***
Несколько месяцев назад мы с Сэмом были на кладбище в Арлингтоне. И я видел эти бесконечные ряды белых камней, растущих на газоне подобно грибам после дождя. Люди бродили между ними, останавливаясь то у одного, то у другого памятника, в надежде поскорее отыскать своих покойников. Мы тоже влились в этот поток, двигаясь по цепочке, будто поездной состав. Сначала нашли сослуживца Сэма, которому тот принес букет пестрых полевых цветов, а затем и почти всех парней из Ревущих Коммандос. Их могилы были собраны в обособленном месте, огороженном живой изгородью. Там же была и твоя. Я знал, что она пустая, но когда увидел буквенную вязь, складывающуюся в знакомое имя, почувствовал, как земной шар уплывает из-под ног. «Джеймс Бьюкенен Барнс, 1917 — 1944, сержант армии США, Пурпурное сердце». Вот и все. Мне не удалось скрыть свое головокружение от Сэма, поэтому он без лишних слов поймал меня под локоть, и мы сразу же ушли. Он ничего не спросил, видимо, потому что итак все понял. Когда я пришел в себя и обнаружил, что мы сидим в каком-то кафе друг напротив друга, то почему-то непременно решил объясниться. Мне во что бы то ни стало захотелось, чтобы он знал. Я честно пытался, правда так и не смог сказать ничего внятного. Кажется, всего лишь прошептал, что хочу умереть и быть с тобой, а потом опять вернулся к безмолвию психа. Знаю, звучит пугающе, но Сэм не стал комментировать. Просто ненадолго накрыл мою кисть своей, сжав твердыми горячими пальцами, и я согрелся получше, чем от чашки чая, что держал в другой руке. Удивительно, но Арлингтонское кладбище не произвело на меня впечатления некрополя. Ото всех этих стандартных белых прямоугольников не веяло могильным холодом. В своей чистоте и ухоженности это захоронение напоминает скорее мемориал. Бесконечное братское объятие, в котором соединились солдаты, спрятав тем самым от глаз ныне живущих пугающую уединенность смерти.***
Рисунок закончен. Ладонь перепачкана грифелем, и я погружаю ее в снег, чтобы очистить. Он мягкий и легкий, словно пух. Повинуясь неожиданно возникшему желанию, я опускаюсь и ложусь на спину. Небо окончательно стало свинцово-серым, и я чувствую, как мне на лицо оседают первые снежинки. Поражает, что снегопад здесь всегда начинается примерно в одно и то же время. Розово-голубые утренние облака к полудню сгущаются, наливаясь тяжестью, солнце прячется где-то за горами, и уже к трем часам дня долину застилает туман. А потом приходит постоянный гость: мокрые крупные хлопья, закручиваемые сильным ветром, стремительно вращаются и вскоре стирают все следы дня с деревенских улиц. Снег наваливается на крыши домов, скапливается сугробами перед дверями, поднимается к подоконникам и сплошной стеной заслоняет низкие окна. День за днем он все сыплет и сыплет, не думая сбавлять обороты, будто кто-то в небесах неустанно просеивает его сквозь огромное сито. Он перестает падать только около полуночи, когда снеговые тучи, наконец, расходятся, оголяя черное сверкающее звездами небо. Иногда я сижу на берегу до самой темноты, и мне приходится заново прокладывать тропинку, потому что прежнюю давно замело. Я работаю руками, как пловец, разгребая искрящийся в лунном свете снег, и под конец своего путешествия чувствую приятную усталость, точно и в самом деле переплыл океан. При общей масштабности снегопадов и ветре, порой сносящем с ног, здесь редко бывает по-настоящему холодно. Помнишь, как мы разбили лагерь неподалеку от последней взорванной базы? Та ночь была необыкновенно теплой: едва ли температура вообще опустилась ниже нуля. У тебя не получилось уснуть, ты постоянно курил, приканчивая одну сигарету за другой, и неотрывно смотрел на небо. До этого, так же, как и сейчас, целый день шел снег, а с наступлением ночи его будто выключили. Это сбило тебя с толку. Ты все курил и курил, выпуская лиловый дым прямо к тем звездам и изредка качал головой. Тебе вдруг показалось, что время остановилось. Я знаю, потому что ты сказал об этом вслух. И понимаю, почему ты был настолько обеспокоен: ты боялся, что нам уже не попасть домой. Теперь мне понятно, что то была исключительная