Лед и Пламя.

POV Олег.       Распахнув глаза, я долго всматривался в безупречную белизну потолка. Странное дело, впервые за последние годы в моей голове не было ни одной мысли. Я прекрасно осознавал, что еще совсем чуть-чуть и мой мозг заработает в обычном режиме, и мне это совсем не понравится: все, что сейчас он мог сгенерировать, так это образы и картинки, терзающие, выворачивающие наизнанку душу.       Закрыв глаза, я разорвал гипнотическое влияние белого, такого пустого и в то же время вмещающего в себя весь цветовой спектр. Словно сомнамбула сел на кровати, сунул ноги в тапочки, не отдавая себе отчета, взял кошелек, ключи и, как был в шортах, майке и домашних шлепках, вышел из квартиры.       Я не могу сказать, почему и зачем пошел в гипермаркет рядом с домом, почему и зачем взял литровую бутылку скотча, затем прихватил еще одну и, рассчитавшись на кассе, принес все это домой.       Я не знаю, что заставило меня, совершенно непьющего человека, плеснуть себе в стакан, принесенный из кухни, щедрую порцию крепкого алкогольного напитка и замахнуть все одним глотком и потом раз за разом повторять это действо. Скорее всего, я не хотел думать, я не хотел анализировать, я желал только одного — отключить мозг, иначе сойду с ума.       «Поверить в то, что его больше нет в моей жизни, как это возможно? Ну не умирают здоровые крепкие мужчины в сорок лет, не умирают. А Саша тем более не имел на это право, ведь я люблю его, какого черта? Как, как он смог поступить так со мной? Не умирают….» — похоже, эта была моя последняя здравая мысль.       Я смутно помню, как включал ноутбук, как любовался его фото, как кричал его изображению на мониторе о том, что так нельзя поступать с теми, кого любил. Я помню, что мои глаза щипало от непролитых слез, но я никак, никак не мог заплакать, так велика была моя потеря.       Я не знаю, как и когда забылся тяжелым сном и последующие три дня выпали из моей жизни. Все это время я помню урывками: себя, стоящего на кассе гипермаркета, пьяного, с бутылкой скотча в руках, фото Саши на мониторе ноутбука, горящие от невыплаканных слез глаза и ненависть к Саше в моей душе. Я помню сострадание в глазах Иннокентия Петровича, минералка и тарелки с едой, поставленные передо мной его заботливой рукой. Я смутно помню слова учителя:       — Олег, завтра похороны, — и свою вялую отмашку.       Наконец, наступило то утро, когда я, мучаемый похмельем, не обнаружил на своей прикроватной тумбочке бутылки с живительной влагой, приятно пощипывающей мелкими солеными пузырьками разбухший язык и пересохшее горло.       Страдая от жажды, с трудом поднялся с кровати, добрел до кухни, где грузно уселся на антикварный стул — голова нещадно кружилась, желудок скрутило в приступе тошноты. Стараясь перевести дух, собираясь силами для очередного рывка к холодильнику, я мутным взглядом следил за движениями своего учителя. Поставив передо мной на стол стакан с водой, он строго произнес:       — Олег, хватит пить. Ты себя убиваешь.       — И пусть, — вяло пробормотал я в ответ, после того, как сделал последний жадный глоток минералки.       — Нет, так не пойдет. Сашу не вернешь, а твоя жизнь продолжается. Ты думаешь, ему бы понравилось все то, что ты сейчас творишь с собой?       — Ему уже все равно, и мне тоже.       — Олег, ты же любил его, так неужели ты не отдашь ему последний долг?       — Да, я любил его, а теперь ненавижу, — закипая, крикнул я, ударив кулаком по столу.       — Ты не должен так себя вести, ты огорчаешь меня, понимаешь? — Ласково произнес Иннокентий Петрович, — Олег, ты должен, понимаешь, должен довести до логического конца все неоконченные Сашины проекты, кроме тебя никто этого сделать не сможет, ты просто обязан, — и с грустью добавил, — в память о нем.       — Я ничего ему не должен, я ненавижу его, он бросил меня, бросил, — кричал я, продолжая бить по столу кулаками, при этом на глаза мои навернулись слезы, — ненавижу, ненавижу, — продолжал я кричать, захлебываясь соленой влагой уже обильно текущей по моим щекам, — почему, почему, все те, кто мне дорог, бросают меня? Сначала отец, потом Саша. Даже мама бросила меня, укатила на Кипр, — при этом на меня накатили судорожные рыдания, я вздрагивал всем телом, выкрикивая брань в адрес дорогих моему сердцу людей.       Иннокентий Петрович подошел ко мне вплотную и притянул к себе мою голову, ласково поглаживая меня по волосам, тихо приговаривал:       — Поплачь, поплачь. Наконец-то прорвало.       