Если ты меня слышишь

«Пожалуйста, не уходи, я хочу, чтобы ты остался. Я умоляю тебя – не уходи, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты ненавидел за всю боль, что чувствуешь. Мир всего лишь иллюзия, пытающаяся изменить тебя». Illusion – VNV Nation

Во сне я вижу тебя стариком. Ты сидишь напротив, где обычно располагается Анне и разглядываешь меня, сощурив полуслепые глаза. Щеки запали, похожее на маску лицо пересекают глубокие морщины, а на худой шее выделяется крупный выступ кадыка. Ты цепляешь зубной протез ловким движением языка, отчего тот вываливается изо рта, с треском приземляясь на стол. Бледные беззубые десны обнажаются в широкой улыбке, и я чувствую себя самым счастливым человеком на Земле. Сквозь застилающие глаза слезы, ты кажешься мне голым высушенным деревом. Всегда хотел увидеть тебя таким — я мечтал о твоей старости. Особенно в ни с чем не сравнимые моменты одиночества, когда ты кружил очередную девчонку по танцевальному залу, а я стоял в углу и ждал окончания вечера. Тогда я с удовольствием представлял, как ты стареешь прямо на глазах у своей пассии: теряешь в росте, сутулишься, а волосы высветляет седина. Несостоявшаяся подруга отшатывается в ужасе, но я подхватываю тебя под локоть и увожу домой. В глубине души мне была абсолютно ясна несправедливость подобных мыслей, однако я решительно не мог ничего с ними поделать. Я жил под непрекращающимся гнетом твоей красоты, поэтому чувствовал облегчение, только воображая, что ты мигом ее лишился. Стал слабым и безразличным для молодых глаз. Я прятал твою власть надо мной в тумане бессмысленных фантазий, но даже воображению было не под силу сделать нас равными. — Неужели ты всегда был здесь? Я думал, ты погиб. Ты продолжаешь улыбаться, будто совсем не расслышал вопроса, но, спустя бесконечное мгновение, вокруг твоих глаз собираются сочувствующие морщины. — Как видишь, еще живой, — ты отвечаешь, и незнакомые звуки твоего голоса порождают во мне дрожь. — Тут прошла вся моя жизнь, но я не жалею. Что за место! Лучше не придумаешь. Былая радость заканчивается внезапно, как гаснет огонек затушенной свечи. Остаётся непроглядная темнота. Стоит мне подумать о безвозвратно утерянном времени, что нас разделило и я ощущаю привычный укол тоски. Скорбь, не знающую конца. Все напрасно. Ты замечаешь охватившую меня перемену и немедленно протягиваешь руку, собираясь утешить. Наши пальцы соединяются, но в тот же момент происходит нечто неожиданное — твоя рука вдруг отрывается от плеча и остаётся в моей. Ощущение жесткой неживой плоти пугает. Я вскрикиваю, не сумев справиться с ужасом, а ты смеёшься в ответ так громко, что в доме дрожат оконные стекла. Меня будит внезапный звук, похожий на хлопок вылетевшей из бутылки шампанского пробки. За ним следует звон осыпающегося стекла, громкий и резкий, и я чувствую, как коротко вздрагивают стены дома, будто он тоже проснулся от долгого сна. Кое-как натянув штаны, я выбегаю в черноту коридора. Тело, в отличие от растревоженного сознания, еще не успело окончательно пробудиться, поэтому меня немного заносит, вынуждая держаться за стену. Босые ноги обдает струями холодного воздуха, стремительного, словно горный ручей, и тогда я понимаю — где-то наверху сошла лавина. Я предчувствую это почти инстинктивно, не успев ещё воочию увидеть страшных доказательств. Но как-только оказываюсь на пороге кухни, и в лицо хлещет плотный поток снега, задуваемого из разбитого окна, уже не остаётся никаких сомнений. Позади слышится обеспокоенный топот двух пар ног и тяжёлые вздохи, исполненные ужасом случившегося. Анне и ее мать, обе в ночных рубашках, взъерошенные, как воробьи, замирают за моей спиной, не в силах сдвинуться с места. От увиденного всегда румяное лицо Анне в миг выцветает, а узкие губы начинают дрожать. Охваченная страхом она не может ни закричать, ни заплакать, а только повторяет всего одно слово: "мама", и Нанн немедленно сбрасывает с себя оцепенение, откликаясь на ее отчаянный призыв. Проходит вперёд, наблюдает некоторое время за танцем снежинок по дощатому полу, а потом резюмирует: — Нам придется уйти. Если успеем, спрячемся в хлеву. Анне мучительно всхлипывает, закрывая ладонью рот. Мне известно, что означает ее безотчетная паника: если