магия здешних мест, а тогда я тоже задумался, пораженный точностью твоего сравнения. Однако пока ты разглядывал небо, возможно, пытаясь вспомнить название хотя бы одного созвездия, я во все глаза смотрел только на тебя. На твою бледную освещенную отраженным светом кожу и губы, кажущиеся в темноте вишневыми. Я все так же сильно хотел тебя поцеловать, как и во многие другие моменты нашей жизни. И это желание, вспыхнувшее с болезненной силой, вновь заставило меня почувствовать собственную ущербность. Мы стояли вдвоем под пронзительным небом Швейцарии, вдыхали нежный теплый воздух, вокруг нас разливалась ночная тишина, а я лишь злился и не замечал абсолютно ничего. Ненависть и отвращение взвились во мне яростным ураганом, и в голове моей родилась ужасная мысль. Мне невообразимо горько из-за того, что я позволил злости сотворить ее. Но в тот миг у меня даже зачесалось горло, настолько отчаянно захотелось заорать тебе прямо в лицо. Ты был передо мной доступным и в то же время привычно далеким, ничего необычного, но я дрожал и задыхался, до боли сжимая кулаки. Меня накрыло странное чувство, будто твоя красота достигла апогея, и я больше не мог ее выносить. Я подумал, что лучше бы мне никогда тебя не знать и не видеть. А на следующий день ты погиб, словно прочел мои гнусные мысли и поспешил с беспощадной иронией их исполнить.***
Пока я лежу на твердой земле, мне кажется, что она дышит, спокойно и размеренно, как спящий человек. Поднимается и опускается, бережно укачивая меня в своих объятиях. Снег засыпает лицо, попадает в глаза, отчего приходится постоянно смаргивать заливающую их влагу. Должно быть, если я так и останусь лежать без движения, рано или поздно он покроет меня целиком. Будет нарастать слой за слоем, и через некоторое время я окончательно сольюсь с окружающей белизной. От этого предчувствия у меня сладко захватывает дух, возможно, потому что мне хочется вечно принадлежать тому месту, где осталось твое тело. Впервые я пришел сюда хмурым осенним днем. В воздухе уже пролетали снежные хлопья, но земля была еще голой и мягкой. По берегу бродили коровы, спустившиеся на водопой. Мокрые снежинки ложились на их морды, поэтому они беспокойно прядали ушами, звенели колокольчиками и совершенно не обращали внимания на мое присутствие. Вероятно, снег был единственным, что занимало их коровий ум, впрочем так же, как у всех, кого я за это время успел узнать. Я упал на колени, придавленный ошеломляющим чувством изолированности, и закричал, не сумев вытерпеть этого давления. Коровы немедленно поспешили покинуть берег, очевидно, напуганные моей истерикой, но я был не в силах удержать боль. Я царапал ногтями жирную, влажную землю, распластался по ней и зарылся лицом, вдыхая густой почвенный аромат, и лишь после того, как охрип, ощутил прилив долгожданного облегчения, словно мне удалось найти то, что так давно искал. Я бродил по свету, как одинокий пилигрим, ведомый твоей тенью, и, оказавшись здесь, понял, что мой путь, наконец, завершен. Душа моя, свет моей жизни, я ощущаю биение твоего сердца. Ты приходишь ко мне в обличии снега, деревьев и живого, полного рыбами озера. Для такого безбожника, как я, это означает лишь одно: твоя смерть привела меня к истинным вратам господним. Ты был моим персональным богом еще при жизни, и я уже не раз в этом признавался, но я больше не испытываю сомнений. Моя надежда, Баки... Не убоюсь зла, ибо ты со мной. Отныне и до конца времен на тебя уповаю.***
Стоит повернуть голову, и я знаю, что снова тебя увижу. Ты лежишь с правой стороны от меня, пристально вглядываясь в небо. И чем больше я представляю тебя рядом, тем решительнее моя фантазия превращается в воспоминание. Память услужливо возвращает меня в день, когда мы точно так же расположились вместе на берегу нашей родной Ист-Ривер.***
