Дженнифер Мэйсон

– Готовьте шприц, мисс Менсон. – Есть. Я слышу, как блондинистая докторша передает шприц старику. Сейчас будет новая порция боли. Но мне к ней не привыкать, поэтому я просто пытаюсь успокоиться и не думать о предстоящем. «Интересно, когда я умру, они продолжат свои издевательства над моим телом?», – мелькнуло у меня в голове. – «А вообще, заметят ли они, что я умерла? А что вообще будет, когда я умру?» Мои размышления прервали тихие размеренные шаги. Из одного конца палаты в другой. Они приближаются ко мне. Он приближается. Сейчас будет очень-очень плохо, ведь Доктор Шеффилд уже обрабатывает место, которое вот-вот пронзит очередная игла. «А как называется место, возле локтя, но с обратной стороны?», – продолжала я свои рассуждения. – «Почему колют именно туда? Ах да, там проходит вена и прочий медицинский бред…» На этот раз из мира моих мыслей меня вырвал укол. Жгучая боль растекается сначала по руке, потом и по всему телу. Она проходит по всем конечностям: от головы до кончиков пальцев ног и сосредотачивается на сердце, а то в свою очередь начинает биться с бешеной скоростью. Оно бьется все быстрее и быстрее, что возникает такое чувство, словно оно вот-вот порвет артерии и вены, которые к нему подсоединены, и выпрыгнет из груди. Это невыносимо. Невыносимая боль, которая заставляет кричать, раздирая горло, разрывая грудь. Я кричу. Кричу так, как никогда до этого. Мой крик оглушает все и вся, заставляет скукожиться и согнуться пополам и тех, кто сейчас находится со мной в одной палате, в одном здании. Я чувствую боль в горле, а легкие горят, как после долгой пробежки. Еще один всплеск эмоций и я чувствую нечто иное, чем физическая боль. Это душевная тяжесть. Они вернулись. Голоса. Боль в сердце утихла. Впервые они спасли меня… Сквозь пелену заполонивших мои уши голосов, я слышу голос Мегеры: – Забавно, как всего двадцать миллилитров одного препарата могут причинить столько боли. – Да, действительно занимательно, мисс Менсон, – прохрипел доктор Шеффилд. Ненавижу их. Ненавижу их всех. Моя боль, мое душевное состояние для них не более чем интересный эксперимент. Но рано или поздно и он закончится… Нужно только придумать, как себя умертвить и придет умиротворение. Будет полнейшая тишина и не будет боли. Ни капли боли – это то, о чем я мечтаю вот уже многие годы. Умиротворение для меня непостижимая мечта, которая рушится день ото дня. Успокаивает лишь то, что рано или поздно я умру, и весь этот ад закончится. Прошло какое-то время. Может пять минут, может час, может день или два дня. Какое это имеет значение здесь, где мое существование направленно лишь на нужды человечества, На его потребности в инновационных способах лечения? Интересно, что жизнь одного может стоить жизни многих и наоборот. Такие неравные разделения ценностей порой пугают, а порой заставляют восхищаться человечеством. Один угнетен, другой живет в богатстве и не думает о том, что его нынешнее состояние могло стоить кому-то жизни. Да и зачем об этом думать, когда жизнь прекрасна и лишена всяческих забот. Однако, угнетенный иного мнения. Думать или не думать приравнивается к угнетен, или благостотоятелен. А что делать с теми, кто живет простой стабильной жизнью? О чем думают они? А о чем думают безумцы? Лишенные ума люди порой гениальны. Быть может, они не задумываются о жизни в том понимании, в которой привыкли понимать другие, они задумываются о нечто ином. О таком, что нам никогда не постичь. Каждый безумец безумен по-своему, а каждый, кто в своем уме, умны одинаково. Лишь лишенному ума постижимы все тайны вселенной, но он слишком иной, что бы его приняли всерьез. В этом главный порок человечества, мы не принимаем тех, кто хоть чем-то от нас отличается. Подобного рода