Мои колени ослабли, но я все же заставил себя повернуться к нему. Было глупо думать, что я отделаюсь от него так просто – в руках Маттиаса был мой кошелек. Дразняще помахивая им в воздухе, он привычно ухмылялся – по крайней мере, мне хотелось думать, что привычно. Глаза Маттиаса были надежно спрятаны за темными стеклами очков, и от всего его вида так и разило отчужденностью.       Сделав глубокий вздох, я инстинктивно протянул руку к своему кошельку, но Маттиас внезапно отклонился в сторону, не позволяя мне прикоснуться к желаемому. Я непроизвольно скривился. Что это еще были за детские игры?       – Отдай…       Маттиас отрицательно мотнул головой и вместо того, чтобы вернуть кошелек мне, вытянул из него мой паспорт и глупо хихикнул:       – Посмотри-ка, что я нашел.       Наверное, он хотел, чтобы я принял его правила игры и попытался отобрать у него кошелек и паспорт, но у меня такого даже и в мыслях не было. Я больше не собирался играть в его игры – в конце концов, теперь мне было известно, чем они заканчивались. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, пока я не выдохнул раздраженно:       – Ты идиот, Матце.       – Ого, кажется, наш Олли разозлился…       – Пошел ты.       Я не знал, откуда все это взялось во мне – эта резкость, раздражение и категорическое нежелание поддаваться на его дешевые уловки. Я больше не боялся его, не волновался, скорее, чувствовал злость и отвращение. Именно эта злость заставила меня во второй раз спокойно развернуться и направиться обратно к велосипеду – если он так хотел, он мог отправить мне паспорт по почте. Я точно не собирался терпеть его издевательства больше никогда.       Маттиас нагнал меня через несколько шагов, его пальцы цепко обвились вокруг моего запястья, и он примиряюще попросил у меня за спиной:       – Да подожди ты… Не истери так, я же шучу.       – У тебя идиотские шутки, – я бросил это через плечо, даже не оборачиваясь.       – Может быть, – тихо признался Маттиас. Его пальцы все еще стискивали мое запястье, и я был вынужден повернуться к нему. Он оказался неожиданно близко и не отпускал мою руку – мы стояли так, кажется, почти минуту, молча и глядя друг другу в лицо, пока Маттиас не спросил, будто бы немного виновато:       – Ты в порядке, Олли?       Я был настолько поражен его вдруг изменившимся, словно пристыженным тоном, что не смог заставить себя ответить и, только вытянув руку, снял очки с его лица. Маттиас слепо моргнул, отпустил мое запястье и, беспомощно закрыв глаза ладонями, простонал:       – Зачем?!       Я молчал, ошарашенный и смущенный своими собственными действиями. Впервые в жизни я прикасался к кому-то по собственному желанию, поддавшись какому-то непонятному импульсу, и не мог объяснить это – дурацкие солнцезащитные очки бесили, мне хотелось видеть его глаза, когда мы говорили друг с другом.       Маттиас все еще отчаянно щурился, но уже отнял руки от лица, обнажив большие темные синяки, залегшие под его глазами, и опухшие скулы. Он выглядел нездорово, словно не спал до этого целую ночь, а то и две. Я смотрел на него, пытаясь понять, что с ним, но так и не смог найти адекватный ответ на этот вопрос, Маттиас же, кое-как отойдя от шока, зло и даже как-то устало уставился на меня в ответ:       – Доволен теперь?!       – Что… что с тобой такое?       Нехорошо усмехнувшись, Маттиас покачал головой:       – Ты всегда такой заботливый или только со мной?       – Я не заботливый…       – Все нормально со мной, – Маттиас перебил меня, как и всегда, резко и бесцеремонно. Он вернулся к грайнд-боксу и, опустившись на него, стиснул пальцы в замок, устроив их на своих коленях, – а вот вчера было не очень. Слишком много… водки.       Водки? Я не мог удержаться от того, чтобы не поморщиться – чужие пьяные эксцессы не особенно интересовали меня и скорее вызывали презрение, чем жалость. В руках у Маттиаса снова оказался мой паспорт – он вертел несчастную корочку из стороны в сторону, с вялым интересом разглядывая мою фотографию. Пора было прекращать весь этот театр.       Я подошел к Маттиасу и молча вытянул руку вперед – тот, замерев, поднял на меня глаза и улыбнулся одними краями губ:       – Сколько тебе здесь?       – Четырнадцать, – нехотя признался я, надеясь на то, что этот ответ удовлетворит Маттиаса и он вернет мой паспорт обратно, но это оказало на того прямо противоположный эффект – он с еще большим интересом принялся разглядывать фотографию, словно она была не отражением нелепого забитого подростка, а чем-то особенным.       – Ты тут симпатичный, – наконец подытожил он и, ухмыльнувшись, послушно вложил паспорт мне в ладонь, мягко коснувшись подушечками пальцев моей кожи, – совсем другой. Волосы длиннее что ли… Тебе так больше идет. Не думал о том, чтобы…       – Все, хватит.       Маттиас запнулся, изумленный моей внезапной реакцией. Он не мог и догадываться, каких усилий мне стоило оборвать его – мое дыхание сбилось, а кончики пальцев вспотели. Я больше не мог этого выносить.       Всего этого – его улыбок, поддразниваний и этих легких, будто бы нечаянных прикосновений. Я был очарован всем этим до того, что произошло между нами в его комнате, но теперь это казалось мне только пошлым и бессмысленным. Тупиком, дорогой, которая не вела никуда, кроме как в глухую стену. Я больше не хотел идти в этом направлении.       Вряд ли Маттиас понимал, что я чувствовал – он был явно растерян и напряжен, почти встревожен. Его губы дрожали, он будто несколько раз порывался сказать что-то, но никак не мог собраться с мыслями и в конце концов только выдавил неуверенно:       – Прости?       Это был вопрос? Он сам не знал, хотел ли он в действительности извиниться или нет? По крайней мере, именно так это и звучало. Полный абсурд.       Как бы то ни было, я успешно проигнорировал это и, подняв с бетона кошелек, не отвечая ничего, запихнул его в рюкзак вместе со своим паспортом.       На мгновение глаза Маттиаса расширились, и он вдруг схватил меня за руку – так лихорадочно, что я содрогнулся от испуга и изумления.       – Ты правда в порядке? Олли, пожалуйста, не игнорируй меня постоянно… Я ненавижу такие вещи.       – А я ненавижу, когда меня хватают за руки без причины. Отпусти…       Маттиас покачал головой, стискивая мое запястье так крепко, что я подумал о том, что на нем, наверняка, должен был остаться синяк. А еще о том, что пальцы Маттиаса были именно такими, какими я их запомнил – правда, в прошлый раз они касались меня совсем в другом месте.       Мне стало противно.       – Если я отпущу тебя, ты сбежишь. Как всегда.       – Не сбегу, – слабо попытался убедить Маттиаса я – мне настолько сильно хотелось, чтобы он отпустил меня, что я был даже готов остаться еще ненадолго. Важней всего было, чтобы он больше не прикасался ко мне. Просто отпустил мою руку.       Маттиас действительно сделал это – его пальцы разжались, и я, внутренне выдохнув от облегчения, с боязливой покорностью опустился на бетонную поверхность грайнд-бокса рядом с ним. От Маттиаса исходили практически физически ощутимые волны нервозности – он был в таком нестабильном состоянии, что я не знал, что он мог выкинуть в любой момент. Он мог обнять меня. Или поцеловать, например – никто не мешал ему сделать этого, парк был безлюден, а мы были слишком близко друг к другу. Подумав об этом, я инстинктивно отодвинулся в сторону еще на пару десятков сантиметров.       Маттиас хмуро покосился на меня, но никак не прокомментировал мое желание держать дистанцию и только констатировал мрачно:       – Ты не брал трубку два дня.       Я молчал. Он ожидал чего-то другого?       – Я волновался за тебя, тормоз.       Маттиас с раздражением, почти обидой уставился мне прямо в лицо – он был зол и одновременно смущен. Его губы непривычно кривились, а во взгляде было что-то новое, что-то, что я никак не мог оценить и понять – еще никто и никогда не смотрел на меня так.       – Это ведь был твой первый раз?       Машинально кивнув, я вместо того, чтобы посмотреть в лицо Маттиасу, уставился на его пальцы – они снова были сложены в замок на его коленях и заметно дрожали. Его пальцы были такими же красивыми, как и он сам – пропорциональными и длинными, с округлыми, коротко обстриженными и немного неряшливыми лунками ногтей.       – Было… больно?       