Мне исполнилось восемнадцать лет, и на вечернем небе распускается фейерверк, устроенный будто бы в мою честь. Но это, конечно же, самообман: на дворе четвертое июля, и Америка отмечает День Независимости. Самый важный праздник, символизирующий свободу и победу прогрессивных идей. Все улицы города, парки, скверы и любые даже самые укромные его уголки, украшенные шарами и лентами, пестрят патриотическими цветами. Они наводнены людьми, вызывающе счастливыми, несмотря на то, что у большинства из них сводит от голода желудки. Но впереди жаркий выходной день и праздник, который неизменно полагается встречать с довольной улыбкой на лице. В конечном итоге, кто захочет сидеть с кислой миной, когда на радость и счастье имеется законодательное разрешение? Уже в полдень с противоположного берега слышны артиллерийские залпы, и если приглядеться, то можно увидеть цветные хвосты, разбегающиеся от снарядов. К этому времени практически все побережье плотно засижено людьми, поэтому ты едва ли не силком ведешь меня на пляж с самого утра. Солнце висит высоко над рекой и немилосердно печет, облизывая горячими лучами наши головы. Мы сидим бок о бок на старом покрывале, одолженном у твоей мамы. Нагретая вода источает душный аквариумный запах, и мне кажется, что я слышу кваканье лягушек. Но ты лишь смеешься на мое замечание, утверждая, что эти звуки скорее всего издает пышно разодетая дородная тетка, сидящая впереди нас со своим поникшим мужем и двумя крикливыми детьми. Ты произносишь это нарочно громким голосом, и мне приходится тебя ущипнуть, хотя меня самого распирает смех. Ох, уж эти твои протесты. Мое веселье не укрывается от тебя, поэтому ты победно играешь бровями, еще больше раззадоривая меня своим глупым выражением лица. Я называю тебя тупицей, за что тут же получаю легкий тычок кулаком по тощему плечу. Мы возимся, как дети, и толкаемся до тех пор, пока ты не валишь меня на лопатки, придавливая к покрывалу. На несколько секунд ты оказываешься сверху, смотришь широко распахнутыми глазами, и твой рот растягивается улыбкой триумфатора чуть ли не до самых ушей. Нос и щеки стали розовыми от загара: они глянцевые и напоминают по цвету румяную кожуру садовых яблок. От твоей близости у меня в груди разрывается сердце, заходясь шумом, словно старый лодочный мотор. Ты несильно бодаешься лбом, а потом перекатываешься, укладываясь сбоку. Я прикрываю глаза и проникаюсь удовольствием, которое дарит простое ощущение твоего горячего тела в моем интимном пространстве. И счастье переполняет меня до краев, как дождевая вода оставленный за окном кувшин. Твоя категорическая неспособность держать язык за зубами всякий раз выводит меня из себя: иногда это бесит, а иногда вызывает неконтролируемый приступ хохота, вынуждая вспоминать твои выходки снова и снова. Одно неизменно: эта искренность заставляет мое сердце биться чаще, освобождает от тоски и пробуждает желание жить. Я вижу тебя насквозь — ты единственный настоящий человек на этом перенаселенном людьми свете. В то время, как все мы живем, бесконечно оглядываясь друг на друга, тебе удается сохранять независимость от мнения зрителей. Вот что значит жить в правде — не лгать ни себе, ни другим, потому что, как только мы замечаем направленные на нас взгляды, наше поведение тут же меняется. С каждым разом мы все больше перестаем быть собой, приспосабливаясь к наблюдателю, пока не теряем себя окончательно за чередой собственных ипостасей. И тогда все, что бы мы ни делали, становится искусственным. Только когда я смотрю на тебя, то вижу все того же Баки Барнса, сколько бы лет ни прошло. Я не считаю твое раскованное поведение обыкновенной дерзостью подростка, наоборот, я глубоко уверен: это не что иное, как страстное утверждение свободы личности. Среди миллиардов исписанных словами страниц, ты весь будто запрещенная книга. Кто-то тебя ненавидит, кто-то боготворит, но опьяняющее притяжение, что ты вызываешь, не скроет, пожалуй, ни одна маска. — Мэр приготовил для тебя шикарный подарок, — усмехаешься ты, когда с наступлением темноты над проливом начинает осыпаться фейерверк. Тебе приходится сесть ко мне вплотную, потому что вокруг неистово веселятся люди, и из-за их криков ничего не слышно. Прохладное дыхание, вырывающееся из твоего рта, задевает мою шею, и я чувствую, как по всей спине разбегаются мурашки. — Не напоминай об этой нелепости, — отвечаю тебе в самое ухо, так же усиленно напрягая