***
Возможно, когда-то Ториэль была хорошей королевой. Её портрет — как и портрет её мужа — Папирус видел лишь в учебниках истории да в книжках, пылящихся на полках библиотеки. Её достаточно красивое лицо всегда казалось ему немного уставшим и сдержанным, и этот резкий контраст с мужем — вызывающе смотрящим вперёд Азгором — приводил Папируса в некое недоумение. Однако их общие портреты давным-давно убраны изо всех книг: с тех пор, как королева покинула дворец, король исключил из своей жизни и из жизни всех монстров любое упоминание о ней. Ушла ли она сама, или же произошло что-то — никто не знает, но Папирус действительно полагает, что когда-то Ториэль была совсем другой. Как и он сам. Была лучше? Абсолютно точно не такой проклятой сумасшедшей. — Значит, это были вы, — говорит она почти спокойно, с ноткой удивления, сложив руки в замок. Они стоят перед ней, во дворе её дома, возле засохшего дерева, и боковым зрением Папирус замечает, как Флауи отчего-то съёживается, пытаясь казаться меньше в руках у Фриск. Но Ториэль всё равно на него не смотрит; она мельком оглядывает Папируса, который стоит на шаг впереди девчонки, и жадно охватывает взглядом ребёнка. Никто не произносит в ответ и слова. — Это вы, — повторяет она, пожирая Фриск глазами, — это вы вломились в мой дом. Изнутри. Это вы — те невоспитанные, совершенно бестактные монстры, что шлялись по моим Руинам без спроса. Это вы — те, кто забрал моего человека? — Этот человек принадлежит мне, — чеканит Папирус, чувствуя, как девчонка доверчиво прижимается к его ноге, исподлобья следя за Ториэль, — и никто больше его не получит. — Что же ты будешь с ним делать? — она широко улыбается, прикрывая рот ладонью; в лихорадочном блеске глаз Папирусу видится что-то безвозвратно сломанное. — Дорогой мой, ты ведь наверняка не умеешь готовить людей. Стоит предоставить это тем, кто преуспел. Я была очень зла из-за дома, но, если мы сможем договориться, я забуду об этом, — она указывает на Фриск чуть дрожащей рукой. — Люди падают сюда слишком редко, чтобы мы могли эгоистично оставлять их себе. Это лишь дитя, но, я уверена, его вполне хватит на двоих. Разве не замечательно? — Я выведу его наверх и разрушу барьер, — собственные слова падают камнями, — поэтому не стоит стоять на пути. — Неверно. — Ториэль на миг прикрывает глаза, но, когда она вновь глядит на них, в зрачках нет прежней безумной игривости. Только бесконечный расчётливый холод. — Никто никогда не покинет это место. Никто не выйдет на Поверхность. Ты ведь знаешь эту старую историю, верно? Люди заточили нас в Подземелье, не желая видеть вновь; миллионы монстров погибли напрасно. Люди убивают всех, кто дорог нам, и, в том числе... — она запинается, не продолжая; её брови болезненно хмурятся, — как бы то ни было. Люди убивают нас. Мы убиваем их. Таков закон. — Больше нет. — Я вижу, сколько крови на твоих руках, — насмешливо шепчет Ториэль, — не притворяйся, что ты герой. В этом гнилом мире нет никого, кому ты можешь доверять, дитя. Папирусу отчаянно хочется закрыть уши Фриск, чтобы та не слушала эту безумную, однако Ториэль права. Он хотел убить человека. Он хотел забрать её душу. Он ненавидел её за то, что случилось с братом, даже если теперь Санс жив и это не имеет значения, всё же... Папирус просто помнит. Но Фриск держится за него, как за обломок корабля в неистовый шторм, словно никогда ничего не происходило. — Сражайся, — жёстко произносит Ториэль. Огонь вспыхивает в её руках, бросая яркие отблески на лицо; широко раскрытые глаза мерцают так же бешено, как пламя, — или отдай человека мне. Папирус чувствует, как внутри знакомо закипает гнев и просыпается магия, мгновенно пробегающая по костям. Это не должно быть сложно. Нужно лишь улучить момент и сделать