этот дом и остальные вокруг не сметет лавиной, уже к утру все внутри занесет снегом до самого потолка. Но Нанн приняла решение, с которым не осмелится поспорить никто. Возможно, будучи одинокой, как большинство стариков в деревне, она бы не захотела покинуть стен, построенных далёкими предками. Осталась внутри, прямо посреди кухни, где хозяйничает сейчас пурга, не пожелав уступить зиме очаг. Но ее дочь ещё молода, и она совсем не знает даже той жизни, что суждена любой здешней женщине. Неужели руки Анне так и не примут на себя предназначенного им веса детского тела? Неужели им уготовано только убирать кадки с навозом летом, таскать сено по осени и переворачивать снег зимой? Нанн качает головой, и при слабом свете лампы пряди ее волос кажутся прозрачными и вздрагивают, будто паутина. Я разделяю ее разочарование — покинуть дом, веками служивший убежищем нескольким поколениям предков невероятно тяжело. Все равно что плыть по реке, в косяке рыб, окружённых привычной темнотой, но однажды попасть на отмель. К свету, на воздух, грозящий неминуемой гибелью. Только конец ли это? Ведь есть ещё надежда, что хлесткая сияющая волна накроет берег и увлечет обратно, в уютную пучину вод. Мы собираемся в коридоре, сталкиваемся локтями, спеша натянуть хоть какую-нибудь одежду. Анне дотрагивается на миг до потускневшего меха на спине у чучела белки, точно это последняя возможность прикоснуться к руке умирающего отца. Но Нанн торопит ее, направляя к выходу, тем самым говоря: "скорее, иначе и мы разделим их участь". И мне становится интересно, какой будет смерть от снега: проникнет ли он в легкие, как вода, заполнив каждую клетку? Или это будет похоже на сон, и можно будет просто расслабиться, поддавшись усталости прямо у порога. Весной, как только растает снег, нас, наверное, так и найдут нетронутыми и белыми, будто мясо окуня, закопанного рыбаком в сугроб. Прежде чем отворить двери, мы невольно задерживаем дыхание, а потом сразу ныряем в плотный снежный туман. В свете фонаря видно только бешено снующую во все стороны крупу, поэтому я избавляюсь от него за ненадобностью, и крепко прижимаю к себе испуганных женщин. Нанн останавливается, сетуя, что не успела как следует запереть дверь, но времени на это нет, поэтому приходится лишь неуклонно продвигаться вперёд. Хлев рядом, всего на двести ярдов южнее, нужно только попасть в проход между домами. Сквозь волнообразный вой ветра, я не слышу, а скорее улавливаю неведомым чувством произносимые на разный лад слова молитвы. Где-то вдалеке вспыхивает и снова гаснет жёлтый огонек, и я понимаю, что кто-то так же бредёт наощупь, охваченный тревогой, но отчаянно ищет укрытие. Сцепившись в объятиях, как единое существо, мы приближаемся к укрепленным дверям хлева, рассекая коленями рыхлые сугробы. Стучим в шесть рук, скребем ногтями сверкающий на морозе ледяной налет, и вскоре двери отворяются, образуя небольшой зазор. Темноту ночи пронзает тонкий луч ацетиленового светильника, а навстречу нам тянутся чьи-то спасительные руки. Можно выдохнуть, но я подаюсь назад: стоит попытаться отыскать заблудившегося человека, пока в памяти ещё свеж слабый отблеск фонаря. Анне, конечно же, замечает мое промедление и встревоженно оглядывается, точно олениха, потерявшая в лесу детёныша. — Я скоро вернусь, — успокаиваю ее, стараясь перекричать ветер. — Где-то рядом горел фонарь, должно быть, это старик Петер или Джузеппе... Услышав знакомые имена, она тотчас отступает, торопливо кивая головой. Я упомянул первых пришедших на ум людей, но мы оба понимаем, кем бы ни был заблудившийся, в итоге он все равно окажется чьим-то соседом или родственником. Дождавшись пока Анне скроется за дверью, я отправляюсь на поиски и упрямо продираюсь вперед, пригнув голову. Время тянется вязким сиропом, и собственная затея начинает казаться мне бесплодной, но через маску снега, залепившего лицо, я все же снова замечаю мелькнувшее световое пятно. Я пытаюсь открыть глаза, как можно шире, но ничего не выходит, веки колет, словно иголками, и остаётся лишь надеяться, что расстояние не столь велико. Только решив преодолеть его во что бы то ни стало, я не успеваю пройти и пары шагов, как мы тут же сталкиваемся. Мужчина с мужчиной. Кладем руки на плечи, неуклюже