голосовые связки. Я невольно вдыхаю терпкий запах твоей кожи у виска и специально придвигаюсь еще ближе. — А мне нравится, — радостно добавляешь ты. — Может быть, в дате твоего рождения зашифрован какой-то мистический смысл? От услышанных слов мне смешно до боли в животе, и я советую тебе соорудить для себя шапочку из фольги. Но ты вдруг становишься неожиданно серьезным, цепко обхватываешь пальцами мой затылок и произносишь, изредка касаясь губами уха: — Херня полная эти фейерверки. Бесполезное пускание денег по ветру. Если бы хоть часть из них была у меня, я бы завалил твою комнату сладостями и фруктами. От пола до потолка. Всем, что ты любишь, Стив. Недавний смех застревает у меня в глотке, и я поспешно отворачиваюсь, чтобы не показать, как повлажнели глаза. Ты так и не убираешь руку, продолжая ободряюще трепать мне волосы. И когда я снова возвращаюсь к тебе взглядом, уже невозмутимо наблюдаешь за фейерверком. Твое лицо, как проектор, отражает меняющиеся цвета, становясь то малиновым, то голубым, то зеленым. Слеза все-таки сползает по моей щеке, и все, о чем я могу думать, глядя на тебя, сужается до единственного слова. Мне кажется, я мог бы повторять его бесконечно, с непрестанностью сердечного ритма: люблю, люблю, люблю. Последнее совместное со страной торжество я встретил уже без тебя, стоя на Национальной аллее Вашингтона перед многотысячной толпой. Народная любовь открылась мне морем неисчислимых лиц всех возрастов и рас, собравшихся в первую очередь ради того, чтобы посмотреть на Капитана Америка, воскресшего из мертвых. Не знаю, разглядели ли они его за той оболочкой, что от меня осталась. Но из того вечера, помню только воцарившуюся на пару секунд тишину, как только я вышел на зов президента. А потом наши руки сцепились в крепком рукопожатии, и по аллее тут же разнесся гром аплодисментов. Люди рукоплескали мне, исступленно крича, и их неистовство сливалось для меня в беспрерывный рокочущий гвалт. На какой-то миг я даже подумал, что не смогу удержаться и закрою уши руками, отгораживаясь этим наивным детским жестом от всеобщего возбуждения. Ясно, что те крики были выражением фанатичного приветствия, но в моем больном воображении это выглядело как массовая попытка оглушения. Словно каждым из присутствующих, от старика до младенца, двигало желание забыть себя и помочь забыться ближнему. Смотря на их протянутые руки и запрокинутые, раскрашенные диким румянцем лица, я понимал насколько подходящим может быть мероприятие подобного масштаба для политической или иной пропаганды. Их конечная усталость, расслабленность и эйфория от ощущения единства — это лучшие условия для оратора. Я будто снова оказался в 1943 году на сцене перед фальшивым Гитлером, которому каждую неделю разбивал лицо притворным ударом. И стоило мне это представить, как я тут же исполнился страхом, что все повторится. Войны, какими бы значительными или малыми они ни были, происходят практически повсеместно в разных уголках Земли. Не окажется ли так, что нетленный образ Капитана вновь будет использован в качестве оправдания военных целей? Не удивлюсь, если в следующий раз мне предстоит выйти на эту же трибуну, чтобы возвестить начало нового кровавого витка истории. Во время празднования Фьюри познакомил меня с несколькими членами своих оперативных групп, и знаешь, что я скажу тебе, Бак? Моей чудесной кровью уже никого не удивить. Среди богов, инопланетян и мутантов, меня ждет только одна участь — стать боевым пророком, гордо размахивающим звездно-полосатым знаменем перед лицом своего народа или врага.***