Я обхватил его тщедушное тело руками, судорожно сжимая пахнущую свежестью рубашку учителя, уткнулся в нее лицом. Я уже не просто рыдал от боли и отчаяния, я выл, как деревенская баба, срываясь на фальцет, я завывал, как дикий зверь, выплескивая все то, что накопилось в моей душе, все то, что сейчас и долгие годы прежде глодало и мучило меня. Сквозь рыдания я бормотал:       — Мамочка, за что, за что. Почему я, мамочка моя? Почему он ушел, ведь я даже не сказал ему люблю! — И снова срывался на вой, с перерывами на тихие всхлипы.       Наконец я обессилел, еще вздрагивая от рвущих нутро и сжимающих спазмами горло рыданий, но уже полностью опустошенный, я постепенно затихал в руках моего учителя. В это время я ощущал себя так, словно мне снова семнадцать лет, я снова напуган, растерян, выброшен на обочину жизни тех, в ком нуждался, и пусть я все еще тот же, но мир вокруг меня пугающе изменился и уже никогда не будет прежним.       — Олег, на вот, выпей. Тебе нужно поспать, — сказал Иннокентий Петрович, осторожно высвободившись из моего захвата, вложил мне в руки чашку с отваром каких-то трав и таблетку.       Я чувствовал себя уставшим и разбитым, выпив лекарство, с трудом поднялся со стула, подошел к раковине, плеснул в лицо холодной водой из-под крана в попытке смыть соль и горечь обиды, пролившиеся обильным потоком слез и побрел в свою комнату, где завалился на кровать. Учитель заботливо укрыл меня одеялом, после чего вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.       Я смотрел на безупречно белый потолок над моей головой. Этот пустой, но в то же время вмещающий в себя весь спектр цвет затягивал, заглушая проблески сознания. Глаза слипались, я постепенно уплывал вдаль на мягких волнах, погружаясь в крепкий сон.       Благодаря зелью Иннокентия Петровича я проспал целые сутки, проснулся же от его бодрого голоса:       — Олег, подъем, у тебя пять минут на сборы.       Потянувшись до хруста в суставах, ощутил прилив энергии, бодро поднялся с кровати и, быстро натянув на себя спортивный костюм, вышел из комнаты.       Я бежал рядом с моим учителем по набережной, под ногами поблескивал влажный асфальт: видимо, ночью прошел дождь. С наслаждением вдыхая аромат речной воды и умытых дождем листьев и трав, я смотрел внутрь себя, с удивлением отмечая, что все, что раньше мне было дорого и важно обернулось изнанкой, обнажая уродливые швы.       Я думал о Соловьеве, и теперь не находил повода для самобичевания. Зачем он тогда пошел с пацанами? Ведь прекрасно знал, что ничего хорошего его не ждет. Что он пытался доказать себе и мне? Его инфантильность, глупость и отсутствие у него чувства самосохранения стали результатом трагедии. Я же, измученный постоянным желанием прикоснуться к нему, не смог сдержать своего порыва и справиться с бушующими гормонами. Не пойди он тогда с пацанами, и ничего бы не случилось.       Я думал об отце, и в сердце моем зарождалось ледяное презрение к этому человеку. Вместо того чтобы протянуть руку помощи своему сыну, поддержать его, научить, как не нужно делать, помочь разобраться в себе и своих поступках, он просто умыл руки и вышвырнул меня из дома, напуганного и растерянного ребенка, расписавшись в своей несостоятельности, как наставник и воспитатель. А ведь я в это время был беззащитен, я сам получил серьезную психологическую травму и, не получив поддержки от отца, замкнулся в себе на долгие годы.       Я думал о матери, и не находил оправдания ее поступкам. Вместо того, чтобы броситься с рвением тигрицы на защиту своего отпрыска, она выбрала путь наименьшего сопротивления. Вяло утирая слезы белоснежным батистовым платочком, она позволила мне, своему несовершеннолетнему сыну, уйти из дома. Согласилась на все, чтобы только сохранить свое безмятежное существование, откупившись в конечном итоге от меня деньгами.       Я думал о Саше, и душу мою уже не терзала боль потери, в ней, при воспоминаниях о нем, звенело только глубокое равнодушие. Я уже не злился на него, я уже принял то, что его больше нет, я уже смирился с тем, что он бросил меня, вот так просто, взял и бросил. И неважно, что этому поспособствовала преждевременная смерть — в аварии виноват он сам, и только он сам. Саша знал, как сильно я люблю его и обязан был заботиться о себе и беречь себя, ради меня был обязан. Но он был небрежен.       Его смерть,что-то надломила во мне, я словно открыл глаза и увидел окружающий меня мир во всем его уродстве, так, словно он перевернулся с ног на голову и то, что раньше было прекрасным и светлым, в один миг стало отвратительным и грязным.       