её душу синей, прижав к земле, а потом работа становится даже слишком простой. Одна атака, одна костяная стена — и эта сумасшедшая никогда не встанет у них на дороге. Этот план всегда работает, синяя атака всегда работает; но это всё-таки бывшая королева, и Папирус понимает, что придётся приложить чуть больше усилий, когда в первые же секунды на него обрушивается огненный шквал. Фриск с цветком прячутся за деревом, избегая огня; Папирус взмахом руки создаёт перед собой стену и отпрыгивает, но один из фаерболов проходит вскользь, задевая плечо. Боль обжигает кипятком; он шипит сквозь зубы и не сдерживает проклятье — теперь придётся часть магии использовать на излечение, иначе победы не видать. С другой стороны, эта мысль вдруг даёт толчок; Папирус решает не тратить силы на атаки, сразу перейдя в защиту. Ториэль распаляется всё больше, видя, что противник не отбивается; её горячность, помноженная на безумие, ведут к концу. Папирус знает правило: в момент, когда теряешь голову, теряешь и свою жизнь. Хоть это и не тот стиль боя, к которому он привык. Скорее это любимая тактика брата, но, он не может не отдать ей должное, она работает. Постоянные атаки выматывают королеву быстрее, чем та замечает, а раны от пропущенных огненных стрел Папирус лечит быстрее, чем та создаёт новые. Нужно лишь дождаться момента, и он настаёт: короткая передышка, когда в их сторону не летят огненные шары. Папирус пользуется ей, мгновенно взмахивает рукой и достигает души Ториэль — та становится синей, повинуясь могучей магии. — Это моя атака, — говорит он, ухмыляясь; королева не может пошевелиться, на её лице Папирус с наслаждением читает ярость вперемешку со страхом. — Теперь твоя душа синяя. Он делает шаг к ней, вызывая острые кости. Один удар — и они смогут выйти из Руин. — Твоя душа моя. Он почти не смотрит, посылая атаку. Он знает, что кости пройдут прямо сквозь её сердце и это просто, слишком просто; мгновенная безболезненная смерть, которую она даже не заметит. И это чувство от входящей в чужое тело атаки, наполняющее его в какой-то мере безумной радостью — видимо, от него уже никогда не избавиться. Однако когда кости достигают цели, Папирус ощущает вовсе не это. Он открывает глаза, чтобы увидеть неподвижную королеву, чей взгляд устремлён на человека — на проклятую девчонку, — что стоит перед ней, слегка пошатываясь. Папирус не помнит, как она проскользнула; как успела выбежать из-за дерева? Отброшенный ею Флауи с ужасом шепчет что-то, что Папирус не слышит, но видит: кости, точно попавшие в человеческое сердце, испаряются, открывая взору её бессмертную душу. Ториэль, кажется, изумлённо усмехается, когда из груди Папируса вырывается гортанный рык. Ему не жаль человека — чёртова милосердная девчонка будет жива, — но брат, находящийся за много километров от них, снова становится на волосок от гибели. Он не успевает сказать. Фриск улыбается ему страшной кровавой улыбкой, закрывает глаза — мир перезагружается.***
Папирус знает слишком многое, чтобы удивляться перезапускам теперь, но всё же первые секунды после того, как мир возвращается к последней исходной точке, тратит на бессвязные мысли о происходящем чуде. Это — чудо, разве нет? Умереть, чтобы снова воскреснуть. Умереть так безрассудно, так глупо, подставившись под атаку того, кто защищал — и чего ради? Он повторяет этот вопрос, сперва вслух, затем низким отрывистым шёпотом, поворачивая голову в сторону. Девчонка сидит неподалёку, уставившись на него прищуренными глазами, и Папирус зачем-то заставляет себя двигаться как можно медленнее, когда тяжело поднимается с земли, подбираясь к ней. Взглядом он уже лихорадочно выискивает на человеке цветы — пока не находит, это пугает ещё сильнее, — но необходимость искать их бесконтрольно