Tessellate

Светает. Нервно и безнадежно-плаксиво дребезжит телефон. В кабинете сыро и пахнет спиртом. Джон, оторвавшись от бумаг, которыми в откровенном беспорядке завален весь его письменный стол, в сотый раз переводит взгляд на часы. Потягивается на стуле, разминая затекшую спину и руки, и оправляет безнадежно измятую рубашку. Зевает, потирая колючие небритые щеки ладонями, и бессмысленно долго всматривается в сереющий потолок. С последнего его «перерыва» прошло уже больше четырех часов, и это - определенно повод устроить новый. Телефонные трели вкручиваются в виски ржавыми штопорами. Вибрируя, аппарат кружится на месте и медленно скользит к краю гладкой столешницы. С трудом Джон поднимается со стула и принимается расхаживать по кабинету: шесть шагов до двери, четыре – до стеллажа с кучей папок и больничных карт. Шесть туда и четыре обратно. Туда-обратно, туда-обратно… Джон спотыкается и громко чертыхается вслух. Глаза слипаются. Он любит свою работу. Но не круглосуточное дежурство и выменянные на него выходные, ради прихоти Мэри перенесенные на февраль. Первой со стола с треском падает ручка. Вызов прекращается, экран мобильного гаснет, чтобы спустя мгновение загореться вновь цепочкой заглавных букв. «ОДНО НОВОЕ ГОЛОСОВОЕ СООБЩЕНИЕ». Джон наклоняется к стопке пластиковых стаканов и долго возится, занемевшими от письма пальцами пытаясь отделить один. Шарит в выкрашенной рождественскими носками жестяной коробке, выуживая пакетик чая сомнительной свежести. Жмет на кнопку, и старый кулер, обвешанный бумажной омелой, отзывается раздражающе-бодрым гудением. Слишком близко и ярко для воспаленных глаз загорается красная лампочка. Подавив очередной зевок, Джон терпеливо дожидается, пока вода не заполнит стакан. Обжигает искусанные шелушащиеся губы и язык. Нелепо перекосив рот, смеется вдруг хрипло и почти беззвучно – подмигивающий глаз нагревательного автомата кажется ему пунцовым оленьим носом. Смеяться больно. Ощутимо и неприятно сипит за удавкой галстука горло, дрожат пальцы. Кипяток выплескивается на запылившиеся ботинки, пока Джон медленно и шатко подбирается к своему стулу. «СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА, ДОРОГОЙ ДЖОН» - вещает истерично-алым пришпиленная к стене открытка. Секунды тянутся, точно лакрица в рту. Будто по-прежнему надеясь, что телефон еще успеет упасть, Джон протягивает и отдергивает руку несколько раз. Наконец, западающая кнопка мягко проваливается под большим пальцем. «Доброе утро, Джон…» - раздавленной перезрелой вишней [фурункулом] хлюпает в голове женский голос. Джон задерживает дыхание – отвращение – и, пожевав задумчиво край смявшегося стаканчика, запоздало кивает в ответ. Делает глоток, кривится и отхлебывает еще немного. Ни вкуса, ни запаха он не чувствует, но продолжает шумно цедить чай сквозь зубы. Будто бы назло живущей по ту сторону мобильного Мэри и ее полосатому термосу с еще теплым, наверное, глинтвейном. Джон, в общем-то, любит глинтвейн. Но при каждой мысли о нем желудок отчего-то сводит тошнотворным спазмом. «Хотела сказать: ты опять забыл ланч. Еще немного, и сляжешь с гастритом», - продолжает Мэри, существующая, кажется, лишь в его правом ухе. «Я забронировала места. Пожалуйста, не опоздай хотя бы сегодня. Ты ведь помнишь…» Джон снова опускается на стул и вытягивает больную ногу, поджав другую. Теперь он держит телефон немного поодаль, выше собственной головы, словно боясь, что приторно-жизнерадостный голос переберется прямо в мозг и застынет там карамельным крючком. Отставляет стакан и загибает пальцы. Указательный. Безымянный. Мизинец. Три. Три пропущенных мюзикла и одна (большой палец дрожит и никак не хочет согнуться, но это все равно считается) пьеса. «… в столе. Целую». Сообщение заканчивается коротким гудком, и синий экран гаснет, теперь [хотелось бы] насовсем. Джон прислушивается к тишине, ловя полузакрытыми глазами солнечные блики. В стерильной серости кабинета рассветный пурпур кажется ему неправдоподобным до безобразия. Наверное, дело все-таки не в глинтвейне. Солнечный полукруг выхватывает на полотне стены чей-то профиль без рамки. Покорные стрелки часов замирают на той самой цифре. Стеклянная ручка выдвижного ящика похожа на грязный лед и морозит руку. Тихо скрипят полозья, морщится Джон, шуршит целлофан, переложенный калькой… Промасленный кулек домашнего печенья знаком до зубного скрежета. Он пахнет имбирным пивом и миндалем. Он пахнет Мэри и, наверное, домом. Джон закрывает ящик. Утро врывается в кабинет алым монстром. Джон считает себя бездомным уже целый год.