Содрогнувшись не столько от неожиданности, сколько от интимности вопроса, я наконец заставил себя оторваться от созерцания пальцев Маттиаса и вновь посмотреть ему в лицо – он казался еще более пристыженным, чем до этого, а в его глазах было сожаление. Быть может, он действительно переживал за меня – я не успел даже дать про себя оценку своему открытию, как Маттиас продолжил, пробормотав:       – Я… Ты же понимаешь, что я был пьян, Олли? В хлам просто… Я мало что соображал… Просто хотел секса с тобой.       Меня передернуло оттого, насколько прямо он говорил об этом, а Маттиас нервно шмыгнул носом, будто бы страдал насморком. Его васильковые глаза были широко распахнуты и блестели, словно от огромного эмоционального напряжения.       – Прости меня. Я просто… прости меня, Олли.       – Все нормально, – от неловкости я выпалил свой ответ настолько поспешно, что Маттиас изумленно округлил глаза:       – Все нормально? Я ведь все испортил…       – Что испортил?       Теперь была моя очередь удивляться, и я с искренним непониманием взглянул на него, а он только жалобно улыбнулся:       – Ну… все. Наши отношения.       Я не знал, какие именно отношения Маттиас имел в виду, но от болезненной серьезности его утверждения меня словно кто-то окатил холодной водой. Были ли мы в его глазах друзьями? Или чем-то большим? В любом случае я больше не хотел думать об этом.       – Если я что-то потерял, еще не значит, что я хочу это обратно*, – мой голос после долгого молчания был позорно хриплым. Маттиас непонимающе прищурился:       – Что ты имеешь…       – Не важно.       Разумеется, он ничего не помнил. Он вообще никогда не уделял внимание мелочам и особенно тому, что было связано со мной.       Я ощутил облегчение – оно пришло внезапно, сняв с моего тела оцепенение и позволив мне расправить плечи. На мгновение мне подумалось, что это, должно быть, было нашим последним разговором, и я был рад, что все-таки решился на него.       Маттиас все еще казался растерянным и ощутимо напрягся, когда я встал на ноги и перекинул рюкзак через плечо:       – Олли…       – Прости, – я отчетливо видел, как изменилось лицо Маттиаса, стоило мне произнести это, но не был намерен останавливаться, – я не думаю, что еще когда-нибудь приду сюда. И вряд ли буду отвечать на твои сообщения… Извини. Чао.       Глаза Маттиаса сузились, и он молча, будто бы равнодушно, кивнул. Эта реакция, так сильно отличавшаяся от той, к которой я привык, только помогла мне еще раз убедиться в том, насколько мое решение было правильным.       Маттиас все еще неподвижно сидел на краю грайнд-бокса, пялясь куда-то в землю, а я, больше не зная, что еще могу ему сказать, развернулся и пошел прочь. Практически пустой рюкзак неудобно болтался из стороны в сторону, и я, стащив его со спины, запихнул в корзину велосипеда.       Оборачиваться не хотелось. Конечно, я не видел Маттиаса в последний раз, но у меня, кажется, все же получилось дать ему понять, что я больше не хочу нашего общения. А в гимназии мы все равно даже не здоровались друг с другом – эта особенность нашей „дружбы“, казавшаяся мне всегда неестественной, теперь была очень даже кстати.       Улыбнувшись про себя, я втиснул в уши наушники. Новые. Старые, те самые, которые мы с Маттиасом последний месяц делили на двоих, начали барахлить еще неделю назад, и мне пришлось, скрипя зубами от сожаления, выкинуть их в мусор. Но новые оказались куда лучше – басы в них были сильнее, а звук казался чище.       Уже вращая педали велосипеда по дороге домой, я продолжал улыбаться самому себе. Это было глупо, ведь не новые наушники, в конце концов, заставляли меня чувствовать себя таким обновленным?       Я не знал, в чем именно была причина, но это чувство было необыкновенным.       Приподнятое настроение держалось еще несколько дней. Я даже заставил себя исправно ходить в гимназию, там все было по-прежнему – настолько неизменно, что иногда, когда я приходил туда, мне казалось, что я навсегда застрял в одном и том же дне.       