обшариваем друг друга, стараясь опознать. Под замерзшими пальцами чувствуется грубая ткань рабочей куртки, и на короткий миг это ощущение отсылает меня за пределы реальности. Мне чудится, что это ты, но вдруг виска касается горячее дыхание, и я слышу охрипший голос, по которому узнаю Марти. Он повторяет имя брата, давясь рыданиями, и оседает прямо на снег. — Их завалило. Крыша сломалась. Уоли, отец... Я не успел! — раздается горестный плач, обрушивая на меня тяжелую волну чужого несчастья. Я теряюсь на секунду, но лишь крепче вцепляюсь в его плечи и с силой встряхиваю, испугавшись, что он так и умрет на моих руках. — Стой здесь, я посмотрю, что с ними! — я дожидаюсь, пока смысл моих слов дойдет до него, и сразу же отправляюсь в сторону его дома. К счастью, он не успел уйти далеко. Я едва опознаю его дом, оказывшись у занесенного снегом порога. Дверь распахнута настежь и вот-вот слетит с петель, колыхаемая безудержным ветром. Внутри не лучше, чем на улице — вместе с провалом в крыше в дом попало огромное количество снега. Он обволакивает меня со всех сторон, и приходится усиленно его отгребать. Пальцы безжалостно обжигает холод, но мне все же удается добраться до покосившегося прохода в зал. Перед глазами сразу разворачивается ужасающая картина — деревянные балки лежат поперек комнаты, укрытые слоем твердого снега в перемешку с кусками кровли, а между ними виднеется одинокая рука, ослабевшими пальцами царапающая сугроб. От увиденного мое сердце начинает колотиться, как бешеное. Я сдвигаю балки одну за другой. Их вес ложится на плечи приятной тяжестью, и все тело внезапно вибрирует от невиданного прежде восторга: кто бы это ни был, он не останется здесь, я ни за что не отдам его смерти. — Мой сын! Там остался мой сын! — едва поднявшись указывает спасённый старик в сторону полностью разрушенной спальни, и мы оба понимаем, что уже ничего нельзя изменить. Короткий миг триумфа сменяет отчаяние, но для эмоций не остаётся времени. — Уходим! — я тяну его к расчищенному проходу, чуть ли не силой заставляя покинуть дом. Во дворе нас все-таки ждёт Марти, который сразу же кидается навстречу отцу, заключая того в объятия, но старик как может пытается освободиться из его рук. — Соберись, мы должны идти! — кричу я, еле стоящему на ногах Марти, и он слушается. Надеясь лишь на удачу, мы буквально тащим его отца по направлению к хлеву. Старик сопротивляется и рвется назад, но случай благоволит нам — вскоре мы достигаем заветных дверей убежища. Некоторое время старик ещё продолжает отбиваться и кричать, но стоит нам оказаться внутри, его истерика мгновенно стихает подобно раскату грома. Марти угрюмо молчит, бросая в мою сторону единственный взгляд исподлобья — невысказанную просьбу сохранить в тайне момент трагедии, свидетелем которого я стал. Не показывать ни жестом, ни словом своей жалости. И оттого, что мне прекрасно знаком мертвый груз непролитых слез, я проникаюсь к нему ещё большим сочувствием. Но вот он запирает за нами двери на тяжёлый засов, и на лице его нет уже ничего, кроме тоски. Я стряхиваю снег с куртки, брюк и ботинок, торопливо оглядываю тех немногих, что в эту ночь нашли приют под крышей хлева. Чьи-то круглые слезящиеся глаза жадно взирают на меня в ответ — каждый ищет своих родных, а не найдя возвращает потухший взгляд к полу под собственными ногами. Крупные, почерневшие от ежедневного труда ладони стариков неподвижно лежат на высохших коленях. Женщины завернулись в платки по самые глаза, и фигуры их отбрасывают на стены длинные дрожащие тени. В деревянных загонах невозмутимо дремлют коровы и козы. Разленившиеся от долгой зимы и заторможенные, те лишь изредка подслеповато щурятся, похныкивая, как растревоженные среди глубокого сна дети. Однако им совершенно невдомёк, для чего здесь собрались эти угрюмые двуногие звери. Зачем пришли в столь поздний час и не решаются нарушить тишину ни словом, ни рыданием. За надёжными бетонными стенами тепло и безопасно. Угрозы больше нет, но я отчётливо вижу, что невероятное представление природы, участниками которого стали все присутствующие, отметило каждого из них следами смертельной усталости. Только что бы сейчас ни сотворил с их покинутыми домами снег, они знают – уже завтра придется вернуться