Папирус редко видит сны. Обычно сон его крепок и спокоен, и утром он просыпается, не помня, видел что-нибудь или нет. В какой-то степени он этому рад, поскольку вместе со снами зачастую приходят кошмары — он выучил это после того как Санс вернулся домой.
В эту ночь его снова будят чужие крики. Несколько минут Папирус лежит, глядя в темноту и прислушиваясь к стонам из соседней комнаты. Он никогда не знает, как нужно поступать в таких случаях: до всей этой чертовщины с человеком у брата не возникало подобных проблем. А если ему и снилось что-то плохое, то он никогда не плакал в подушку из-за этого, и не стонал так болезненно, словно ему вырывают душу. В конце концов, Санс никогда бы не осмелился потревожить его ради своей прихоти.
Но это было раньше. Папирус думает, что если бы всё было, как прежде, то он бы повернулся на другой бок и уснул, игнорируя посторонние звуки. Однако теперь Санс носит в себе и на себе зловещие золотые цветы, которые пахнут так невыносимо горько-сладко, и видит кошмары, где умирает человек. Теперь Папирус чувствует в себе что-то такое, что пульсирует и отзывается на боль брата всякий раз, как тот отводит глаза.
Он винит в этом человека и его проклятую душу, но ничего не изменишь.
Папирус заставляет себя встать.
В доме темно и тихо, если не считать звуков из комнаты Санса. Папирус доходит до неё, и даже протягивает руку, чтобы толкнуть, но останавливается на полпути. Изнутри доносятся тяжёлые вздохи и всхлипы: из-за цветов Сансу трудно дышать, и порой он почти задыхается. Папирус видел однажды, как брат наклоняет голову, чтобы цветы перестали перекрывать горло; Флауи научил его этому.
Он стоит перед проклятой дверью и всё не решается её открыть.
Это глупо, Папирус знает, что это глупо — если Санс вдруг посмотрит в сторону двери, то увидит тень его ног на полу. Он догадается, и утром будет ужасно неловко смотреть ему в глаза. Но это только если Санс проснулся. Папирус не знает, смог ли брат очнуться от кошмара — порой он кричит во сне, и не может выкарабкаться до тех пор, пока кто-то — обычно это Флауи — не разбудит его. Но вряд ли он стал бы так стонать, если бы до сих пор не спал.
Эта мысль успокаивает его.
Он прислушивается к звукам за дверью, ловит ритм чужого дыхания. Он почти научился распознавать опасный тембр, при котором брат близок к асфиксии, и теперь напряжённо считает секунды, пытаясь понять, что происходит. Вдох-выдох-вдох. Воздух выходит из груди со свистом, и этот не самый здоровый звук окончательно говорит, что всё нормально. Санс может дышать.
Этого достаточно. Какое-то время он ещё стоит, колеблясь, но в итоге всё же отходит от двери, оставляя Санса с его кошмарами. Негромкие стоны преследуют, пока он спускается вниз по лестнице, намереваясь ненадолго спрятаться от звуков на кухне, и постепенно затихают. В доме нет мест, где бы он не слышал Санса, но он просто не может заставить себя вернуться. Не сейчас.
На кухне горит лампа, которую они всегда оставляют вместо ночника, и в её свете Папирус вдруг замечает чью-то скукожившуюся фигурку.
Флауи.
— А, это ты, — Папирус проходит мимо, к холодильнику, демонстративно не смотря на цветок. — Почему не с Сансом?
Он чувствует его неодобрительный взгляд между лопаток, но Папирусу плевать. Они с Флауи не очень-то ладят, и он позволил брату оставить этот дурацкий цветок лишь потому, что через него можно было объясняться языком жестов. В принципе, теперь Папирус понимает Санса лучше, и необходимость во Флауи отпала, но брат смотрит на него исподлобья всякий раз, как он заговаривает на тему выселения. В итоге, всё остаётся, как было.
Но это всё равно не даёт им повода для хороших взаимоотношений.