В этом дне царила скука, мои одноклассники игнорировали меня, учителя вежливо улыбались и смотрели сквозь меня, а я разглядывал в окне соседние дома и улицу за забором гимназии. Но это положение дел, как ни странно, устраивало меня. Несмотря на то, что все вокруг меня оставалось неизменным, я сам чувствовал себя другим, хоть и не понимал почему. После нашего разговора в скейтпарке я видел Маттиаса только мельком – один раз из окна, два раза в коридоре на большой перемене и еще пару раз в столовой. Он не смотрел в мою сторону – окончательно убедившись в этом, я перестал смотреть в его.       На переменах я погружался в чтение с головой, так, что не слышал даже музыку в своих наушниках, на уроках же старался концентрироваться на словах учителей и часто, выполнив задания раньше других, уходил домой до окончания занятий.       Прошло две недели или, может быть, даже больше, когда в электричке по дороге домой я вдруг увидел знакомое лицо – большие темные глаза, овальный лоб, обрамленный шелком волос, и ярко-красные губы.       Мэй стояла в нескольких метрах от меня – держась одной рукой за поручень, она сосредоточенно вчитывалась в конспект из тетради, которую сжимала в другой руке. Ее изогнутые кисти были такими миниатюрными и аккуратными, что казались ненастоящими, будто бы она была не человеком, а продуктом современных высокоразвитых технологий.       Эта холодная, отстраненная красота показалась мне настолько привлекательной, что я, сам не заметив этого, немного подался в ее сторону, но через одну остановку люди, стоявшие между нами, исчезли, и мы оказались в непосредственной близости друг от друга.       Мэй в упор не замечала меня – она даже несколько раз скользнула по мне взглядом, но ее темные невероятно красивые глаза не отражали ничего, кроме падающего на них света. Она заправила одну из прядей длинных волос за ухо и снова углубилась в конспект, и тогда я не выдержал – сделал несколько шагов к ней и, оказавшись совсем близко, сказал немного неуверенно:       – Хэй.       Мэй оторвала глаза от конспекта. На ее лице было написано вежливое замешательство.       – Я тебя знаю?       Глупо улыбаясь, я кивнул. Несколько секунд Мэй молча с необычайной серьезностью смотрела на меня, но потом ее лицо приятно осветилось:       – А… Парень с книжкой из „Блю Орэнджа“?       Я снова кивнул, пытаясь подавить смущение, а Мэй нахмурила лоб – ее кожа была настолько ровной и гладкой, что морщинки, собравшиеся на переносице, казались почти незаметными:       – Подожди немного, сейчас вспомню… Олли?       Я больше не мог бороться со сконфуженной, абсолютно идиотской ухмылкой и позволил ей растянуть мои губы.       – Ага. А ты – Мэй.       – Ты помнишь, как меня зовут? – Мэй сама будто бы немного смутилась, и я попытался поспешно исправить ситуацию:       – А ты помнишь, как зовут меня.       Мы невольно рассмеялись, глядя друг на друга, будто хорошие знакомые, которые очень давно не виделись.       Это странное ощущение не пропадало – все двадцать минут до моей остановки мы проговорили, не умолкая. Оказалось, что Мэй училась в университете на музыкальном факультете и жила всего несколько станций после моей. Она показалась мне немного другой, не такой, какой я запомнил ее после нашей первой встречи – она много улыбалась и при разговоре смущенно, но в то же время прямо смотрела мне в лицо. Когда мы уже подъезжали к моей станции, чувство такого непреодолимого сожаления охватило меня, что я не удержался и ляпнул вдруг:       – Что… что ты делаешь сегодня вечером?       На лице Мэй отразилось слабое изумление – ее полукруглые темные брови приподнялись, губы приоткрылись, и я мгновенно осознал, как звучала моя неуклюжая необдуманная фраза. Как самый нелепый и беспомощный подкат, какой только можно было придумать.       Мэй все еще смотрела на меня, а я пролепетал – мой мозг отказывался спасать положение, и я чувствовал себя примерно так же некомфортно, как если бы меня ошпарили кипятком:       – Извини. Это не то, что ты подумала… Просто мы могли бы… могли бы пойти вместе в кино, например…       Это не то, что ты подумала, просто мы могли пойти вместе в кино, например?! Мне было настолько стыдно за этот бред, что я бессознательно умолял электричку ехать побыстрее – до моей станции оставалось всего-то минут пять – но поезд, словно назло мне, внезапно замедлил ход, громко фыркнул и через несколько секунд остановился совсем. Приподняв брови, Мэй переспросила:       – В кино?       