к привычному быту. Сегодня кто-то погибнет под снегом, покорится стихии, в который раз доказывающей, что человечество, с его несокрушимой верой в свою исключительность, всего лишь малая часть природы. Всего лишь пыль, что легко уносит ветер. Деревни, города и села возникают словно из ниоткуда и исчезают неизвестно куда. В одно мгновение ещё слышны волшебные звуки зарождения цивилизации: гудение разговоров, удары топоров по дереву, детский смех и лай собак. Но не успеваешь прислушаться к ним, как остаётся только скрип дверей в опустевших домах и траурные вороньи крики. Маленькая прохладная рука Анне сжимает мою ладонь. Она тянет меня вглубь пропахшего сеном и навозом хлева, и оказавшись на мягком стогу я как никогда остро осознаю иллюзорность действительной реальности. Несравненный в своей первобытности момент времени, объединяющий людей и животных в крепкое братство под каменными сводами пещеры. — Бог не мог наказать нас, — прорывается сквозь молчание шелестящий голос Нанн, и к нему тотчас прибавляются другие. Старики соглашаются и ободряюще кивают головами, будто сбрасывая тем самым охватившее их бессилие. Вспоминают суровые зимы и проклятую лавину, погубившую немало домов на окраине деревни, но от разговоров о снеге незаметно для себя переходят к ностальгии по молодости. Смеются, обсуждая причуды теперь уже взрослых детей и сварливость покойных жен, проверяют друг друга и соревнуются, точно бы их непреходящая память способна одолеть смерть. Нанн осторожно кладет руку корове между ушей и гладит короткую рыжую шерсть. По увядшей щеке скатывается крупная одинокая слеза, но неугасимая лампада уверенности в справедливости Всевышнего ни за что не даст ей перерасти в плач. Бог не накажет, но если б мог, что привело бы нас к краю гибели? Неужели не произнесенная вовремя молитва, не свершившееся таинство или пальцы невинной Анне, ставшие горячими и влажными в моей руке? А может быть мои фантазии о лучшем друге, рождённые от неразделенных чувств? Бог есть любовь, вот только Библия ничего не знает о таких, как я. Но и без того, кара найдется для каждого, ведь разум честного человека – геенна огненная, скрывающая сонмы бесов. Под утро метель перестает стучать в двери, буря прекращается, и вскоре мне начинает казаться, что вместе с ней останавливается само время. Все снаружи превращается в снег. Он становится и небом, и землёй. Охватывает меня до самой души, как воды пророка Иону, проглоченного морским чудовищем. Доберёмся ли до земли? Доплывем ли? Редкие голоса так же смолкают, и становится невозможно тихо, будто мы и правда находимся внутри огромной лодки. Обман слуха рождает удивительное ощущение покачивания стен, лижущие звуки ударов волн о деревянные борта корабля. Воды памяти выносят меня к берегам детства, и в самом сердце зимы распускается солнечный июль. Деревья зеленеют сочными листьями, а жёлтые, красные и лиловые городские цветы исходят душистыми ароматами. Тебе снова четырнадцать лет, загорелый и худой, ты больше не похож на ребенка. Еще не мужчина, но уже не мальчик. Мы сбегаем в порт, наблюдаем за таскающими ящики и мешки рабочими, вздрагиваем от громких корабельных гудков. Ты мечтательно разглядываешь стальные бока судов, и представляешь, как сам скоро отправишься на них путешествовать по необъятному океану жизни. Ты несешься по пристани, высветленные волосы путаются на горячем ветру, смех теряется в гуле винтов, а земля под ногами начинает вращаться быстрее от твоего бега. Стараясь угнаться за тобой, я наступаю на ржавый гвоздь: из маленькой раны сочится кровь, и каждый шаг приносит боль. Но стыда больше нет: я представляю очертания твоей фигуры, мелькающей впереди, черные силуэты кораблей, блестящих в солнечных лучах, и грусть моя мало-помалу уступает место чувству нежной привязанности к любимому другу. Я открываю глаза и вижу вокруг себя спокойные, просветлённые лица людей. Вот мы и дошли до последней черты, за которой нет ни тревоги, ни страха, а одно лишь ожидание. Марти не может больше сидеть без дела и предлагает подняться на крышу. По крутой покосившейся лестнице мы забираемся на чердак. Все пространство наверху завалено не нужными зимой вещами – охапками высушенных цветов, граблями и серпами, а по стенам развешены