Реальность вступает в свои права, проступая ясными пятнами сквозь марево прошлого. Мне с трудом удается открыть глаза, веки кажутся отяжелевшими и неподъемными. Я встаю на ноги, и снег скатывается с моей одежды бурным потоком, словно лавина с крутого склона горы. За каких-то полчаса успела разыграться настоящая пурга. Снежная крупа резво вьется в воздухе, подхваченная сильным ветром, из-за чего на несколько ярдов вокруг не видно практически ничего, кроме белого. За такой погодной вакханалией лучше наблюдать через домашнее окно, а не находясь в самом ее эпицентре подобно слепому котенку. Поэтому я решительно разворачиваюсь и направляюсь обратно в поселок, пока еще возможно отыскать следы. Видимо, сегодняшняя ночь обещает быть по-настоящему веселой. Именно об этом без умолку толкуют старики, собираясь по вечерам в остерии за бутылкой крепкой граппы. У них, что ни разговор, так непременно о снеге и его нескончаемом падении. Жизнь в поселке неуловимо напоминает пещерную. На самом деле, дома в нем вполне обыкновенные и не обделены минимальными дарами современности, но после того, как я оказался там в первый раз, меня охватило неподдельное чувство идентичности с природой. Наверное, то же самое ощущали люди, которые жили тысячелетия назад лишь при слабом дневном свете и уютных отблесках костра. Беззащитные и хрупкие, не имеющие ни острых когтей, ни зубов они трепетали перед спонтанностью огромного полного опасностей мира, существуя целиком на его условиях. Несмотря на то, что из этого биологического несовершенства и родилась цивилизация, попасть сюда, все равно что вернуться в потерянный рай. Бытие всегда приобретает масштабность и ценность в шаге от неминуемой гибели. Так и здесь, близость к заснеженным горам, ежесекундно грозящим обрушить вниз всю свою мощь, насыщает каждый момент времени сладостью последнего мгновения. Снег кажется невесомым, пока тает на теплой ладони, но скопившись плотной шапкой на далеких вершинах, он уже не может устоять перед непреодолимой силой земного притяжения. Однажды его приведет в движение единственный взмах крыльев вьюрка в лесу, и тогда он проворно устремится к подножию, выворачивая с корнями деревья. Вся эта вздыбленная масса из снега, ветвей и каменных глыб способна в одночасье смести половину поселка, как легкий карточный домик. И когда-то так уже было: на окраине, у входа в деревню установлен большой деревянный крест с напоминанием — «1998 год, погибло пятьдесят шесть человек». Каждое воскресенье из городка на равнине приходит священник, чтобы отслужить в местной часовне мессу. Он неизменно благодарит Бога, вот уже пятнадцать лет удерживающего своей справедливой рукой снежные гребни, за оказываемую милость. И все со скорбью вспоминают роковой день, когда погибли их родные и знакомые. Здесь в поселке нет чужих людей: хоть на редких туристов и скитальцев вроде меня смотрят, как на диких коз, вскоре и это перестает быть новостью. После мессы прихожане согласно поднимаются со скамеек и отправляются к самой границе леса, растущего у подножия гор. Они почитают его совсем как язычники, веря, что тот прикрывает поселок от смертоносных лавин. Священник сжимает старыми узловатыми пальцами пыльный требник и читает молитвы, обращаясь уже не столько к Богу, сколько к самим горам. Он упрашивает их терпеливо нести свой груз и не выпускать лавины из лотков. Когда все заканчивается, и освещенные капли воды попадают на сугроб, молодые и старики смиренно крестятся, а потом со спокойной душой расходятся по домам. Пусть на время, но с их лиц исчезают следы постоянного напряжения, словно при помощи истовой веры вокруг поселка и правда вырастут нерушимые стены. Из-за сильной метели я подхожу к деревне только с наступлением темноты. Пробираюсь по узкой улице практически на ощупь. Дома в поселке построены по-старинному и стоят близко друг к другу в окружении маленьких огородов. Их не больше пятидесяти, и многие давно уже опустели по причине смертей или отъездов обитателей. Если задаться целью, то из всего населения можно насчитать не больше шестидесяти человек, а это почти не опережает число домов. Говорят, что когда-то было совершенно иначе, и по всем домам в общей сложности проживали чуть меньше четырехсот человек. Однако время берет свое — такие затерянные в горах деревеньки уступают притягательности городских огней, на которые мотыльками разлетается молодежь. Мало кто захочет вести тяжкий ручной труд, с утра до ночи ухаживая за коровами и козами, когда в городе полно простой хорошо оплачиваемой работы. А из развлечений здесь и вовсе практически ничего нет: только часовня, магазин в центре и остерия. Вот почему над поселком летает