— Я не обязан быть с ним каждую минуту, — отвечает Флауи неохотно. Папирус садится за стол, открывая контейнер со вчерашними спагетти, и наматывает их на вилку, затем отправляет в рот. Цветок следит за этим с трудночитаемым выражением, которое постепенно начинает раздражать.
— У него опять кошмар, — Папирус говорит это в надежде, что Флауи поймёт намёк и уберётся подальше отсюда. — Может, тебе стоит сходить и проверить, как он?
— Ты же его брат, — он готов поклясться, что слышит сарказм в его интонациях. — Так не лучше ли
тебе пойти и успокоить Санса?
— Я не очень хорош в подобных вещах.
— Как и я.
Они глядят друг на друга какое-то время. Папирус мало что знает о цветке: только то, что тот пришёл из Руин вместе с девчонкой. Как и почему он туда попал, где был раньше — об этом Флауи молчит, и, сдаётся ему, даже Санс не в курсе деталей. Однако больше чем это, Папируса интересует другое: почему Флауи справляется со смертью человека так успешно, тогда как Санс с каждым днём выглядит всё хуже и хуже?
— Ему снова снится Фриск, — шепчет цветок, когда особенно громкий стон доносится до них сквозь стены. — Надеюсь, он не задыхается или...
— Нет, всё в порядке, я проверил, — это вырывается прежде, чем Папирус успевает закрыть рот. Флауи изумлённо вскидывается, недоверчиво глядя на него, но ничего не говорит. Папирус возвращается к спагетти, против воли прислушиваясь к звукам сверху.
— Думаю, дело в её душе, — Флауи будто продолжает прерванный разговор, хотя они молчат уже несколько минут. — Мы же развеяли её и... ну, никто не пробовал подобное раньше. Кто знает, к чему это могло привести.
— Зачем ты это сказал? — интересуется Папирус, накалывая на вилку последнюю фрикадельку. На цветок падают тени, и ему плохо видно выражение его лица, но оно наверняка грустное, как и всегда, когда речь заходит о человеке.
— Не знаю, — будь у Флауи плечи, он бы пожал ими. — Просто подумалось, что это могло повлиять на кого-то из нас. Фриск была доброй, и я порой замечаю, что окружающие будто тоже стали немного добрее. Тебе так не кажется? — Папирус мотает головой, на что цветок усмехается. — Конечно, нет. Но раньше, наверное, ты никогда бы не стал проверять, не задохнулся ли Санс во сне.
Папирус хочет что-то сказать, но слов внезапно не оказывается. Это то, о чём он думал недавно, когда шёл к двери брата — что он изменился, хоть и не очень сильно. Что как-то незаметно его стали волновать вещи, далёкие от идеалов; вещи, которым он не привык уделять внимание. Список длинный, но во главе его неизменно стоит Санс, хотя Папирус не знает, отчего — и до и после предательства брат всегда оставался важной частью его жизни. Просто теперь ему хочется... показать это.
Его злит, что кто-то вроде Флауи смог заметить эти перемены. С другой стороны, вряд ли их смог бы оценить сам Санс — не в его нынешнем состоянии.
Сверху доносится надрывный стон, и Флауи настороженно поднимает голову в сторону спальни. Папирус следит, как листья удлиняются, опираясь на стол и осторожно опуская цветок на пол.
— Нужно идти, — говорит Флауи. — Не хочу оставлять его в таком состоянии. А ведь странно, да? Цветы не позволяют ему говорить, но стонать от боли у него получается. Забавно выходит...
Папирус встаёт, убирая контейнер. Он не намерен проводить здесь ночь, но и помогать Сансу тоже. Флауи уже на полпути к лестнице, однако, он вдруг останавливается, поворачиваясь к Папирусу.
— Мне тоже снится Фриск, иногда, — он выговаривает это тихо, едва слышно. — Реже, чем ему. Но я не могу позволить себе расклеиться. В конце концов, это он задыхается из-за растущих на теле цветов, а не я. — Он вздыхает, пытаясь улыбнуться. Папирус изучающе глядит на него, не зная, нужно ли сказать что-то. — К тому же, я обещал Фриск, что буду заботиться о нём.