подчиняет. Папирус ужасно зол, однако ещё больше он боится, что сейчас на теле девчонки расцветёт очередной паразит, и всё начнётся сначала. — Зачем ты это сделала? — шипит он ей на ухо, игнорируя взволнованный голос Флауи, обращающийся к нему. — Ты, маленькая тварь, зачем ты спасла её?! Возмущения Флауи всё же достигают его ушей, но Папирус отмахивается, быстро проходясь руками по плечам человека, сквозь пряди волос, по лицу — вскользь. Сейчас не время любезничать и разговаривать с ней, как с ребёнком — эта девчонка прекрасно осознаёт происходящее. Чего она явно не понимает, так это того, что за одну жизнь приходится платить другой, и что жизнь бывшей королевы — совсем не та, которую Папирус так отчаянно пытается сохранить. Ему невероятно хочется придушить Фриск и покончить со всем этим безумием. Но это не выход, верно? Папирус прерывисто выдыхает, понимая, что руки его дрожат, но душа постепенно успокаивается. Цветов нет. Он проговаривает это про себя несколько раз, снова и снова осматривая ничего не понимающую, но послушную, затихшую малышку. Цветов нет, даже крошечного бутона, даже лепестка — но мир перезагружен, и они живы. На миг это успокаивает Папируса, однако, стоит подумать об этом получше, как тревога вспыхивает вновь. Наверное, они с Флауи одновременно приходят к одной и той же мысли, поскольку цветок глядит на него округлившимися глазами и медленно начинает: — Раз их нет на Фриск, то, вероятно... — Только не снова, — с присвистом выплёвывает скелет, неосознанно сильно сжимая человеческие руки. Он переводит взгляд с девчонки на Флауи, но глядит сквозь них. — Чёрт побери. Мы должны торопиться. — Спешка ничего не изменит, если всё уже произошло, — замечает Флауи, осторожно касаясь его напряжённых плеч. — Успокойся. Возможно, ничего не случилось. Возможно, ты сумел победить судьбу. — А если нет? — с горечью спрашивает он. У Папируса, кажется, уже нет сил злиться на глупого человека, сорвавшего план своим милосердием; у него нет сил уже ни на какие моральные подвиги. Всё, о чём он мечтает: вернуться, наконец, домой. К брату. — Мы попытаемся ещё раз, — Флауи и сам знает, что звучит неубедительно, но у него нет больше идей. — Мы что-нибудь придумаем. Ты и так совершил невозможное, знаешь? Давай просто... доберёмся до Санса, а там будь что будет. Папирус горько усмехается, принимая предложение. Может ли он что-то ещё? Уже нет. Только идти вперёд и вперёд, прикрывая человека и надеясь — надеясь, боже, — что какие-то высшие силы посчитают его страдания достаточными. — Слушай, малая, — он поворачивается к Фриск, против воли хмурясь, — у нас нет времени на Ториэль. Я собираюсь убить её и идти дальше, поэтому не смей мешать мне снова. Фриск качает головой, поджав губы; это заставляет Папируса раздражённо выдохнуть. Конечно, она даже не попытается сделать это простым. — Не убиваем, — произносит человек тихо, но твёрдо. — Нужно быть добрыми. — Ты ведь знаешь о законах Подземелья, да? Так вот: твоя философия не вписывается в них. Ей всё равно. Фриск пожимает плечами, прямо смотря на него. В её взгляде Папирус отчётливо читает свою же упёртость, помноженную на безграничную решительность, и это не то чтобы удивляет. Он знает, сколько раз человек возвращался, будучи убитым; сколько раз щадил монстров, которые его губили. Стоит ли говорить о бесплодности попыток убедить её в том, что не всё в мире решается добротой? Папирус трясёт головой, говоря сам себе: нет, это никогда не будет так просто. — Иногда доброта — всё, что у нас есть, — говорит девчонка с мягкой улыбкой, — иногда этого достаточно. — Прости, мне сложно в это поверить, однако у меня нет выбора, — Папирус поднимается с земли, протягивая ей руку. Где-то впереди их ждёт дом и его хозяйка, с которой