***
Цветы причиняют много неудобств. С ними трудно есть, невозможно говорить — приходится использовать язык жестов, который прекрасно понимает один лишь Флауи. Ещё они болезненно тянут, когда он неосторожно одевается или цепляется за что-то. Но самое главное — они периодически заставляют задыхаться, и это, пожалуй, самое тяжёлое. — Возможно, они завянут когда-нибудь, — говорит Флауи однажды, когда они сидят на кухне. Папирус заперся в своей комнате, громко хлопнув дверью: они с цветком снова что-то не поделили. Санс не знает, как заставить этих двоих ужиться, если такое вообще возможно. — Прошло довольно много времени с тех пор как Фриск.... В общем, они же прекратили расти. Может, они просто умрут, как любое другое растение, и тогда ты вылечишься. Санс лениво поводит плечами. Никто в Подземелье не знает, отчего на человеке появились эти цветы. Никто не знает, отчего болезнь поразила и его самого. Он мог бы обратиться к Альфис, но ему не хочется, чтобы та ковырялась в его теле своими приборами и причиняла боль большую, чем уже есть. Не то чтобы цветы действительно мешают жить, учитывая то, что жить ему не очень-то и хочется; не после того, как Фриск умерла, не дойдя до барьера самую малость. Цветы напоминают ему о ней. Золотые лепестки щекочут щёки, наверное — он почти ничего не ощущает там, где они растут. Цветы хранят в себе память и, даже если бы была возможность вылечиться, Санс сомневается, что он бы воспользовался ей. — Эй, не грусти, — тихо просит Флауи, заметив, что он равнодушно смотрит на крошечный бутон на запястье. — Она не хотела бы видеть тебя несчастным. «Я знаю». Ему трудно улыбаться, это больно, поскольку цветы растут на лице, но он всё же пытается. Флауи улыбается в ответ, сочувствующе, и гладит его по руке, там, где ничего нет. — Не кори себя, — он говорит это не в первый и не в последний раз. — Мы ничем не могли ей помочь. Цветов было слишком много, чтобы она выдержала. Это не твоя вина. Санс кивает, глядя в сторону. Флауи повторяет ему это, как мантру, с тех пор, как они вернулись в Сноудин. Флауи твердит, что это была не его ошибка, а лишь стечение обстоятельств. Санс соглашается, хотя на самом деле в голове у него стучит одна мысль. «Это я её убил». И Флауи, чёрт побери, прекрасно знает об этом. — Ты ничего не мог сделать, Санс, — Флауи пытается заглянуть ему в глаза, вернее, в тот глаз, где нет цветов. — Ты ничего не мог изменить, и я тоже. Но мы старались, ты не можешь этого отрицать, мы старались. Он усмехается, прикрывая глаза. Он думает, что мог бы сделать хоть что-нибудь. Стоило бы сражаться лучше, чтобы Фриск умирала не так часто. Стоило бы быть решительнее и сильнее. Если бы они не умирали столько раз, цветов не было бы так много. Она бы не ослепла. Она бы не перестала ходить. Она бы не... Он понимает, что плачет, когда слышит стук капель о стол. Слёзы задерживаются на лепестках несколько секунд, затем срываются вниз. Санс смотрит на них, опустошённый. Флауи неловко отводит глаза, давая ему время успокоиться. Сзади хлопает дверь, и слышатся тяжёлые шаги. Папирус что-то говорит, когда подходит ближе, и Флауи раздражённо просит его замолчать хотя бы в этот раз. Санс встаёт, с грохотом отодвигая стул. Папирус осекается, когда замечает странно блестящие на свету мокрые бутоны. Все трое молчат, и на кухне разливается тревожная тишина. — Ты в порядке? — в конце концов, спрашивает брат. Это звучит ужасно неловко, и Санс до сих пор не привык к подобным вопросам от него, но всё же старается выглядеть лучше, чем есть на самом деле. «Да». Он уходит прежде, чем кто-то из них успевает его остановить.***