связки коровьих колокольчиков. Мы отворяем замёрзшее слуховое окно. Хрустящий утренний воздух обжигает лицо, отвыкшие от яркого света глаза пульсируют приятной болью. Деревня будто выровнялась под снегом: он сгладил дома, укрыл скелеты заборов, и только вдалеке до сих пор виднеются торчащие из-под сугробов колонны металлических труб заброшенного бункера, оставшегося ещё со времён войны. Неожиданное для здешних мест уродливое свидетельство ужасающего по масштабности человеческого конфликта. Похоже, шрамы, оставленные этой жестокой бойней расползлись по свету миллионами змей – куда бы я ни пошел, где бы ни оказался, всюду они копошатся у моих ног. Даже здесь, в этом зимнем царстве природы каждый дюйм земли кажется прозрачным и обнажает бесчисленные могилы, из которых взывают мертвые. В утреннем свете снег весело подмигивает мириадами огоньков, а высоко над долиной на многие мили вокруг простирается чистое небо. Сверкающее и безбрежное, когда-то впервые представшее голубым прохладным морем взглядам древних горцев, построивших в долине дома на деревянных сваях. Мятежное небо Вильгельма Телля, открывающее седые вершины дремлющих гор. Небо вновь спокойное и прозрачное, свободное от хмурых снеговых туч, словно вчерашнее безумие было всего лишь страшным сном. Из-за горизонта появляются две серые точки спасательных самолётов. Я выкарабкиваюсь на крышу сквозь окно, а затем, свесившись наполовину, помогаю подняться Марти. Точки стремительно увеличиваются в размерах, и скоро уже можно заметить крылья: мы размахиваем руками, подбрасываем снег, и на короткий миг нас обоих захватывает непонятный восторг. Яркий всплеск безудержного веселья перед слезами. Спасатели расчищают снег, поднимают опрокинутые стволы деревьев, проделывают ходы в высоких сугробах, чтобы подобраться к заваленным домам на краю деревни. Время от времени на брезент, расстеленный по твердой, усыпанной поломанными ветками земле, укладывают тела. Больше никто не скрывает боль. Марти сидит на коленях, вцепившись в безответную руку погибшего под лавиной брата и не стесняется своих нескончаемых рыданий. Позади неподвижно возвышается спасенный отец, похожий вдруг на крепкую каменную стену, что призвана оградить сыновей, живого и мертвого, от всех катастроф. Он кладет ладонь на дрожащие плечо Марти, и по сообщающимся сосудам родственной близости к нему устремляется общее горе, неминуемо переливаясь через край его глаз. Женщины опускают мертвым веки. Теперь легче представить, что они просто крепко уснули и до сих пор продолжают спать. – Почему он? Как теперь быть? — доносятся до слуха короткие вопросы Марти, на которые ни у кого нет ответов. И когда он поднимает на свет покрасневшее, опухшее от страдания лицо, мне кажется, что я вижу себя самого. Бесчисленное количество раз я корил несправедливую судьбу. Спрашивал, для чего нужна была война. Что важного принесла миру смерть моего единственного друга и возлюбленного? Но дано ли мне было на самом деле предотвратить его гибель, а этим людям остановить сход лавины? Наконец-то я понимаю со всей честностью: тогда как мы влияем лишь на незначительные вещи, которыми себя окружаем, все по-настоящему важное, восхитительное или страшное, происходит без нашего ведома. Разве кто-нибудь может выбрать эпоху для своего рождения? Кто решает какими будут его родители и родственники? Для подобных категорий не существует вариантов, иначе я никогда бы не предпочел своего отца другому человеку. Родиться мужчиной или женщиной? Знать наперед, когда предстоит умирать? Я хотел бы не быть собой и могу до бесконечности представлять тебя живым и даже любящим меня в ответ той же любовью, с такой же страстью, только все это так и останется вымыслом. Рано или поздно каждому придется принять мироздание и собственное место в нем. Осознать через бесперебойное течение времени, сквозь сменяющие друг друга четыре маски земли, что все радости и печали сегодняшнего дня происходят с каждым человеком всего один раз. Что прожить этот день снова не предоставится больше никогда во веки веков. Вот почему лучше прекратить тщетные попытки переиграть ушедшие моменты. Пусть они останутся в прошлом, ведь куда важнее не упустить настоящее вслед за бесполезными мечтами и пустыми разговорами.