ему запрещено сражаться; что же, если человек предлагает играть по своим правилам, он может только принять их. — Но не смей умирать снова, ты поняла меня? — предупреждает он тут же. — Если дело дойдёт до драки, мы отступим. — Не делай ей больно. — Тогда ты не лезь под руку, — парирует он. — Послушай, малая. Я согласен действовать по твоей указке, только если ты будешь жива. Это единственное, что меня волнует. Она внимательно смотрит на него снизу вверх — Папирусу откровенно неуютно, но он выдерживает. — Почему? — Кое-кто очень хочет увидеть тебя, — он отводит взгляд, когда говорит это; натянутая улыбка рождается сама собой. — Он ещё не знает, но, поверь, так и есть. И я здесь, чтобы это случилось как можно быстрее. Поэтому постарайся сделать мою работу проще, договорились? Фриск кивает в ответ после недолгих раздумий. Папирус еле сдерживает вздох облегчения; Флауи робко улыбается и запрыгивает ей на руки. Они начинают — продолжают — уже знакомый путь, и Папирус совершенно не знает, как им удастся обойти Ториэль, не сражаясь. Но это уже забота девчонки, так или иначе. Он хочет лишь быстрее добраться до дома и убедиться, что Санс в порядке. А потом... что ж, что будет потом — неважно.***
Итак, они приходили. Они падали в жерло горы, где она находила их: обессилевших, напуганных, сбитых с толку. Она давала им убежище, кормила, окружала любовью, на которую в те дни ещё была способна. Она была готова заменить им мать; только вот им это было не нужно. Они приходили. Они оставляли её. В конце они умирали. — Это происходит с каждым упавшим человеком, — говорит Ториэль, почти нежно улыбаясь Фриск. — Это произойдёт и с тобой, дитя. Поэтому я решила однажды — зачем позволять им мучиться в ожидании? Они умерли безболезненно, и они навсегда остались со мной... во мне. Частью меня. — Отвратительно, — вырывается у Папируса. Он вопросительно смотрит на человека. — Ты уверена, что хочешь пощадить её? Она больна. Как и любой в этом мире. — Она одинока, — возражает девчонка, но она не настроена спорить. Они уже решили, что всё будет по её указке. — Как и любой здесь. И это правда... в какой-то степени, думает Папирус, послушно выстраивая костяную стену, о которую разбиваются первые фаерболы. Это правда: каждый в Подземелье рождается один, живёт один, умирает один, не в силах довериться кому-либо. Это правда — он ухитряется не терять нить мысли, даже когда атаки усиливаются, — он сам жил так, не зная другого. Но теперь есть Санс и... Нет, поправляет он себя, вливая больше магии в защитную стену. Санс был всегда — просто он сознательно делал вид, что это не так. Ему становится удивительно легко защищаться. Ториэль посылает яростные атаки, но все они отбиваются от стены, не нанося никому вреда; бреши, что появляются от особенно сильных шаров, Папирус мгновенно латает, не позволяя себе и секунды промедления. Фриск стоит за ним, напряжённо вглядываясь в королеву, на её лице написано волнение, но вовсе не за их жизни. Почему-то Папируса раздражает её потребность снисходить до всякого, кому нужна помощь, даже если он этой помощи и не просит — ведь, случись что с ним или Флауи, девчонка будет точно так же заботлива и с ними. Она не делит мир на чёрное и белое, и в этом нет ничего плохого, но также и ничего хорошего нет: когда все в твоем сознании равны, думает Папирус, нет возможности расставить приоритеты. Невозможно любить всех одинаково. Невозможно относиться ко всем одинаково. Когда-нибудь Фриск поймёт, но это в любом случае не его забота. Ториэль устаёт. Атаки порой отскакивают от костяной стены, задевая её и выматывая; Папирус терпеливо дожидается, пока её силы окончательно иссякнут. Это происходит, рано или поздно, это всегда случается, ибо запас магии не безграничен и, чем