дух умирания: тут уже десяток лет не рождалось никого, кроме животных. В доме Нанн, у которой я снимаю комнату, несмотря на поздний час, пахнет крепким кофе. Я втягиваю носом его горький аромат, пока стягиваю в прихожей ботинки, позволяя себе влиться в успокаивающую атмосферу чужого очага. Муж Нанн был заядлым охотником и почти все время проводил в лесу, отстреливая косуль, куниц и юрких маленьких белок. Очевидно, таксидермия была еще одной его страстью, поэтому в доме тут и там полно чучел зверей, застывших в естественных и не очень позах. Они взирают на меня черными глазами-бусинами чуть ли не со всех стен и полок. Несколько лет назад разразилась сильная гроза, и Кристоф, так его звали, не вернулся домой с охоты. Когда все утихло на его поиски в лес отправились несколько мужчин, едва ли тот мог заблудиться, но всеобщая солидарность не позволяла оставить соседа в беде. Они нашли его уже мертвым: Кристоф лежал с переломанными костями под лиственницей, сваленной молнией. С тех пор Нанн живет вдвоем с дочерью и так же как все содержит коров и куриц, изредка спускаясь в нижний город, чтобы купить на рынке то, чего нет в местном универсальном магазине. На кухне горит свет. Я прохожу туда и обнаруживаю стоящую у плиты Анне, которая помешивает кофе, томящийся в медной джезве. Она резко разворачивается, когда замечает меня, поправляет сбившийся передник, надетый поверх темно-синего платья, и облегченно выдыхает. — Наконец-то, Стивен, — она обращается ко мне по-немецки, и ее голос при этом хрустит, как свежевыпавший снег. — Мама уже собиралась отправить за тобой Уоли и Марти. — Пустяки, я могу найти обратную дорогу даже с закрытыми глазами, — я отвечаю как можно небрежней, чтобы продемонстрировать уверенность в собственных словах и внушить ее Анне. Парни, которых хотела послать Нанн — сыновья пастуха Рафаеле — несомненно здоровые и крепкие. До сих пор по поселку ходит слух о том, как им удалось голыми руками вытянуть корову, чуть было не свалившуюся в ущелье. Кроме того, они знают здешние края, словно свои пять пальцев. Но в походах к озеру для меня нет никакого риска, поэтому мне совсем не хотелось бы, чтобы этот риск, каким бы минимальным он ни был, существовал для других людей. Может быть, мне и следовало рассказать Анне о себе, только подобная история про сыворотку и вита-лучи в таком самобытном месте прозвучит не иначе, как небылица. Впрочем, я и сам уже начинаю ее забывать. — Ты забираешься слишком далеко, — беспокойство заливает глаза Анне влажным блеском, а ее тонкие руки, дрожат, как березовые веточки на ветру. Она прячет их за спину, но я все равно успеваю заметить. И ко мне вдруг приходит интуитивное понимание значения ее поступка: тревога, которую она испытывает, каждый раз дожидаясь меня, вызывает у нее инстинктивный стыд. Мучительное чувство, которым может быть отравлена лишь безответная влюбленность. Мой пристальный взгляд, должно быть, настораживает Анне, и она спешно отворачивается, возвращаясь к покинутому занятию. Я же решаю воспользоваться старым умывальником, висящим над раковиной. Наше синхронное бегство в разные стороны еще больше укрепляет меня в правильности моей догадки. Поэтому, когда я умываюсь, теплая вода, касающаяся лица, кажется мне ледяной. Я зачерпываю ее снова и снова: прикладываю к горящим щекам мокрые руки, пытаясь избавиться от предательского жжения, но ничего не помогает. Анне наливает себе кофе, а для меня ставит исходящую паром тарелку супа. Мы усаживаемся друг напротив друга и принимаемся каждый за свою трапезу. Кухня тускло освещена светом единственной висящей над столом лампы, и когда Анне тянется к чашке, по ее лицу ходят мрачные тени. Их хоровод завораживает, привлекая внимание к безыскусной красоте ее скуластого лица. Она ловит меня на разглядывании и улыбается в ответ робкой монастырской улыбкой. Но темные глаза горят лукавым огнем желания, как у распаленной кошечки, и я едва не давлюсь супом, отмечая этот контраст. Я вдруг нестерпимо хочу узнать сколько ей лет. Анне ставит чашку на стол и заводит руки за спину, развязывая передник. К тому моменту, как она