***

Вечером небо затягивает дымкой. Снег медленно, но неуклонно начинает идти снова, падает на наши головы, пока мы стоим на кладбище позади часовни. Пахнущие ароматной сосной гробы медленно опускают на дно вырытых ям, и старики горстями бросают на их крышки мерзлую сухую землю. Люди обнимают друг друга без разбора, забывают обиды и склоки. Смерть объединяет — здесь не осталось никого чужого, и даже случайный незнакомец, заблудившийся и попавший на похороны, растворится среди одетых в чёрное людей. В этот час семьи погибших, сами погибшие, могильщики с их лопатами и веревками, словно исчезают, сливаясь с горным пейзажем. Но я ощущаю себя другим. Траур скорбящих входит в меня. Я переполняюсь им, теряя реальный облик, а под телесными покровами, где-то глубоко внутри разгорается белая звезда. Я чувствую ее требовательный жар, однако вскоре все кончается. С погибшими прощаются, и время смыкает над ними свои объятия — столетия истории, спрессованные в несколько ярдов земли. Пока хоронят покойников не слышно ни разговоров, ни даже вздохов, но сегодня в остерии несомненно прольётся ещё немало слез, вина и граппы. А уже завтра всех ждёт эвакуация на равнину до самого конца зимы. Большинство воспринимает эту новость с ужасом. Некоторые старики наотрез отказываются покидать ветхие дома, не желают оставлять кости своих предков в долине, не имея возможности унести их за плечами. Однако люди конечно же знают, им придется смириться с решением правительства, запереть двери, собрать скот и разъехаться по разным сторонам. Как бы ни хотелось старикам умереть в собственных постелях, нужно будет ещё пожить и потерпеть, чтобы не увлечь за собой ненароком своих детей. Снеговые тучи нарастают, скрывая темнеющее небо. Я выхожу за ворота часовни вслед за Анне, и мы бок о бок идём по направлению к дому, который ей предстоит временно, а возможно и навсегда оставить. Из-за тусклого сумеречного света и беспрестанно лезущего в глаза снега, мы почти не видим друг друга, а лишь задеваем иногда плечами и локтями. Прежде чем открыть дверь она несколько секунд смотрит на небо, не иначе пытаясь разглядеть сквозь ленивый плотный снегопад хоть какую-нибудь звезду над родным порогом. Несмотря на учиненный природой беспорядок, оказаться внутри дома по-прежнему приятно. Все здесь кажется незыблемым и вечным, расставленным по собственным местам ещё с момента заселения: глазастые чучела маленьких лесных зверей, каменный очаг, горшки с мукой и крупами, вязанки высушенных душистых трав и икона Девы Марии в углу с лампадой. Здесь невозможно ощутить чувство одиночества – обжитый многими поколениями дом, будто бы сам превратился в живое существо. Удивительно, но я никогда не испытывал той же теплоты ни к родительскому дому, ни к комнате, в которой мы с тобой провели юность. Как я ни стараюсь напрячь воображение и вспомнить детали, не выходит ничего яркого и приметного. Сплошная темнота и пыль. Анне останавливается посреди гостиной и искоса поглядывает на меня, дожидаясь пока я к ней подойду. В глазах ее, иронически блестящих, снова читается смесь ожидания и нетерпеливого вопроса. "До каких пор?". А прямо за спиной подрагивает в лучах светильника почерневший от копоти образ молящейся Богородицы. Рассеянный свет скользит по широко раскинутым рукам, ласковому страдающему лицу, но взгляд выражает одно лишь спокойствие и удовлетворение. Твердые пальцы ложатся на мой затылок, молодое упругое тело стремительно подтягивается и одновременно принуждает меня нагнуться навстречу. Губы задевает мучительный выдох: обострившаяся после спасения, удушающая жажда любви. Мы почти соприкасаемся, и мне видны близко-близко трепещущие от волнения ресницы, как тут же все заканчивается. Анне порывисто отстраняется, очевидно собираясь уйти, но спустя миг решительно вскидывает голову и остаётся на прежнем месте. – Прости, – прорывается собственный голос сквозь волну смущения. – Ты... не можешь? – тихо спрашивает она, но сразу осекается, понимая, что