больше ты атакуешь, тем быстрее проигрываешь. Фриск легонько дёргает его, когда замечает, что Ториэль смотрит на них с бессильной ненавистью и не говорит ни слова; огонь, сперва напоминающий ливень, превращается в краткие падающие звёзды. Можно подождать ещё и оставить её совсем беззащитной, но Папирус более не желает стоять без дела, и потому осторожно использует синюю атаку, легко выбирая просвет. Её душа подчиняется без проблем. Ториэль опускает руки, скованная, но Папирус не пригибает её к земле, просто оставляет как есть: молчаливую статую во дворе зловещего дома. — Пойдём, — говорит он Фриск, развеивая стену. Девчонка держит его за руку, по-прежнему глядя на королеву. — Нужно торопиться. Я сделал, как ты хотела, теперь твоя очередь. Она кивает медленно, и так же медленно позволяет вести себя мимо Ториэль, что пожирает их глазами. Папирус случайно пересекается с ней взглядом, в котором читает откровенную ненависть, но также и любопытство, какое-то странное смирение. Фриск, проходя мимо, дотрагивается до скованной магией руки; Ториэль не может вздрогнуть, но её зрачки сужаются и дрожат. — Вернёмся, — тихо роняет Фриск, задерживаясь возле неё. — Заберём тебя отсюда. Губы Ториэль также еле заметно подрагивают, будто она хочет рассмеяться или назвать их лжецами. Как бы то ни было, они не узнают: Папирус контролирует магию слишком хорошо. Фриск бросает на неё прощальный задумчивый взгляд и исчезает в дверном проёме, подталкиваемая сзади. Папирус заходит следом, прикрывая за собой дверь, и молча указывает ей на лестницу в подвал — говорить трудно, теряется концентрация. Он высчитывает секунды про себя; сколько ещё осталось до того, как синяя атака перестанет действовать. К собственному удивлению, это происходит нескоро: они успевают пройти больше половины тёмного коридора, прежде чем плечи расслабляются, и остатки магии возвращаются к нему. Ториэль не преследует их, конечно. Папирус покрепче сжимает руку девчонки, что устало семенит за ним, и прокручивает в голове оставшуюся дорогу. Ещё немного — и всё позабудется, как страшный сон, и он вернётся домой, к Сансу, где они смогут придумать, как не дать человеку умереть снова. Если, конечно, — Папирус старается не думать об этом, но ничего не выходит, — если только цветы опять не выросли на нём.***
Обратный путь кажется быстрее. За время, проведённое в Руинах, метель успокоилась, и единственное, что мешает передвижению — огромные снежные сугробы ростом с девчонку. Папирусу приходится взять её на руки — и цветок заодно, — чтобы та не увязла в снегах. Фриск обхватывает его за шею, прячась от холода. — Я отдам тебе старую куртку Санса, когда доберёмся, — зачем-то обещает он, не смотря ей в лицо. — Думаю, он будет не против. — Санс? — непонимающе переспрашивает человек. Папирус пожимает плечами, не собираясь пускаться в объяснения, и вообще не знает, зачем заговорил о брате; положение спасает Флауи, поспешно обращающий внимание Фриск на нелепые снежные скульптуры собак. Они вмёрзли в лёд, половина рассыпалась на части, но девчонка всё равно с интересом разглядывает их, когда Папирус проходит мимо. Ей нравится всё вокруг: покосившиеся наблюдательные посты, мрачный лес, нависающий потолок пещеры, такой высокий, что его можно принять за тёмное далёкое небо. Она, к счастью, не задаёт вопросов о ловушках, выглядывающих из снега; Папирусу приходится останавливаться, чтобы обезвредить их, и Фриск выглядит так, будто вот-вот спросит. Но она молчит. Молчит, когда они минуют каждую из головоломок, усердно разработанную и спрятанную им в лесу во имя поимки человека — кто бы знал, что все усилия окажутся напрасными? Теперь человек сидит у него на руках и доверчиво жмётся и ждёт, что Папирус принесёт его в тепло и уют. Это