размышления, как правило, приводят в тупик, поэтому я решаюсь прервать их и открыть глаза. Моя комната. Мой дом на протяжении многих лет. Моя камера. Мое место пыток. Я настолько привыкла к скудной обстановке, а точнее, к своей единственной кровати и белым стенам, что просто не могу представить каков он, мир снаружи. Какого это чувствовать тепло солнца, дуновение ветра, прикосновение к холодной воде в реках. Ничего этого я не помню не только потому, что сижу здесь лет семь, а потому что, когда я пытаюсь вспомнить что-то из своей прошлой жизни, всплывает тот день, и возвращаются они, голоса. Я слышу их каждую секунду своего существования. Иногда они начинают давить с такой силой, что я впадаю в истерику. В такие моменты я перестаю быть собой. Я превращаюсь в медведя, занозившего лапу. Я готова рвать и метать, я готова причинить себе столько физической боли, сколько понадобится, что бы заглушить душевную. Чаще всего меня спасает крик, который забирает остатки моих сил, и я падаю без сознания. Люди считают, что я свихнулась или сошла с ума, но это не так. Возможно, частично… Но я явно не такая, какой меня видят другие. Под другими, я конечно, подразумеваю врачей и санитаров, ведь больше я никого не знаю. Быть может, знала… раньше… но теперь все иначе. Дверь в комнату открывается и в нее заходит молодой парень, лет девятнадцати. Темные волосы, высокий, широкоплечий. Он неловко приближается ко мне, скептически оглядывает все мое тело, не задерживаясь нигде, и делает какие-то пометки. – Тебе это нравится? – спрашиваю я тихим, охрипшим голосом. В ответ – тишина. Меня это несколько раздражает, и я решаю до него так докопаться, что бы он знал, что значит меня игнорировать. – Я задала вопрос и хочу услышать ответ, – властным голосом потребовала я. Хотя мое охрипшее горло едва позволило издать пару членораздельных звуков, поэтому, как мне кажется, мое требование выглядело даже несколько забавно. Но я не увидела ни тени улыбки на лице молодого человека. – Быть может тебе интересно наблюдать за тем, как я пытаюсь тебя разговорить? О нет, что вы, наблюдать за тем как я бьюсь в конвульсиях, намного интереснее. Верно? А может тебе больше нравится, как я пытаюсь справиться с голосами? Прекрати молчать!!! Скажи хоть что-нибудь!!! – я уже была на пределе и постепенно переходила на крик. Конечно, насколько то, позволяли мои голосовые связки. – Мне запрещено разговаривать с пациентами, – коротко отрезал темноволосый, делая очередную пометку. – И тебе не следует разговаривать со мной. Последняя фраза меня немного ошарашила. То есть, врачам, санитарам и ассистентам запрещено со мной разговаривать? Мне это даже нравится. Одним голосом меньше. Если пара сотен остальных могли говорить нечто более членораздельное, то возможно, жить здесь было бы не так скучно. А пока развлекаюсь тем, что делаю дырки в стене собственными ногтями. Внезапно в голове заиграла мелодия. Единственное воспоминание – это песня. Сейчас она вертится на устах, но я никак не могу выговорить слов, но вдруг, что-то пронзает мое сознание и голос начинает жить своей жизнью. Он исходит из груди, через горло выходит наружу. Тонкий, легкий, немного охрипший. И тут я понимаю, что пою, пою по настоящему. Я понимаю что такое песня. В этот миг становится очень тихо, словно даже те, кто преследуют меня на протяжении нескольких лет, вдруг замолкли и стали слушать звуки, что вырываются из меня, из самой груди. – Why do we, why do we get all get so hard? Why do we, why do we get all get so hard? Will you take my hand and make a shadow? Will you take my hand and make a shadow? – кажется, я не понимаю о чем я пою и о чем эти слова, но мне определенно нравится. – Little, I want to be a kid again Little, don't tell me this is home…