Я смотрел на бегущего рядом со мной учителя, на его хрупкую фигурку и в сердце моем рождался жуткий страх, страх перед будущей потерей последнего и единственного дорогого мне человека. Я с ужасом осознавал, что жизнь — это тлен, люди не вечны и учитель однажды так же покинет меня. Этот страх причинял мне жуткую боль, сжимая мое бедное сердце, и я молился про себя, страстно приговаривая: «Пожалуйста, пожалуйста, живите вечно, Иннокентий Петрович».       Уже дома за завтраком я попросил телефон матери Саши. Получив желаемое, закрывшись в своей комнате, я набрал номер, трубку сняли сразу:       — Алло!       — Здравствуйте, вас беспокоит Олег Меркулов, Тамара Петровна, я хочу забрать свои вещи из Сашиной квартиры.       — Да, да, Олег, пожалуйста, приезжайте сегодня в любое время, я буду вас здесь ждать, — ответила мне женщина с нотками неподдельной грусти в голосе.       Ближе к вечеру я вышел из такси у Сашиного подъезда, водитель согласился меня подождать. Пройдя через ярко освещенный холл, кивнув консьержке, зашел в лифт. Поднявшись на нужный мне этаж, я вышел из лифта навстречу распахнутым дверям в такую дорогую мне ранее квартиру, в которой меня встречала Сашина мать с улыбкой на лице, но в глазах ее при этом плескалась бескрайняя печаль.       — Олег, проходите, — сказала она, поворачиваясь ко мне спиной, удаляясясь вперед по длинному коридору.       Я прошел вслед за ней, прикрыв за собой дверь.       — Я не задержу вас надолго, Тамара Петровна, меня ждет такси, я только заберу свои вещи, — сказал я ей в спину.       Женщина обернулась:       — Вы меня не задерживаете, Олег. Возьмите все, что пожелаете. Саша был бы рад. Он очень любил вас. Я подожду на кухне.       Я быстро пробежался по квартире, собирая и бросая свои вещи в дорожную сумку. Затем зашел в мастерскую, откинул ткань с незаконченной последней работы Саши — это был мой портрет, скорее обнаженная натура, для которой я позировал.       Рассматривая полотно, я вспомнил, как Саша уговаривал меня стать его натурщиком, как я капризничал потом, а Саша смеялся надо мной своим тихим мягким смехом.       Я улыбался, глядя на картину, рассматривая Сашины уверенные мазки, сердце уже не давила щемящая боль потери, я уже смирился. Тихая грусть и нежность захлестнули мою душу, я улыбался, ощущая влагу в уголках своих глаз.       Завернув свой портрет в ткань, ухватив его под мышку, я прошел на кухню, где за столом сидела хрупкая женщина с ласковой улыбкой и грустными глазами.       — Тамара Петровна, я все. Могу я забрать это? — спросил я ее, кивнув на картину.       — Конечно, Олег, все, что пожелаете, — тихо ответила она мне.       — Тогда я пойду, берегите себя.       — Олег, подождите, — окликнула она меня, и, встав из-за стола, протянула мне визитку, — Саша полгода назад составил завещание. Это душеприказчик Саши, — в ответ на мой удивленный взгляд, добавила, — Саша завещал вам свое агентство, вам нужно вступить в права наследования.       — Зачем, мне этого не нужно, — возразил я.       — Нет, Олег, вы не можете отказаться. Саша очень много работал, для того, чтобы добиться известности, и кроме вас никто, понимаете, никто не может продолжить его дело. Только вы, Олег, так хотел Саша, прошу вас. Пожалуйста, завершите его текущие проекты, а потом поступайте, как вам будет угодно. Очень вас прошу, Олег, в память о моем сыне, это его последнее желание, — сбивчиво уговаривала она меня.       — Хорошо, я сделаю все, что в моих силах, все, что смогу, — уверял я ее, забирая визитку.       — Вы сможете, Олег, только вы и сможете, — сказала она на прощание, закрывая за мной двери. Услышав щелчок дверного замка, я совершенно четко осознал, что в это мгновение, за этими дверями, я оставляю свое счастливое прошлое.       Уже дома, закрывшись в своей комнате, я приставил портрет к стене и долго, долго любовался изгибами своего тела, мягкими оттенками и уверенными мазками.       Я прощался со своей любовью, в моей душе уже не клокотала злость, меня уже не душила обида, мне уже не было больно. Звенящую пустоту заполнила тихая нежность и благодарность за счастливое время, подаренное мне Сашей, благодарность за то, что я был любим и имел возможность любить.       В этот вечер я дочитывал очередной том своей судьбы, осознавая, что завтрашний день станет началом новой жизни, рождением нового меня.