настолько иронично; Санс бы наверняка придумал множество дурацких шуток на эту тему, если бы знал. Если бы помнил. Папирус рад, что впервые, возможно, за многие временные ветви, Санс — не тот, кто несёт это тяжкое бремя памяти. — Кто это? — вдруг спрашивает Фриск, и Папирус замирает, вглядываясь вдаль. Они подошли к мосту, что напрямую выводит к городу. На другой стороне — как неудачно! — виднеется коренастая фигура Догго, что-то вынюхивающего в снегу. — Из всех дней, чёрт бы его побрал! — не сдерживается Папирус. Флауи укоряюще косится. — Кто вообще работает в такую погоду? Или, запоздало понимает он, Догго что-то почуял... например, человека? Это может стать большой проблемой. Если подумать, любой встреченный монстр может стать таковой. Идти через весь город с Фриск на руках — не самая удачная затея, только если прикинуться, что он поймал человека и теперь несёт его Андайн. Но в таком случае его намерение остаться дома хоть ненадолго и разработать лучший план можно выкинуть на свалку чокнутой Альфис. Он решает снова провернуть этот трюк. Да, последнее время Папирусу приходится действовать... не так, как он привык. И вот, снова. Телепортация — совсем не его конёк, но не нужно быть гением, чтобы преодолеть столь малое расстояние. Папирус прижимает к себе Фриск, говоря ей не двигаться ближайшие несколько минут — та послушно замирает, — и Флауи обвивает его руку, ничуть не напуганный предстоящим. Папирус закрывает глаза, концентрируя магию. Та на удивление легко формируется, готовая действовать по его указке. Скелет представляет дом: их мрачный серый дом, заваленный снегом, но отчего-то ничего не происходит. Тогда он просто думает о Сансе, произнося его имя совершенно беззвучно — и магия обволакивает их коконом, на секунду развеивая лесные сумерки короткой вспышкой. Когда Догго запоздало поднимает голову, привлечённый запахами, что принёс ветер, на другой стороне моста уже никого нет.***
Санс открывает дверь, не спросив, кто пришёл, и ошалело замирает на пороге, разглядывая удивительную картину: брат с человеком на руках. Папирус же пристально вглядывается в него, ища цветы — ничего не видно, — и эта неопределённость сводит его с ума. Флауи прерывисто вздыхает, когда слышит голос Санса, медленно говорящий: — Бо... Папс, ты что, поймал человека? — Вроде того, — нервно отвечает Папирус, заходя в дом и прикрывая дверь; нужно ещё будет закрыть шторы, на всякий случай. — Объясню позже. Он сажает девчонку на диван; та ойкает, больше от неожиданности, чем от жёсткости подушек. Флауи спрыгивает следом, усаживаясь на ручку и еле заметно кивая Папирусу, который зачем-то суёт Фриск пульт от телевизора, где наверняка не идёт ничего, кроме глупого шоу Меттатона. Но и это сойдёт. — Пойдём, — сквозь зубы бросает он брату, но тот стоит как вкопанный, переводя огромные зрачки с человека на Папируса и обратно. Вопросительный знак написан на его лице красными чернилами; Папирус раздражённо закатывает глаза со всем усердием, на какое способен скелет, и хватает Санса за руку, говоря себе, что это лишь необходимость. Кисть безвольно болтается — конечно, брат не держится за него в ответ, — и Папирус зачем-то думает об этом, пока тащит Санса в свою комнату, думает, захлопывая дверь, думает, поворачиваясь к нему. Санс разглядывает их сцеплённые в замок руки безо всякого выражения, но, когда их взгляды всё же встречаются (Папирус ничего не может поделать со страхом на дне глазниц), какой-то странный румянец вспыхивает на щеках брата. Папирус заставляет себя сосредоточиться. Он выпускает тонкие пальцы, только чтобы несколькими грубыми движениями содрать с плеч куртку — Санс еле слышно чертыхается и отступает назад, инстинктивно пытаясь удрать. Приходится приложить усилия, дабы заставить