Музыкальная шкатулка продолжает играть. Он знает мелодию наизусть и тихо подпевает, ведь никто не услышит — монстры редко здесь ходят. Под бесконечными каплями, что срываются с потолка пещеры, зонт отзывается глухим стуком, но это не мешает музыке звучать. Санс прижимает голову к коленям. Он приходит сюда каждый день, иногда с Флауи, иногда без. Он слушает мелодию и думает о Фриск, и слёзы сами собой льются, даже когда он вовсе не чувствует себя настолько паршиво. Люди не становятся пеплом. Люди покрываются цветами и умирают из-за них. Санс оставил её тело на поляне с золотыми цветами, где она слилась с ними навеки. Он никогда больше не возвращался туда. Он оставил ей куртку и, видимо, частичку себя вместе с ней. Он не знает, что причиняет большую боль: проклятые цветы, мешающие дышать, или же горькая память. Он не видит смысла совершать какие-либо действия изо дня в день, но всё же приходит к статуе и сидит, сидит часами, слушая музыку и не давая дыре в груди перестать кровоточить. Порой где-то сзади ему чудятся чьи-то тихие шаги, но, когда он оборачивается, дорога неизменно пуста. «Вернись, милая». Он даже не может сказать этого. Руки двигаются сами по себе, но она бы всё равно не смогла увидеть из-за цветов, что покрывали её лицо. «Забери меня, милая». Он плачет бесконтрольно, не осознавая этого. Сквозь слёзы статуя кажется размытой и нечёткой. Санс вжимается в стену, закрывая глаза; в кулак ему впиваются острые края подвески-звезды. Всё из-за него. Он знает, и Флауи знает, и даже Папирус, наверное. Он позволил ей умереть там, у дворца, он позволил цветам одолеть их всех. Флауи говорит, что он не виноват, но Санс прекрасно осознаёт правду. «Прости, милая». Сквозь цветы болезненный стон вырывается глухим рыком. Он помнит её растерянное лицо и сдавленные всхлипы, когда она впервые поняла, что на нём теперь тоже есть цветы. Он помнит её боль как свою собственную. Господи, она же обвиняла во всём себя, она, маленькая и невинная. Всё пошло наперекосяк с тех самых пор. Чем больше цветов вырастало на нём, тем сильнее она падала духом. Когда он перестал говорить, всё было кончено — теперь он понимает, в тот момент всё было кончено. Фриск забыла, что значит решительность, и умерла, не сумев снова перезапустить мир. «Это моя вина». Он ненавидит себя и свою слабость. Он всё ещё чувствует в руках вес её хрупкого тела, мягкость золотых лепестков и их холод. Санс закрывает глаза, и перед его внутренним взором оказывается её горящая красным душа — она полыхала в его ладонях, когда Фриск перестала дышать. Он до сих пор помнит, как она обжигала ему руки. — Мы должны что-то сделать, — сказал тогда Флауи, растерянно глядя на душу. — Мы должны, не знаю... освободить всех? Она бы хотела, Санс. Он не мог говорить с занятыми руками, поэтому просто помотал головой. Он не собирался отдавать душу Фриск Азгору или ещё кому-то, не был готов отпускать её уже сейчас. Подземелье, думал Санс, не заслужило свободы. И он тоже. — Что тогда? Душа оказалась удивительно хрупкой. Он сдавил её в ладонях, и она легко рассыпалась в миллионы красных огоньков, которые поднялись вверх, к потолку, растаяв там звёздами. Флауи тихо ахнул, глядя на это; Санс еле-еле видел их размытые очертания из-за подступивших слёз. «Мы всегда будем вместе, милая». Он знал это. Знал, что теперь Фриск всегда рядом, незримо; он ощущал её душу где-то внутри себя. Её тепло согревало.***
Они вернулись в Сноудин только потому, что больше идти было некуда. Странно, но Папирус, открывший дверь, почти не стал ругаться и обвинять его во всех грехах. Он лишь спросил, где человек, но Санс не мог ответить, поэтому Флауи сделал это за него. — Ты упустил его, брат, — сказал тогда Папирус, тяжело глядя сверху вниз. — Но я позволю тебе остаться. Он ничего не спросил о цветах. Санс ничего не сказал о них.