Потом он поворачивается, резво взбираясь по лестнице. Папирус медлит, размышляя над его словами и находя в них иронию — маленький цветок, оберегающий скелета, — но через некоторое время обнаруживает, что в этом есть смысл. А ещё боль и обречённость, учитывая, что у Санса всё же есть брат, способный помочь...
Но потом Папирус вспоминает, что никогда не пытался показать Сансу свою заботу. Пусть это и было из лучших побуждений, но всё же; он понимает, что Санс мог умереть, так никогда и не узнав этого.
Почему-то эта простая мысль окончательно выбивает его из колеи.
Вскоре стоны из комнаты брата прекращаются. Папирус возвращается к себе, но не может заснуть до самого утра.
***
Через несколько дней всё повторяется. Папирус просыпается от посторонних звуков, доносящихся сквозь стену, и лежит без движения. Звуки глухие, словно Санс утыкается в подушку, пытаясь быть тише; или же словно цветы снова согнулись где-то в горле, и он задыхается. Папирус холодеет, когда думает об этом.
Он ждёт какое-то время, малодушно надеясь, что Флауи всё же сделает хоть что-нибудь. Но буквально через несколько минут он вспоминает, что днём этот проклятый цветок исчез куда-то, направившись в сторону Руин и ни слова не сказав, зачем, а значит, Санс сейчас там один. Один и, судя по всему, дела у него хуже некуда.
Ему отчаянно не хочется туда идти, и виски ломит от одной необходимости, но хрипы становятся громче, и вряд ли он может позволить себе остаться. Одним мощным рывком он садится, на всякий случай, замирая — нет, ничего не изменилось, брат не замолчал. Цветы не исчезли. Ничто не пришло в норму. Не то, чтобы Папирус надеется на это каждое серое утро, но всё же...
Но всё же.
В этот раз он не позволяет себе медлить перед дверью, опасаясь, что снова не найдёт в себе силы её открыть. Он жмёт на ручку, и та проворачивается, скрипит под его ладонью; полоса света падает на пол чужой спальни.
Первое, что он чувствует: запах цветов, душный и горький. Обычно мягкий и незаметный, теперь он разливается по комнате, опьяняя и дурманя; Папирус старается не вдыхать его, но иначе никак. Всякий раз, думает он, всякий раз, как Санс видит кошмары или чувствует себя плохо, когда ему больно и одиноко, цветы реагируют на это. Он заметил совсем недавно, и сам удивился, что вообще смог
заметить, однако так и было. Санс оставлял за собой горький шлейф, из-за которого душа Папируса бесконтрольно сжималась в тревоге — это нельзя было остановить.
Проходит несколько секунд, прежде чем глаза привыкают к темноте. Папирус оставляет дверь приоткрытой и пробирается к кровати, к дрожащей фигуре брата, завёрнутой в простыни наподобие капусты. Нужны некоторые усилия, чтобы осторожно размотать их и высвободить тело; Папирус несколько раз путается в ткани и еле сдерживается, чтобы не разорвать простыни на части, но это может разбудить Санса и напугать его. Цветок говорил когда-то, что действовать нужно медленно. Если Санс очнётся слишком резко, то может не успеть вдохнуть вовремя, и тогда... ну, тогда необходимость во Флауи однозначно отпадёт.
Папирус отметает эту дурацкую мысль.
Он отбрасывает простыни в сторону. Брат кажется ему ужасно маленьким: он скорчился, сжался в позу эмбриона, подтянув колени к груди и спрятав голову. Папирус слышит его учащённое хриплое дыхание, срывающееся на стоны всякий раз, как воздух быстро проходит сквозь заросшее горло, и зачарованно смотрит на его мучительно искривленное лицо. Сансу снится что-то плохое. Сансу снится человек. Папирус глядит на его страдания и думает, что, возможно, стоило помочь ему и убить тогда, когда он просил.
— Санс? — он дотрагивается до черепа, там, где нет цветов. — Санс, проснись. Это лишь кошмар.