его стоять, потому что у Папируса нет времени и нет возможности объяснять, зачем ему вдруг понадобилось раздевать брата до костей. — Не двигайся, — в конце концов, говорит он, стараясь звучать убедительно. — Я ничего плохого не сделаю. От Санса веет скептическим недоверием, смешанностью, неловкостью (страхом), но он привык подчиняться словам младшего, и не то чтобы Папирус этим гордится, однако сейчас выбора нет. Он зачем-то продолжает шептать что-то глупое и успокаивающее, чувствуя, как подрагивает тело брата под его руками, когда проклятая куртка, наконец, падает к ногам — без неё Санс оказывается неожиданно хрупким и маленьким. Краем глаза Папирус цепляется за подвеску-звезду, что качается на груди и поблескивает золотом, за старые шрамы, обычно спрятанные тканью, виденные сотни раз, но оттого не ставшие менее болезненными. Санс крупно дрожит, когда Папирус проводит по одному из них, особенному глубокому, кончиком пальца — он делает это прежде, чем успевает остановиться, и тут же клянёт себя, потому что Санс однозначно выглядит так, словно готов телепортироваться в любой момент. Но он остаётся. Папирус бормочет что-то извиняющееся — вряд ли брат вообще разбирает слова сквозь ту тревожную пелену, что подёрнула его глаза дымкой, — и осторожно, медленно-медленно, стягивает футболку, заставляя его поднять руки. Он должен смотреть... не туда. Не на неотвратимо вспыхивающее лицо перед ним, а на кости, на рёбра, покрытые шрамами, должен искать следы ядовитых цветов, потому что девчонка умирала и... он не должен, в любом случае. Папирус позволяет тяжёлому вздоху вырваться из груди — это заставляет Санса вздрогнуть и зажмуриться, — а затем всё же фиксирует руки на его плечах, чуть наклоняясь. Цветов нет. Он придирчиво осматривает каждый дюйм, сохраняя дистанцию, не дотрагиваясь до костей — но цветов нет. Нет ни в горле, ни на позвоночнике, ни на рёбрах — внутри или же снаружи. Нет на ключицах. Папирусу требуется всего пара минут, чтобы убедиться в этом, но тревога его окончательно гаснет, когда он позволяет себе взглянуть на спрятанную в грудной клетке душу: она трепещет там, слабо сияя синим, и Папирус рад, что они, всё же, скелеты — рассмотреть её сквозь просветы меж костями не составляет труда. Санс ощутимо напрягается, когда лицо брата оказывается совсем близко — он чувствует дыхание, оседающее на костях, — но повинуется лежащим на плечах рукам и остаётся на месте. — Что ты делаешь? — всё же спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо; получается отвратительно. — Неважно, — Папирус выпрямляется и, после секундного колебания, проводит по его щеке тыльной стороной ладони, прежде чем окончательно отстраниться. С душой брата всё хорошо: она, хоть и напуганная, всё-таки целая. Цветов нет. Папирус повторяет это себе, как мантру, пытаясь успокоить собственную душу — ему никак не удаётся поверить, что Санс жив и над ним больше не висит чудовищное проклятье. Нужно сделать ещё многое, прежде чем окончательно выдохнуть, он знает. Не только довести человека до барьера, не только убедить Андайн, что нет необходимости забирать его жизнь, не только выжить на протяжении пути; нет, есть и другие, не менее важные вещи. Вроде того непонимания, что дрожит в глазницах Санса, вроде еле заметного движения его головы, слепо двигающейся вслед за скользнувшей по щеке рукой. Санс не улыбается, конечно, и не задаёт вопросов, чуть растерянно глядя снизу вверх, но Папирус замечает усилия, что тот прикладывает, пытаясь довериться — после стольких лет, это самое большее, на что он способен. Что ж, он обещает себе поработать над этим. А пока Папирус наклоняется, чтобы помочь Сансу накинуть упавшую куртку и мимолётно сжать твёрдое плечо — это большее, что он может себе позволить.