задаёт не тот вопрос и огорчённо поправляет себя: – Не хочешь. Я всматриваюсь в ее мрачнеющее от разочарования лицо, и вина распускается внутри ядовитым цветком, однако я чувствую, что не имею права смолчать. Пусть она узнает. – Я люблю одного человека, – впервые произнесённые эти слова даются мне с трудом, но я с жаром продолжаю. – Мы вместе многое пережили, правда были привязаны друг к другу по-разному. Так вышло, что чувства, которые я питал, никогда не встретили бы взаимности. Человек этот умер много лет назад. У меня остались о нем одни лишь воспоминания, только ничего не изменилось. Мне жаль, Анне, но никто не займет его место, и я искренне не желаю тебе узнать, каково это — любить мечту. — Я поняла, – она выставляет вперёд ладонь, ясно обозначая, что больше не коснется этой темы, и голос ее, поначалу напряженный и резкий, постепенно смягчается. — Но никогда не надо жалеть о любви. Разве можно винить себя за чувства? Любовь как вода, замерзающая зимой между скалами. Камни трескаются, осыпаются вниз, а потом приходят лавины. Все знают, что в том виновата вода, но никто не станет ее корить, ведь таковы законы природы. Она замолкает и улыбается вдруг, легко и совершенно счастливо, как Мать, не видевшая еще своё дитя, но знающая, что растит в утробе нечто бессмертное. Неожиданно скрипит входная дверь, прогоняя наваждение, и из коридора доносятся громкие хлопки ладоней Нанн, сбивающей с одежды снег. Анне немедленно отправляется встречать ее, а я подхожу к окну и погружаюсь в опустившуюся на деревню черноту. Уснет ли кто-нибудь в эту ночь? Снег победил, завтра все мы уйдем, но я ощущаю приятное волнение в груди. Словно мой разум очистился, и на все одолевающие его жестокие вопросы, нашелся наконец единственный и самый простой ответ. *** Накануне отъезда я, Марти и ещё несколько молодых мужчин убираем снег с деревенских улиц. Сталкиваем его к обочинам, чтобы удобнее было выводить животных. Солнце светит удивительно ярко с самого утра, отчего снег под нашими лопатами становится рыхлым и лёгким. Женщины широко отворяют двери хлевов, выпуская на улицу коров, и те испуганно мычат, скользя с непривычки копытами по свежевырытым тропинкам. Ожиревшие за зиму козы дрожат на ветру, недоверчиво косятся на нас глазами-щелками, упрямятся и отказываются идти вперёд, но кто-то хватает их за рога, все-таки заставляя прийти в движение. Дома запирают на ключ, заколачивают наглухо ставни. Старики разложили вещи по фамильным сундукам, и пришедшие с равнины солдаты резво закидывают их в военные грузовики. Туда же отправляются клетки с курами и очень старые люди, которые не дойдут до железнодорожной станции пешком. Путь не самый близкий, поэтому некоторым приходится снарядить себя палками и посохами, но уже к полудню все отправляются медленным отрядом вслед за грузовиками. Животные тяжело плетутся рядом: задумчивые коровы приноровились и идут сами, а вот козлят приходится подгонять палкой, на что они жалобно блеют в ответ. Изредка какой-нибудь старик поворачивает бледное, давно не знавшее солнца лицо и с тоской поглядывает на постепенно уменьшающиеся в размерах, жмущиеся друг к другу дома. И замечая этот истинно детский страх в помутневших глазах, я и сам осознаю, что не могу так просто покинуть деревню. Понемногу шаги мои замедляются. Я отступаю назад, пока не оказываюсь в самом конце колонны. Рыжая корова, затерявшаяся в хвосте, поглядывает на меня с удивлением, но я ободряюще хлопаю ее по спине ладонью, и она невозмутимо продолжает идти дальше. В кармане куртки так и лежит блокнот с рисунками. Я ощущаю его в этот момент будто второе, отяжелевшее от крови сердце, и это чувство навязчиво подсказывает мне, как необходимо поступить. Дорога к озеру оказывается заметена пуще прежнего. Когда я ступаю на нее, поднимается совершенно ужасный ветер, тщетно пытающийся сбить меня с ног, отчего я шагаю вперёд ещё быстрее. Душа моя кричит. Я радуюсь чему-то абсолютно иррационально и необъяснимо, пока мое укреплённое