избавляется от него, оставаясь в одном платье, я думаю только о том, первый ли я мужчина, кому она адресует свое недвусмысленное послание. Мне сразу вспоминаются рассказы стариков, услышанные в остерии, о том, что многие из них взяли своих жен, пока те были совсем девчонками. Спроси этих женщин о значении слова «любовь», и, наверняка, они задумаются не о жажде взаимных ласк, а о стремлении к благополучию ребенка. Их ввергли в семейный быт, напрочь лишив юности, так откуда им знать о другой стороне этого чувства, кроме той, что испытывает к потомству мать любого зверя? Именно этого я хотел когда-то и для своей матери. Я настолько сильно желал ее безраздельной любви, что мое детское сердце терзалось болью, стоило увидеть в ее глазах хотя бы намек на нежность к отцу. Мне нравилось представлять, что она несчастная принцесса, похищенная коварным чужеземцем, словно бы ее союз с мужчиной априори не мог быть добровольным. Сама мысль об обособленности матери, как человеческого существа, способного на любовь к кому-то еще, вызывала во мне вспышку неконтролируемой ревности. Теперь от прежних страданий осталась полупрозрачная тень, будто ничего такого не происходило со мной никогда. Однако будучи ребенком, я измучил себя достаточно, и разочарование от столкновения, как мне казалось, с несправедливостью любви, было тем ярче, чем сильнее я ненавидел и отвергал отца. А сейчас, поздним вечером, сидя на кухне с Анне, я понимаю, что для нее все будет иначе. Время сдвинуло тяжкий пласт традиций — уже никто не явится в дом Нанн за дозволением на брак, минуя согласие ее дочери. Она полностью свободна в своем выборе, и оттого, что он случайным образом пал на меня, я ощущаю нарастающую тяжесть в бедрах. Тело впервые открывается мне во всей простоте своих потребностей, оторванное от презрения души. Оно видит молодую женщину, видит обещание соития в каждом ее движении и отвечает безусловной готовностью дать ей все, что она захочет. Да, мы с Анне всего лишь два тела, запертые в логове. Я возвращаюсь к животному началу. Я мог бы овладеть ей прямо на этом столе, за которым обедало не одно поколение ее предков... — Старик Петер сегодня видел волка, — Анне прерывает мои разгулявшиеся мысли, и я отвожу взгляд к окну. На подоконник уже намело столько снега, что обзор закрыт практически наполовину. — Он зачем-то вышел днем к поселку. Плохой знак... Мое воображение тут же рисует крупную остроухую морду, промелькнувшую во тьме между лиственничных стволов. Я представляю, как волк проходит вперед, медленно переставляя высокие лапы и замирает, оглядывая людское поселение янтарными глазами. Его мягкий мех присыпан снегом, отчего кажется седым. Он замечает человека. Секунду они напряженно присматриваются друг к другу, а потом волк вновь теряется за деревьями, будто его тут и не было. Серо-бурый всполох, всколыхнувший сугроб. Что его привело? Неужели опасность смерти? — Не беспокойся напрасно, должно быть, там просто пробегал заяц, — я пробую унять тревогу Анне, но ее уже охватил суеверный страх, да еще и погода за окном под стать. Она поджимает губы, снова утыкаясь в чашку, и между нами опять воцаряется молчание. Казалось бы, что может быть более неловким, чем сидеть напротив человека, который с тобой не разговаривает? Но для меня эта тишина, смешанная с воем метели и звоном столовых приборов, пронизана только ленивой семейной теплотой. Меня окутывает волшебное чувство причастности, будто бы Анне действительно человек, которого я знал всю жизнь, а ее дом — это мой дом. Так было и у нас: мне никогда не забыть эти субботние утра, когда ты сначала долго не хотел покидать постель, а потом нехотя вставал, потирая глаза. Опухший ото сна, растрепанный и с эрекцией. Позже мы пили на кухне чай и так же спокойно молчали, не испытывая нужды в бессмысленной болтовне. Ты, конечно, вскоре просыпался, и тебя уже было не заткнуть, но это неважно: я бы с радостью отдал жизнь, чтобы еще раз по-настоящему услышать твой голос. — Доброй ночи, — прощается Анне, и в ней больше нет и намека на прежнее кокетство. Она подхватывает со спинки стула передник и выходит в темный