Красный от смущения, я кивнул. Несколько секунд Мэй думала над моим предложением, и за это время я уже успел приготовиться к самому худшему, как она неожиданно улыбнулась:       – С удовольствием.       Мэй тепло смотрела мне в глаза, улыбаясь так, словно она действительно была искренне рада моему приглашению. Ее лицо перестало напоминать прекрасную маску – оно было необыкновенно живым и словно светилось. В этот момент мне снова подумалось о том, насколько она была красивой – намного красивей большинства девушек, которых я знал.       Дело было даже не в том, что я пытался флиртовать с ней или надеялся на что-то, приглашая ее вечером в кино, хотя она, возможно, трактовала это мое приглашение именно так – все было совсем по-другому. Я уже давным-давно не питал иллюзии по поводу себя и красивых девушек, просто Мэй была первым человеком, по-настоящему заговорившим с мной после того, как я перестал общаться с Маттиасом, и я не хотел ее терять. От нее будто бы исходил свет, теплое сияние, и мне нравилось греться в его лучах.       Уже по дороге от станции к дому я разглядывал в справочнике моего мобильного телефона ее номер и чувствовал, как все у меня внутри заходится от предвкушения. Мы могли проговорить целый вечер, могли обсуждать наши любимые книги и музыку, а после фильма зайти еще куда-нибудь и делиться нашими впечатлениями от просмотра до самой поздней ночи.       Ожидание вечера настолько захватило меня, что я даже не заметил, как дошел до дома и, на автомате вставив ключ в замочную скважину, толкнул дверь вперед.       В прихожей странно пахло – какими-то приторно-сладкими и нестерпимо острыми пряностями вперемешку с удушливыми ароматическими маслами. В носу неумолимо зачесалось, и я принялся чихать так сильно, что мне показалось, еще немного – и у меня остановится сердце. Что здесь происходит? Неужели…       В кухне горел свет, и я устремился туда сквозь груду чемоданов и непонятных коробок в коридоре, и там – посреди всего этого хлама – стоял мой отец или, если быть точнее, какой-то незнакомец, отдаленно походивший на моего отца.       Он был неприлично загорелым и худощавым, будто бы помолодевшим на десять лет, а его волосы впервые за долгие годы не торчали во все стороны взъерошенными жидкими лохмами, а были коротко острижены, но, несмотря на все это, сомнений не оставалось – это был мой отец.       Он повернулся на звук моих шагов и немного рассеянно улыбнулся:       – Оливер? Я не ожидал, что ты уже…       Он запнулся, когда я, ничего не отвечая, просто пробрался сквозь груду вещей и обнял его – так крепко, что у меня заболели плечевые мышцы. Он был определенно ошарашен моими объятиями, но принял их без каких-либо вопросов или возражений, и его теплая широкая ладонь легла на мою голову, ласково проведя по моим волосам.       – Что-то случилось? – голос моего отца был тихим, но явно встревоженным. – Ты весь дрожишь… Плачешь что ли?       Я не отвечал, только мотнул головой и прижался к нему еще сильнее. Мой нос беспрестанно тек, а глаза слезились, но я был уверен, что не плакал. Наверное, у меня просто началась аллергия на всю эту страшно пахучую дрянь, которой мой отец завалил всю квартиру. Я знал, что это еще и скорей всего обозначало, что на следующее утро у меня отечет все лицо и я буду похож на жертву автомобильной аварии, но все это не имело никакого значения – я был просто невообразимо рад тому, что он снова был здесь.       Подняв голову, я пробормотал под растерянным взглядом моего отца „спасибо“, и тот удивился еще больше:       – За что спасибо-то?       – За то, что ты вернулся.       – Оливер… – отец вздохнул и покачал головой – этот его жест показался мне настолько привычным и родным, что моя аллергия усилилась еще в несколько раз, – сопли сначала вытри.       Кивнув, я покорно последовал его совету – мне было стыдно и в то же время так радостно, как не было еще никогда во всей моей жизни.       Я больше не был один. __________________________________________ * - Отсылка к отрывку из песни Portugal the man „Creep in a T-shirt“: Just because I lost it doesn't mean I want it back“.