наукой тело неудержимо несётся дальше, вопреки капризам природы. Солнце висит высоко над горами, на снегу играют краски дня — голубые, зелёные и желтые, а вдалеке над серыми скалами курсируют вороны. На берегу лежит большой, укрытый снегом камень. Я сажусь на него и долго смотрю на озеро и горы. Вдыхаю полной грудью благоухающий чистый воздух, и мои мысли устремляются к высоким, синеватым вершинам. Из глубин памяти возникают знакомые звуки: глухой стук поездных колес, шорох скользящей веревки, звенящий топот ног по металлической крыше вагона. Я следую по пройденному сотни раз пути, но вскоре воспоминание мое тускнеет, и сознанием неукротимо завладевает сон. Сказывается усталость прошедшей ночи, только мне совсем не хочется ей уступать. Я с усилием поднимаю веки и достаю испещренный рисунками блокнот. Стоит мне его раскрыть, как ветер немедленно подхватывает страницы, извлекая на свет любимые черты. Как же всё-таки непредсказуема и удивительна судьба. Люди встречаются и расстаются: сталкиваются подобно сгибаемым ветром пшеничным колосьям, цепляются друг за друга и снова остаются одни. Многие просто бесследно исчезают, а уже через несколько лет не получается вспомнить ни их голоса, ни цвета глаз. Но есть и те, о ком мы не забываем до смерти. Нескончаемо тянется время, отравленное воспоминаниями, ребра сжимает тоска, и от нее не убежать и не скрыться, ведь очень не просто избавиться от того, что старательно удерживаешь сам. Я вдруг отчётливо слышу чьи-то приближающиеся шаги, хоть и понимаю, что на самом деле, они раздаются только в моем воображении. На страницы блокнота падает тень. Мне известно, кому она принадлежит. Ты опускаешься передо мной на колени, и с твоих волос скатываются черные комья земли. Я чувствую в своей руке твою руку – холод сильных пальцев и беззащитную мягкость ладони. Ты зовешь меня по имени, голосом нежным, но упрекающим, и мое сердце вновь тянет от знакомой боли. – Стив, – бледные губы искривляет грустная улыбка. – Ты все равно меня забудешь. – Никогда. Но я не буду больше тебя держать. Я отправился в чужую страну, скитался по горам и снегам в надежде обрести покой, а рядом неотступно шагала смерть, принявшая прекрасное, дорогое обличие. Она стала мне верным другом, спокойно ожидающим, пока прекратятся тревоги и высохнут слезы. Хоть я и пытался совладать с собой, в сущности только эти разговоры и мучительные видения помогли мне свыкнуться с тем, что тебя больше нет. Баки, я невозможно тоскую каждое мгновение времени. И ты конечно же знаешь – ничто не заставит меня забыть необыкновенные, несмотря на уродство эпохи, годы нашей дружбы. Но совсем недавно я наконец-то понял кое-что важное. Пусть это станет единственным, что я скажу тебе на прощание: – Ты всегда приносил мне счастье, но однажды, ненароком, причинил огромное горе. Только совсем неважно, что я больше никогда не обниму тебя и не загляну в твои глаза. Ничто не способно разрушить нашу связь, потому что моя любовь, какой бы она ни была, все равно сильнее твоей смерти. – Любовь всегда побеждает смерть, – шепчешь ты в ответ, и по запачканному грязью лицу скатываются слезы, оставляя за собой светлые дорожки. Я опускаю блокнот на землю возле твоих призрачных ног, и я уверен, я знаю, именно в эту минуту все должно закончиться. Как бы ни приходилось сопротивляться, жизнь всегда доказывает своё преимущество. Мы теряем друзей, хороним родных, но наши сердца продолжают биться, а лёгкие раскрываются навстречу следующему вдоху. Что ж, если равнодушие к смерти — выработанный временем, тщательно отлаженный и неизбежный механизм существования, пусть этот день настанет. Пусть откроется множеством нехоженных троп, и не так уж важно, пойду я по ним один или окруженный толпой людей. Ведь каждый путь полон красоты и спонтанности мира. Его многообразия и милосердия к душам, рождающимся и умирающим в его пределах миллиарды лет. Что бы ни произошло, новый день неуклонно сменяет ночь, и я принимаю его со спокойствием и смирением.