Drabbles and Crossovers

— Вернулся. Добро пожаловать. — в глазах Кевина пусто, в голосе тоже. Хоакину от этого хочется лезть на стенку. Лучше бы вообще ничего не говорил. Келлер не выгадывает момента коснуться, перекинуться парой слов между уроками и даже не смотрит. Совсем. Хоакин приходит к выводу, что это к лучшему, но его почти тошнит от беспомощности и обрушившегося на него безразличия. — Думал, он тебя с распростертыми объятиями ждать будет, Хок? — Свит Пи усмехается, замечая, как быстро тухнет в серых глазах надежда, когда идущий в их сторону Кевин проходит мимо, не удостоив и взгляда. — Я надеялся. — Он тебе был безразличен даже. — Должен был быть безразличен, Пи. Это не одно и то же. — Какая Драма. — Свит Пи закатывает глаза. — Иди нахер. /// — Даже не скажешь мне ничего, Кев? — он срывается на следующий день, когда Кевин даже не здоровается, а лишь сухо, едва заметно кивает. — Хорошо, что ты выжил. — на его красивом лице дежурная полуулыбка. Тоже сухая, как и тон, которым он говорит. Лучше бы наорал. Хоакин хочет, чтобы он наорал. Чтобы до осипшего голоса и матов, которые он никогда не употребляет. Чтобы отчитывал за то, что не звонил, не писал, забыл словно. Чтобы каждый человек в этой мерзкой школе знал, как Кевину было больно и какой Хоакин сукин сын. Но он не орет — дежурно улыбается и уступает последнюю булочку в кафетерии. Когда Хоакина вызывают к доске с каким-то докладом, который за него согласилась написать Тони, Кевин даже не отрывает взгляд от записей в своей тетради. На него смотрят восемнадцать пар глаз, а ему хочется, чтобы смотрела всего одна. Хоакин бы кинул в него что-нибудь, подошёл и встряхнул за грудки или окликнул хотя бы. Но он, периодически поджимая губы, рассказывает о Гражданской Войне. Перед глазами стоит лицо Кевина с его пронзительными голубыми глазами, смотрящими на него так влюблённо и доверчиво, что почти щемило в груди. Сейчас он не смотрит никак, и Хоакину хочется выдрать все, что там в груди вообще может подавать признаки жизни. Так легче будет, наверное. Чертов Кевин Келлер, какого черта он залез так глубоко в его мысли, под кожу, под рёбра? Кто научил этого мелкого гаденыша быть таким до тошноты очаровательным и до жара во всем теле горячим одновременно? Хоакин проклинает всё и вся, когда Келлер хлопает по плечу Лося, здоровается за руку с Фогарти, Реджи и даже со Свит Пи, а его обходит как можно дальше, шарахается почти. Лучше бы врезал. Хоакин хочет, чтобы врезал. Толкнул к стене, ударив о неё затылком, вмазал в нос, рассек губы в кровь, — все, что угодно, что походит хоть немного на эмоции, а не на чертово выламывающее хребет безразличие. В конечном итоге он, конечно, не выдерживает. Сжимает край его толстовки, пока никого нет рядом, и тащит за ближайший угол, толкая к стене. — Какого черта, Хок? — Кевин почти задыхается от возмущения (от его близости вообще-то, но Хоакину знать об этом совсем не обязательно). — Вот и мне интересно, какого черта, Келлер? Какого черта ты ведёшь себя так, будто ничего не было? — Ты же этого хотел, разве нет? — не просто слова — оплеуха, звонкая, болезненная, от которой из глаз сыплются искры. — Пусти, Хок. Кевин дергается, вырваться пытается, напирает всем телом, и Хоакин не понимает, как это произошло, но его рука привычно обхватывает его шею, пригвождая обратно к стене. — Никуда не пойдёшь, глупый-глупый Кев. Никуда. — он шипит прямо в губы, смотря чуть сверху. Обдаёт лицо горячим мятно-табачным дыханием и чуть сжимает пальцы на шее. Кевин кусает губу, потому что до ломоты в костях скучал по этому. По его рукам на своём теле, по запаху его кожаной куртки и мятно-перцовых сигарет, по серо-голубым, грозовым почти, глазам, в которых расползается чёрное зеркало зрачка. Он силится, правда старается преодолеть желание притянуть его ближе, но выходит откровенно хуево. Кевин цепляет пальцами петельки его джинс и дергает на себя, ближе к себе. — Хороший мальчик Кевин. — Хоакин хрипловато смеётся в его ухо, а затем проводит по нему кончиком языка. — Мой хороший мальчик. Парень дразнит, скользит сухими губами по скуле, мажет по губам, вокруг них, но не целует. Только дышит одурманивающе горячо и прижимается ближе, вдавливая Кевина в стену. — Поцелуй меня уже, Хок. — Келлер почти хрипит, стараясь поймать его губы и смутно осознавая, что вообще происходит. — Я скучал, Кев. — Хоакин кусает его нижнюю губу, чуть оттягивая ее, и, готов поклясться, слышит сдавленный стон. Это можно расценивать за ответное признание. Е г о мальчик тоже. Сейчас Кевин целует его ненасытно долго, путая свои пальцы в его волосах. Кевин бормочит «Скучал» и «Чертов мудак» попеременно и жмётся ближе. Сбитое дыхание, частые поцелуи, их руки, изучающие друг друга словно впервые — все это определенно самое правильное из того, что случалось с ними за последние пару месяцев. И будь Хоакин проклят, если ещё хоть раз в жизни оставит Кевина Келлера, променяв на пресловутую безопасность.