Он не слышит. Где-то глубоко в своём сне Санс раз за разом теряет человека. Папирус плохо представляет, что брат чувствует при этом, но знает, что обязан вытащить его в реальность, потому что дыхание становится опасно рваным. Из-за неудобной позы цветы гнутся, он видит, как они вжимаются в подушку — примерно то же происходит и внутри. Лепестки и стебли закупоривают горло, перекрывая доступ воздуха; Санс умирает во сне и умирает наяву.
Папирус просовывает руки ему под спину, приподнимая. Чёрт бы побрал этого человека, чёрт бы побрал эти цветы. Тело брата кажется лёгким и невесомым; Папирус прижимает его к груди, пытаясь найти правильное положение, в котором Санс сможет дышать нормально.
— Проснись, — шепчет он ему на ухо. — Чёрт, да проснись же!
Он отклоняется назад, зная, что так будет лучше — нужно опустить его голову, чтобы цветы распрямились. Параллельно Папирус пытается разбудить его, беспрерывно шепча первое, что приходит в голову, но Санс не реагирует. Он всегда спит так крепко, словно хочет никогда не проснуться; будто хочет целую бесконечность видеть, как умирает человек.
— Ну, давай же! — он постепенно теряет терпение и легонько встряхивает спящее тело. Это неожиданно помогает: нет, Санс не просыпается, но всхлипывает и дёргается вперёд, толкая Папируса. Тот теряет равновесие и заваливается на спину, на груду простыней, из которой недавно выкапывал брата. Это неудобное положение злит, поскольку он упирается черепом в спинку кровати, и колено Санса больно утыкается в бедро, но Папирус не решается двигаться, потому что слышит, как начинает выравниваться дыхание брата. Вдох-выдох. От толчка цветы высвободились; воздух ещё немного скулит, проходя через трахею, но это больше не похоже на стоны, что разносились по дому. На лице Санса по-прежнему написана боль, но, по крайней мере, теперь он хотя бы не рискует задохнуться.
Папирус устало выдыхает. События, происходящие последнее время, изрядно его выматывают. Какое-то время он размышляет о том, что стоит послать всех и вся к чёрту и продолжить жить, как раньше, но в итоге просто расслабляется и кладёт руку Сансу на спину — наверное, одно из немногих мест, где цветов нет, и никогда не будет. Ну, он надеется на это.
Брат дышит не слишком ровно, и Папирус остаётся, чтобы удостовериться, что всё в порядке. Санс так и не просыпается, а он так и не решается подвинуться, чтобы снова не спровоцировать асфиксию, поэтому до самого утра они лежат вместе, на скомканных простынях. Папирус долго не может заснуть из-за дискомфорта, но тот вызван вовсе не весом чужого тела. Он чувствует, как под футболкой Санса, за рёбрами и цветами, тревожно пульсирует его душа, израненная смертью человека и собственной болью. Эта тревога невольно передаётся Папирусу, и он изо всех сил сдерживается, чтобы не разбудить брата окончательно и не сказать ему об этом.
В конце концов, он просто позволяет своей душе загореться ярче и тем самым успокоить Санса. Когда-то давно, ещё детьми, Санс делал так, чтобы помочь ему самому — Папирус помнит это смутно, как и всё, что было в детстве, но всё же помнит. Образ обнимающего его брата, тепло его души всплывают в памяти слишком легко для того, кто всю жизнь старался прятать такие воспоминания подальше.
Почему-то Папирус совсем не против этого.
***
Когда Флауи возвращается рано утром, в доме стоит тишина. Он поднимается к комнате Санса, чтобы проверить его самочувствие, но застывает на пороге, с недоумением глядя на двух скелетов, переплетённых вместе куда прочнее, чем простыни, на которых они лежат. Но, что гораздо лучше, Флауи слышит дыхание Санса, и оно в кои-то веки звучит почти ровно. Это заставляет его улыбнуться и тихо уйти, притворив за собой дверь.
В воздухе сладко пахнет цветами.