коридор, оставляя меня наедине с портретами ее деда и отца. Они гордо взирают на обеденный стол с противоположной стены, разместившись между картиной, изображающей святого Антония, и зеркалом в бронзовой раме. Их покровительственный взгляд из-под насупленных бровей создает эффект постоянного присутствия. Поэтому мне все время кажется, что мертвые здесь так же никогда не покидают живых. Продолжают сидеть рядом с ними по вечерам, выслушивают жалобы на гниющее весной и осенью сено, на вездесущий снег зимой, на ветер и засуху летом. Держат за руки своих детей и сокрушенно кивают головой, выражая сочувствие. При жизни их тревожили те же проблемы, которые, сделавшись наследием, перекочевали к потомкам. Теперь они могут только незримо утешать их, в глубине души переживая лишь о том, что в поселке скоро останутся только призраки. Я убираю со стола посуду, некоторое время наблюдаю за бушующим снежным хороводом и тоже отправляюсь спать. Оказавшись в выделенной мне комнате, я долго раздеваюсь, неспешно высвобождая тело из плена одежды. Рассматриваю каждую его часть с каким-то неведомым прежде интересом, точно вижу впервые. Смотрю на свои большие белые ладони, широкие запястья и покрытые волосами предплечья. Когда я сгибаю руки, мышцы на плечах вздымаются твердыми увитыми венами холмами. Мои ноги длинные с крупными коленными чашечками и сильными икрами. Внизу живота трепещущая голубая жилка, теряющаяся в паху, где среди светлой поросли виднеется объемное основание члена. Внезапно, увиденное по отдельности, соединяется для меня в здоровый переполненный соками организм. Я осознаю себя здесь и сейчас, одновременно трансформируясь во всех мужчин мира, и от ощущения нашей общей мощи меня пробирает дрожь возбуждения. Их страсть становится моей страстью, и не проходит минуты, как я уже остро нуждаюсь в ее удовлетворении. Мне почти больно, будто кто-то невидимый сдавил все между ног своей рукой. Это становится невозможно игнорировать, и я порывисто обхватываю себя, но, предавшись запретной привычке, не могу думать о приемлемых вещах. Я не думаю ни о красных губах Пегги, ни о мускулистых ногах Шэрон, ни об округлых ягодицах Анне. В сущности, онанируя, я никогда не представлял женские прелести. Всегда лишь тебя, притягательно порочного и удушающе-красивого. Тебя, знакомого с языком секса. А на этот раз мне мучительно хочется фантазировать обо всех мужчинах сразу, словно ты сам привел их в мои мысли. Словно целая планета превратилась в одну гигантскую кровать, и мы лежим вместе, переплетаясь конечностями. Сталкиваемся теплыми губами, скользим друг по другу, смешиваемся кровью, потом и спермой. Сильно, агрессивно и неожиданно прекрасно. Море занимающихся любовью мужчин, над которым возвышаешься ты, покрытый блестящим серебром. Ты глядишь на нас с отстраненностью античной статуи, но как только подходишь ближе, абстракция в моей голове предсказуемо рушится. Калейдоскоп тел исчезает, и остаемся только ты и я. Чувственность подчиняет меня: я представляю, как ты ложишься сверху, и краска с твоего тела отпечатывается на мне, осыпаясь легко, будто чешуйки с крыла бабочки. Что это? «Ртуть». Ты носишь на себе смертельный яд. Отравляешь меня. Два пальца исчезают в глубине моего рта, и когда ты их извлекаешь, они уже глянцевые и чистые. Розовые. Эти пальцы будут двигаться внутри меня. Ужасная, отвратительная мысль, вызывающая пульсацию в члене. Но я прощаю себя, потому что это примитивный порыв моего тела, ни плохого и ни хорошего — такого, как у других мужчин. Друг, брат, Баки... Я вожделею тебя. Отдаюсь тебе. Я от тебя кончаю. Удовольствие взрывается морскими брызгами и слезами. По чердаку бегают мыши, скребутся и топают крошечными лапками. В темном углу плетет свои сети паук. За тонкой деревянной стеной, не унимаясь, поет вьюга, точно там, посреди белого снега, затерялся играющий на свирели пастух. Вечная природная борьба жизни и смерти. Они обе со мной. Отупевшее от оргазма и рыданий тело засыпает блаженным сном младенца, вернувшегося в безопасное материнское чрево. Мне снится детство, запах яблочного пирога и твоя счастливая улыбка.